Доктор Либерман огорчился, что из Абу‑Йеши прибыла делегация вполовину меньшая, чем обычно, а Таха не приехал вовсе. Причины были ясны и весьма досадны.
Китти внимательно вглядывалась в каждую машину. Она надеялась, что Ари тоже приедет, и ей не удалось скрыть разочарования, когда он так и не появился. Иордана следила за ней с язвительной улыбкой.
Из Форт‑Эстер тайно пришли несколько английских солдат. Это были друзья, которые предупреждали село об облавах.
Целый день не прекращалось веселье. Состязались спортивные команды, на лужайке в центре селения танцевали хору, а столы, расставленные под открытым небом, ломились от угощений.
С наступлением темноты все направились в окруженный соснами летний театр, вырубленный в склоне холма. Он быстро заполнился до отказа, и сотни гостей расположились на лужайке.
Вспыхнули гирлянды разноцветных лампочек, развешанных по деревьям, детский оркестр сыграл «Гатикву», и доктор Либерман, произнеся короткую речь, открыл праздничный парад. Затем он вернулся на свое место рядом с Китти, Сазерлендом и Хариэт Зальцман.
Открыла парад Карен. У Китти сжалось сердце, когда она увидела свою любимицу на белом коне, с огромным знаменем, где на белом фоне красовалась синяя звезда Давида. На Карен были простые брюки, вышитая крестьянская блузка и сандалии. Волосы, заплетенные косичками, спускались на маленькую девичью грудь. Китти вцепилась в подлокотники кресла: Карен выглядела воплощением еврейского духа!
Неужели я ее теряю? Неужели теряю? Знамя развевалось на ветру, лошадь на мгновение закапризничала, но Карен живо справилась с ней. Она уйдет от меня, как ушла от Хансенов, подумала Китти.
|
|
Хариэт внимательно посмотрела на нее, и Китти опустила глаза.
Карен отъехала в тень, а за ней на освещенную прожекторами площадку выползли пять начищенных до блеска тракторов Ган‑Дафны. Каждый тащил прицеп, груженный фруктами, овощами и первыми снопами, сжатыми на полях молодежного селения.
За тракторами двинулись утопающие в цветах джипы, грузовики и пикапы. Проехали машины с детьми, которые сжимали вилы, грабли, серпы и прочие крестьянские орудия.
Затем прогнали коров, нарядно украшенных лентами и цветами, лоснившихся лошадей с заплетенными гривами и хвостами: За ними последовали овцы и козы, а под конец дети провели собак, кошек и обезьянку. Детские мордашки светились весельем и любовью. Потом дети пронесли одежду из полотна, которую они сами соткали из собственноручно выращенного льна, газеты, которые они сами выпустили, плакаты, корзины, керамику и прочие художественные изделия, изготовленные собственными руками. Завершили шествие спортивные команды. Когда парад закончился и публика проводила участников аплодисментами, к доктору Либерману подошла его секретарь и что‑то шепнула на ухо.
– Извините, – сказал он соседям, – меня срочно вызывают к телефону.
– Не задерживайся, – бросила ему вдогонку Хариэт Зальцман.
Свет внезапно потух, и на мгновение театр погрузился в темноту. Затем прожекторы осветили сцену. Поднялся занавес. Тростниковая флейта заиграла древнюю мелодию. Дети начали разыгрывать историю Руфи. Спектакль был задуман как пантомима на фоне грустной музыки.
Костюмы маленьких артистов походили на настоящие, танцы в точности повторяли медленные и томные движения времен Руфи и Ноэми. Затем на сцене появились танцоры, которые исполнили дикие, зажигательные пляски, вроде тех, которые Китти видела на горе Табор.
|
|
Как же радует этих детей воскрешение событий прошлого, подумала Китти. С каким воодушевлением они стремятся восстановить славу Израиля!
И вот на сцену вышла Карен. В публике воцарилось молчание. Карен исполняла роль Руфи. Ее танец рассказывал простую и прекрасную историю девушки‑моавитянки и ее свекрови‑еврейки, историю пути в Бейт‑Лехем – Дом Хлеба. Историю про любовь и про единого Бога, которая ежегодно рассказывалась в праздник Шавуот с незапамятных времен древних маккавеев.
Руфь была чужая в еврейской стране, но ее потомком стал царь Давид.
Китти не отрывала глаз от сцены, когда Карен‑Руфь говорила Ноэми, что последует за ней в страну евреев.
«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом» [10].
Китти расстроилась, как никогда раньше. Карен не разубедить. Она, Китти Фремонт, здесь чужая. И всегда останется чужой. Разве может она сказать, как Руфь: «Народ твой будет моим народом»? Значит, она потеряет Карен?
Секретарь дотронулась до плеча Китти и шепнула:
– Доктор Либерман просит вас срочно зайти в его кабинет.
Китти извинилась и тихонько ушла. Поднявшись по тропе, она обернулась и еще раз посмотрела сверху на театр, где дети исполняли танец жнецов, а Карен‑Руфь присела у ног Вооза. Китти отвернулась и направилась в селение.
|
|
Было темно. Она зажгла фонарик, и все равно идти приходилось осторожно, чтобы не споткнуться. Китти пересекла центральную лужайку, прошла мимо статуи Дафны. Позади гремели барабаны и плакали флейты. Китти вошла в здание администрации, открыла дверь в кабинет доктора Либермана.
– Боже мой! – воскликнула она испуганно. – Что случилось? У вас такой вид, словно…
– Нашли отца Карен, – прошептал он.
ГЛАВА 8
На следующее утро Сазерленд повез Карен и Китти в Тель‑Авив. Китти поехала под предлогом срочных покупок и взяла девушку с собой будто бы для того, чтобы показать ей город. Они добрались к обеду и остановились в гостинице на улице Гаяркон у самой набережной. После обеда Сазерленд распрощался с ними и ушел. В полдень магазины закрыты, поэтому Китти и Карен побродили немного по песчаному пляжу у гостиницы, а заодно искупались.
В три часа Китти вызвала такси, и они поехали в Яффу. Ей сказали, что там можно недорого купить прекрасные арабские и персидские изделия из бронзы. Китти хотела украсить свой коттедж. Таксист привез их в самый центр блошиного базара. Лавки здесь помещались прямо в бойницах крепостной стены времен крестоносцев. У входа в одну из них дремал грузный мужчина в красной феске, опущенной на глаза. Китти и Карен принялись рассматривать лавку. Крошечное помещение было сплошь увешано утварью, урнами, подносами, подсвечниками, тазами. Пол не подметали по меньшей мере десять лет.
Толстый араб, почуяв покупателей, тут же проснулся и галантным жестом пригласил их в лавку. Он сбросил с ящиков какой‑то товар, предложил женщинам сесть, а сам выбежал и послал старшего сына за кофе для почетных гостей. Вскоре кофе был подан. Китти и Карен вежливо отпили по глотку и обменялись любезными улыбками с хозяином. Сын, с виду туповатый малый, глазел на них с порога. У входа собрались зеваки. Беседы не получилось, и язык пришлось заменить жестами, хотя Карен свободно говорила по‑датски, французски, немецки, английски и на иврите, а Китти знала испанский и немного греческий. Торговец ничего не понимал, кроме родного арабского. Он снова послал сына – на этот раз за базарным переводчиком, и через несколько минут тот явился. Язык переводчика отдаленно напоминал английский, и торг начался.
Китти и Карен осмотрели, сдувая пыль, несколько инкрустированных изделий, покрытых вековым слоем грязи, – лучшим свидетельством их подлинности. Порывшись в лавке с истинно женской основательностью минут сорок, они перебрали и перещупали все, что там было, и отобрали пару ваз, три изящных арабских кофейника с удлиненными горлышками и огромный персидский поднос, сплошь покрытый гравировкой. Китти спросила о цене, поставив условие, чтобы весь товар был начищен и доставлен в гостиницу. Кучка зевак у входа подошла ближе, а хозяин и переводчик оживленно заговорили между собой.
Наконец переводчик повернулся к покупательницам и, вздыхая, сказал:
– Его сердце совсем разбито. Расстаться с этими сокровищами! Подносу – он клянется Аллахом – триста лет.
– А сколько надо заплатить, чтобы снова склеить разбитое сердце? – спросила Китти.
– Только для вас, для вашей дочки, такой прекрасной, мистер Аким делал специально скидку. Берите все, тогда шестнадцать фунт стерлинг.
– Это даром, – шепнула Китти спутнице.
– Но если ты заплатишь, не торгуясь, – возмутилась Карен, – то испортишь ему настроение.
– Надо немедленно брать и смываться, – ответила Китти шепотом. – За один этот таз в Штатах пришлось бы заплатить триста, а то и четыреста долларов.
– Китти, пожалуйста! – взмолилась Карен. Она решительно выступила вперед, и улыбка мгновенно исчезла с лица Акима. – Девять фунтов, и ни гроша больше, – твердо заявила она.
Переводчик передал контрпредложение хозяину. Мистер Аким изобразил оскорбление до глубины души и начал плакаться. Он не может, не имеет права, у него семья. Снова подвело его доброе сердце, только из‑за него он назвал такую небольшую цену. Вещи, отобранные дамами, – настоящие антикварные ценности. Дамы это прекрасно знают. Он клянется своей честью, честью отца, бородой пророка. Тринадцать фунтов.
– Двенадцать, но окончательно.
Аким чуть не зарыдал. Это себе в убыток! Но что он может сделать, он всего‑навсего нищий араб. Двенадцать с половиной.
– По рукам.
Едва сделка состоялась, все снова заулыбались – и в лавке, и у дверей. Стороны долго трясли друг другу руки, Аким цветисто благословлял женщин, а также их потомство до седьмого колена. Китти оставила Акиму адрес гостиницы и велела доставить тщательно вычищенные покупки в гостиницу, где с ним рассчитаются. Дав на чай переводчику и тупице‑сыну, Китти и Карен вышли из лавки.
Они шатались по блошиному базару и не переставали изумляться, как ухитряются вместить эти крошечные лавчонки столько товара, а заодно – столько грязи. Когда они дошли до угла, мужчина с внешностью сабры подошел к Карен, пошептался с ней на иврите и тут же скрылся.
– Кто это?
– Не знаю. Он по одежде определил, что я еврейка. Хотел знать, не англичанка ли ты. Я ему сказала, кто ты, и он посоветовал нам немедленно вернуться в Тель‑Авив. Тут заваривается какая‑то каша.
Китти окинула взглядом улицу, но мужчины и след простыл.
– Наверное, из маккавеев, – сказала Карен.
– Тогда уходим.
Китти успокоилась, только когда Яффа осталась позади. Они подошли к углу улицы Алленби и бульвара Ротшильда. Вдоль улицы шли ряды новых магазинов, а бульвар, нарядный и широкий, был застроен ультрасовременными трехэтажными домами и утопал в зелени. Здесь все так разительно отличалось от Яффы. Машины и автобусы шли сплошным потоком, пешеходы торопились, как во всех больших городах.
– Просто дух захватывает! – сказала Карен. – Я ужасно рада, что поехала с тобой. Трудно даже представить, что все, кого видишь: шоферы, официанты, продавцы, – евреи. Они построили настоящий большой город. Еврейский город. Вряд ли ты понимаешь, что это значит – город, в котором все принадлежит евреям.
Китти обиделась:
– У нас в Америке живет много евреев, и они счастливы, как все настоящие американцы.
– Да, но это все‑таки не то, что еврейское государство. Необходимо знать, что на свете есть уголок, где ты нужен, местечко, которое принадлежит лично тебе.
Китти порылась в сумке и достала клочок бумаги.
– Вот адрес. Где бы это могло быть?
Карен посмотрела на бумажку.
– Через два квартала! Когда ты наконец научишься понимать иврит?
– Боюсь, никогда, – ответила Китти, затем быстро добавила: – Вчера чуть не вывихнула себе челюсть, когда пыталась сказать несколько слов.
Они нашли дом. Это оказался магазин готовой одежды.
– Что нам здесь нужно? – спросила Карен.
– Я собираюсь обновить твой гардероб. Это подарок от Сазерленда и от меня.
Карен остановилась как вкопанная.
– Я не могу, – сказала она.
– Но почему, дорогая?
– А чем плоха одежда, которая на мне?
– Она хороша для Ган‑Дафны…
– Никакой другой мне не надо, – упорствовала Карен.
Еще одна Иордана, подумала Китти.
– Карен, не забывай: ты молодая девушка. Никаких принципов ты не предашь, если иной раз наденешь приличное платье.
– А я горжусь тем, что…
– Да будет тебе! – решительно оборвала ее Китти. – Ты с каждым днем все больше напоминаешь сабру. Когда ты куда‑нибудь едешь со мной, пожалуйста, одевайся так, чтобы мы с Сазерлендом могли тобой гордиться.
Китти рассердилась, в ее голосе послышалась непреклонность. Карен прикусила язык и пошла на попятную. Она покосилась на разодетые манекены в витрине и последний раз попыталась возразить:
– Это нечестно по отношению к остальным девочкам.
– А мы спрячем эти платья под винтовками, если тебе так хочется.
Несколько минут спустя Карен уже вертелась перед зеркалом, как истая женщина, и была, честно говоря, рада, что Китти проявила настойчивость. Так приятно чувствовать на себе эти вещи и смотреться в зеркало! Когда она одевалась так нарядно? В Дании, пожалуй, но это было так давно! Китти тоже радовалась, видя, как Карен у нее на глазах превращается в изящную девушку. Затем они обошли всю улицу Алленби, заходили в магазины, покупая то одно, то другое пока наконец, нагруженные свертками, добрались до площади Мограби. Усталые, они присели к столику ближайшего кафе. Карен ела мороженое, не сводя широко раскрытых глаз с улицы и торопливых прохожих.
– Это самый прекрасный день, сколько я себя помню. Как жаль, что с нами нет Дова и Ари.
Какая она прелесть, подумала Китти. Она так добра, что всегда помнит о других.
Карен задумалась, выковыривая из стаканчика остатки мороженого.
– Я частенько думаю, что нам с тобой досталась пара кислых лимонов.
– Нам с тобой?
– Ну, как же… ты и Ари, я и Дов.
– Я не знаю, откуда ты взяла, будто между мной и мистером Бен Канааном что‑то есть. Ты глубоко ошибаешься.
– Так почему же вчера ты чуть не свернула себе шею, осматривая каждый грузовик? Кого же ты там высматривала, если не Ари Бен Канаана? – рассмеялась Карен.
Китти усмехнулась и отпила глоток кофе, чтобы скрыть смущение.
Карен вытерла губы и пожала плечами:
– Да хоть кого спроси, все знают, что ты к нему неравнодушна.
Китти строго посмотрела на нее:
– Послушай‑ка, мисс Всезнайка…
– Попробуй только отрицать. Я тогда возьму и закричу об этом во весь голос на иврите.
Китти вскинула руки:
– Сдаюсь. Может быть, когда‑нибудь ты поймешь, что женщине, которой перевалило за тридцать, тоже может нравиться мужчина. Да, Ари мне нравится, но это решительно ничего не значит. Я должна разочаровать твое романтическое воображение: ничего серьезного между нами нет.
Карен смотрела на Китти, и ее взгляд говорил, что она не верит ни единому слову. Девушка вздохнула, придвинулась поближе, взяла Китти за руку, словно собиралась поделиться с ней Бог весть какой тайной, и серьезно сказала:
– Ты очень нужна Ари, я это знаю.
Китти похлопала Карен по руке и поправила локон, выбившийся у нее из‑под ленты.
– Хотела бы я снова быть шестнадцатилетней девочкой и чтобы все стало мне таким простым и ясным. Нет, милая, Ари Бен Канаан – супермен, которому никто не нужен и который полагается только на себя с того самого дня, когда отец сунул ему в руки воловий кнут. Его кровь состоит из малюсеньких частиц стали и льда, а сердце у него – обыкновенный насос вроде двигателя вон того автобуса. Ему неведомы простейшие человеческие чувства.
Она замолчала, неподвижно глядя куда‑то поверх головы Карен.
– Но все‑таки ты его любишь.
– Да, – вздохнула Китти, – я его люблю, и то, что ты сказала, – правда. Нам с тобой досталась пара кислых лимонов. Ну, а теперь вернемся в гостиницу. Я хочу, чтобы ты успела переодеться и нарядиться как принцесса. У нас с Брюсом есть для тебя сюрприз.
Когда Сазерленд явился на ужин, Карен действительно выглядела как принцесса. Сюрприз заключался в том, что они отправились в национальный театр «Габима» на «Лебединое озеро». Там играл оркестр Палестинской филармонии. Весь спектакль Карен просидела, наклонившись вперед, на краешке стула, не сводя глаз с балерины, плывущей по сцене. Божественная красота балета произвела на девушку потрясающее впечатление.
Господи, как же это прекрасно! – думала она, уже почти забывшая, что на свете существует балет. Какое счастье, что у нее есть Китти! Сцена утопала в синем свете, гремел финал, отважный Зигфрид побеждал злого Ротбарта, а лебеди превращались в красавиц. Слезы радости текли по лицу девушки.
Китти следила больше за Карен, чем за балетом. Она чувствовала, что разбудила в ее сердце что‑то потаенное. Карен вспоминала, что на свете есть вещи не менее важные, чем зеленые поля Галилеи. Китти решила поддерживать это чувство в душе Карен во что бы то ни стало. Как бы евреи ни завладели ее сердцем, а все‑таки оставалось и такое, на что их власть никогда не распространится.
Завтра Карен увидится с отцом, и ее жизнь изменится. Китти многого добилась за этот день.
Они вернулись в гостиницу поздно. Карен светилась от счастья. Рывком открыв тяжелую входную дверь, она, танцуя, прошла по вестибюлю. Английские офицеры у стойки изумленно подняли брови. Китти отправила ее наверх и велела готовиться ко сну, а сама подошла с Сазерлендом к бару, чтобы выпить по рюмке.
– Вы уже сказали ей про отца?
– Нет еще.
– Хотите, я пойду с вами?
– Нет, я лучше сама.
– Хорошо.
– Только неплохо будет, если вы потом придете.
– Я буду здесь.
Китти поднялась с табурета и поцеловала Сазерленда в щеку.
– Спокойной ночи, Брюс.
Карен все еще танцевала, когда в номер вошла Китти.
– Помнишь Одетту в последней сцене? – спросила девушка.
– Поздно уже, и ты устала, как негр на плантации.
– Ах, какой чудесный день! – вздохнула Карен, опускаясь на постель.
Китти прошла в ванную, переоделась на ночь. Она слышала, как Карен напевает мелодии балета.
– Господи! – зашептала Китти. – За что же ей такое наказание?
Она закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Потом она лежала в темноте с широко раскрытыми глазами. Вдруг Карен встала, подошла к кровати Китти, опустилась на колени и положила голову ей на грудь.
– Я очень, очень тебя люблю, – прошептала она. – Родную мать, и то не могла бы любить больше.
Китти отвернулась и погладила девушку по волосам.
– Иди спать, – сказала она, сдерживая слезы. – Завтра будет утомительный день.
Китти лежала без сна, курила сигарету за сигаретой, вставала, ходила по комнате. Каждый раз, когда она смотрела на спящую девушку, у нее сжималось сердце. Было далеко за полночь, а она все сидела у окна, прислушиваясь к шуму прибоя и глядя на Яффу, еле видную за поворотом. Лишь под утро Китти погрузилась в беспокойный сон.
Она проснулась усталая, с тяжелым сердцем и синевой вокруг глаз. Попыталась начать тяжелый неизбежный разговор, но не могла решиться. Они молча завтракали на террасе.
– А где генерал? – спросила Карен.
– У него какие‑то дела. Придет попозже.
– Какие у нас планы на сегодня?
– О, всякие.
– Китти… это связано с моим отцом, верно?
Китти опустила глаза.
– Я все время догадывалась.
– Я не собиралась тебя обманывать, дорогая. Я…
– Что… расскажи мне все… Что с ним?..
– Он очень, очень болен.
Карен стала кусать ногти, ее губы задрожали.
– Я должна его видеть.
– Девочка, он не узнает тебя.
Карен выпрямилась и посмотрела в сторону моря.
– Я так долго ждала этого дня.
– Карен, не надо…
– Каждую ночь с тех пор, как началась война, уже больше двух лет, я видела один и тот же сон. Лежу, бывало, в постели и стараюсь представить, что мы с ним встретились. Я знала совершенно точно, как он выглядит, что мы скажем друг другу. В лагерях и все эти месяцы на Кипре я каждую ночь видела это… отец и я. Понимаешь? Я все время знала, что он жив и что мы с ним увидимся.
– Карен, подожди! Все будет совсем не так, как в твоем сне.
Девушка задрожала, ее ладони взмокли. Она вскочила:
– Веди меня к нему!
Китти крепко стиснула ее руку:
– Ты должна приготовиться к ужасному.
– Пожалуйста, Китти… пойдем.
– Знай, что бы ни случилось, что бы тебе ни пришлось там увидеть, я с тобой. Я буду с тобой, Карен. Помни!
– Я буду помнить.
И вот Карен и Китти сидят перед доктором.
– Вашего отца пытали в гестапо, – сказал он Карен. – В начале войны они хотели заставить его работать на них и прибегали к самым жестоким мерам. И все же им пришлось отказаться от своего плана. Он просто не мог работать на фашистов, хотя и подвергал этим вашу мать и братьев смертельной опасности.
– Я вспоминаю, – сказала Карен. – Как‑то вдруг не стало писем. Я все приставала к Ааге, не случилось ли что с родными.
– Его отправили в Терезиенштадт, это в Чехословакии, а мать и братья…
– О них мне все известно.
– Его отправили в Терезиенштадт в надежде, что он передумает. Только после войны ваш отец узнал, что случилось с женой и сыновьями. Его мучила совесть, он винил себя в том, что задержался в Германии, из‑за чего ваша мать и братья попали в западню. Когда он узнал про их судьбу, его ум помрачился.
– Но ведь он поправится?
Доктор посмотрел на Китти.
– У него депрессия, крайняя меланхолия.
– А что это означает?
– Карен, твой отец вряд ли поправится.
– Я вам не верю! – закричала девушка. – Я хочу видеть его.
– Вы его помните?
– Очень мало.
– Сохраните лучше о нем воспоминание, какое у вас есть, не советую смотреть на него теперь.
– Она должна его увидеть, доктор, во что бы то ни стало, – сказала Китти.
Доктор повел их вниз по коридору и остановился перед дверью. Сопровождавшая их сестра отомкнула замок. Доктор оставил дверь открытой.
Карен вошла в помещение, напоминающее келью. В комнате стояли стул, этажерка и кровать. Она оглянулась вокруг и застыла на месте. Кто‑то сидел в углу на полу, босой и непричесанный, прислонившись спиной к стене, обхватив руками колени и тупо глядя на стену.
Китти шагнула к этому человеку. Он был небрит, лицо в рубцах. Внезапно Карен почувствовала облегчение. Это недоразумение, подумала она. Какой‑то посторонний несчастный человек. Это не отец. Он просто не может им быть. Ошибка! Она с трудом подавила желание выскочить вон и закричать: неужели вы не видите, как ошибаетесь, это недоразумение! В углу сидит не Иоганн Клемент, не ее отец. Отец живет где‑то в другом месте и ждет встречи с ней. Карен остановилась перед больным, пристально посмотрела в его потухшие глаза. Она почти ничего не помнила, но это был не тот человек, о встрече с которым она мечтала.
Там был камин и запах трубочного табака. Там был большой добродушный бульдог, которого звали Максимилиан. В комнате рядом плакал ребенок. «Мириам, сходи посмотри, что с Гансом. Я читаю девочке сказку, а он мешает».
Карен Хансен‑Клемент опустилась на колени перед неподвижным калекой.
В доме бабушки в Бонне пахло свежеиспеченным пирожным. Она всегда пекла его, готовясь встречать родных в воскресенье.
Несчастный продолжал смотреть на стену, словно был один в комнате.
«Ты только посмотри, какие смешные обезьяны! Кёльнский зоопарк лучший в мире. Когда же снова карнавал?»
Она пристально разглядывала его от босых ног до рубцов на лбу. Ничего… ничего похожего.
«Жидовка! Жидовка!» – это орет ей вслед толпа, и она с разбитым в кровь лицом бежит домой. «Будет, Карен, не плачь! Папа не даст тебя в обиду».
Карен дотронулась до его щеки.
– Папочка? – сказала она.
Человек не шевельнулся, даже не заметил ее.
Притихшие дети в поезде; говорят, что их везут в Данию, но ей безразлично – очень устала. «До свидания, папочка. Возьми мою куклу, она будет смотреть за тобой». Она стоит в тамбуре, не сводя глаз с отца, а он становится все меньше.
– Папочка! – закричала Карен. – Это я, Карен, твоя дочь. Я уже большая, папочка. Неужели ты меня не помнишь?
Врач крепко держал Китти, которая стояла в дверях, дрожа всем телом.
– Пустите меня! Я ей помогу, – умоляла Китти.
– Оставьте ее, – ответил врач.
А Карен наконец вспомнила.
– Да, да! Это мой отец! Это мой папа. Папочка! – рыдала она, обнимая его за шею. – Пожалуйста, скажи мне что‑нибудь. Поговори со мной! Я умоляю!
Человек, который когда‑то был Иоганном Клементом, заморгал глазами. На лице появилось выражение любопытства – он почувствовал, что его обнимают. Какой‑то проблеск появился в его глазах, словно в нем кто‑то пытался пробить окружающий мрак, – но лишь на мгновение, потом взгляд снова потух.
– Папа! – закричала Карен. – Папочка!
Только эхо оттолкнулось от стен пустой комнаты. Сильные руки врача оторвали Карен от отца. Ее осторожно вывели из комнаты, дверь снова заперли, и она навсегда рассталась с Иоганном Клементом. Девушка разрыдалась в объятиях Китти.
– Он меня даже не узнал. Боже, Боже… да что же это такое? Почему он меня не узнал? Боже, ответь… ответь!
– Все хорошо, дитя мое, теперь все хорошо. Китти с тобой.
– Не оставляй меня, Китти, никогда не оставляй!
– Нет‑нет, деточка… Китти никогда тебя не оставит, никогда!
ГЛАВА 9
Весть об отце Карен дошла до Ган‑Дафны быстрее, чем они успели вернуться. Дов Ландау был потрясен – впервые с тех пор, как Мундек держал его в объятиях в бункере гетто, он обнаружил, что может сочувствовать не только себе. Сострадание, которое он испытывал к Карен Клемент, стало лучом света, который пробил наконец его мрачный мир.
Она – единственный человек на свете, к которому Дов чувствовал доверие и привязанность Почему же именно ей выпало на долю такое? Как часто в том вонючем лагере на Кипре Карен уверяла, что ее отец жив! Удар, который обрушился на нее, причинил глубокую боль и Дову.
Кто же теперь остался у Карен? Только он да миссис Фремонт. Бывало, ему хотелось ненавидеть и Китти, но он сдерживался потому, что Китти добра к Карен. Теперь, когда нечего больше надеяться на отца, миссис Фремонт, может быть, увезет Карен в Америку.
Кто он Карен? Жернов на шее, и только. Он мешает ее отъезду – ясно, что Карен его не бросит Значит, оставалось только одно…
Парень по имени Мордехай тайно вербовал юношей в ряды маккавеев прямо в Ган‑Дафне. Через него Дов узнал, как можно связаться с подпольем. Коттеджи в селе никогда не закрывали на замок, и однажды вечером, когда все ушли ужинать, он украл из домиков для персонала несколько золотых вещиц и уехал в Иерусалим.
Брюс Сазерленд явился к доктору Либерману и убедил его, что Карен, пока не оправится от шока, должна провести вместе с Китти неделю‑другую в его особняке.
Карен переносила свое горе с присущими ей мужеством и достоинством. Китти не спускала с нее глаз и ни на минуту не оставляла одну.
Страшная участь отца и исчезновение Дова Ландау – все складывалось в пользу Китти: она одержала победу, грустную, но все‑таки победу. Китти чувствовала, что теперь, может быть, удастся увезти Карен в Америку. Находясь в доме Сазерленда, она думала об этом все время и порой презирала себя за то, что хочет извлечь выгоду из горя Карен, но вести себя по‑другому уже не могла. С того дня, когда Китти впервые увидела Карен в лагерной палатке, вся ее жизнь сосредоточилась вокруг этой девушки.
Однажды после обеда к Сазерленду приехал Ари Бен Канаан. Мужчины проговорили почти час. Покончив с делами, Сазерленд вдруг сказал:
– Кстати, у меня гостят ваша приятельница Китти Фремонт и Карен.
– Я слышал, вы крепко подружились с ней.
– Да, Кэтрин Фремонт – одна из самых приятных и толковых женщин, с которыми мне доводилось встречаться. Съездите в Ган‑Дафну и посмотрите, какие чудеса она там творит. Там есть мальчик, который шесть месяцев назад не мог сказать ни слова. Теперь он не только говорит – играет на трубе в оркестре.
– Слышал, – сказал Ари.
– Я настоял, чтобы она приехала ко мне и привезла с собой Карен. Девушка нашла отца, но бедняга совершенно помешан. Для девушки это страшный удар, что и говорить. Идемте к ним в парк.
– Весьма сожалею, но у меня куча дел.
– Чепуха! Не хочу слушать. – Он взял Ари под руку и потащил за собой.
Китти не видела Ари с поездки на гору Табор. Его вид огорчил ее, он явно не щадил себя.
Ее удивило, как мягко и тактично он выразил Карен соболезнование. Так ласково он относился, по‑видимому, только к своим – с ней он всегда держался по‑другому. Значит, он считает Карен своим человеком, сказала себе Китти и тут же рассердилась! До чего дошло! Она начинала рассматривать все на свете с точки зрения еврейства Карен. А Разве дело только в этом?
Китти и Ари пошли прогуляться по парку.
– Как она? – спросил Ари.
– Очень крепкая и мужественная девушка, – ответила Китти. – Шок перенесла ужасный, но удивительно хорошо с ним справилась.
Ари обернулся и посмотрел, как Карен и Сазерленд играют в шашки.
– Она действительно прелесть, – искренне сказал он.
Эти слова поразили Китти. Она никогда не слышала, чтобы Ари кого‑нибудь похвалил, и даже спрашивала иногда себя, замечает ли он вообще красоту? Дойдя до конца дорожки, они остановились. Вокруг парка шла низенькая каменная ограда. За ней гора спускалась в долину, к Сафеду. Китти присела на забор, любуясь Галилеей. Ари достал сигареты, они закурили.