– Что? – растерялся Ченни.
– Холмса признали виновным в убийстве шестерых детей, но не Меган. Полиции не хватило улик для обвинения. И только потом он добровольно признался в убийстве Меган, уже в Хантсвилле, и не кому‑нибудь, а именно Ларри Диггеру.
– Дерьмо. Вы же не думаете…
– Пока еще ничего не думаю. Но у меня возникло много вопросов о том, что же произошло с Меган Стоукс. Много вопросов о том, кто именно рассылает эти маленькие сообщения и что подразумевает отправитель под «Ты получишь по заслугам».
– Мы ведь расследуем махинации в медицине, разве не так? – наседал Ченни. – Игрушка Меган, клочок ткани, записки. Это все относится к убийству. Убийству двадцатипятилетней давности, – возбужденно, а отнюдь не угрюмо заключил Ченни.
– Да, – с гораздо меньшим энтузиазмом согласился Дэвид. – Возможно.
Он машинально перезаряжал пистолет, погрузившись в раздумья. Приготовился стрелять, потом тихо спросил:
– Заметил ли ты нечто странное в том клочке синей ткани в спальне Мелани, Ченни?
– В общем‑то, нет. Старая тряпка с пятнами крови. Вероятно, двадцатипятилетней давности. Лаборатория разберется.
– Ткань‑то, может, старая, – пояснил Дэвид. – А вот кровь – нет. Если честно, я уверен, что лоскут испачкали не более восьми часов назад.
– Что? Это же бессмыслица.
Дэвид повернулся к стажеру, жесткие линии лица еще более ужесточились под люминесцентными лампами.
– Никогда не играл в игры, Ченни?
– Разумеется, играл. Бейсбол, баскетбол, футбол.
– Нет, в стратегические. Шахматы, бридж, «Подземелья и драконы», черт возьми.
– Нет, – растерянно протянул новичок. – А это тут при чем?
– А при том, Ченни, – повернулся к мишени Дэвид, – что анонимный жучок вовлек нас в игру, понятную только ему. Затем вытащил сюда Ларри Диггера. И вот все собрались на поле, а он в это время бросает кости. Одним посылает записки, другим звонит, третьей устанавливает алтарь.
– Но зачем?
– Пока не знаю. Вылетело из головы… что‑то еще хотел тебе рассказать о том старом деле. Ключевые игроки натворили нечто ужасное и были вынуждены предпринять большие усилия, чтобы утаить содеянное. Но сейчас жучок потерял душевное равновесие, его больше не устраивает тишь да гладь. Он хочет, чтобы все наконец получили по заслугам. И, похоже, готов пойти на многое ради этой цели.
– Мы говорим о каком‑то чокнутом? – помолчав, глубокомысленно выдал Ченни.
– Не знаю.
– Думаю, алтарь – дело рук психопата.
– Возможно. Но зачем ненормальный позвонил в ФБР? Чего псих добивался от Бюро?
– Вовлечь в это дело, – улыбнулся Ченни, потом снова посерьезнел. – Да, мне не нравится обращение в Бюро. Сумасшедшие жаждут мести, а не справедливости. Думаете, этот жучок действительно говорит правду? Что Харпер Стоукс – мошенник, и они с женой сознательно приняли дочь серийного убийцы?
– Не знаю.
– Риггс, черт возьми, что нам делать?
Дэвид снова надел наушники и очки.
– Завтра перво‑наперво выуди все сведения о жизни Уильяма Шеффилда в Техасе. Затем то же самое по Энн Маргарет и Джейми О'Доннеллу. Я хочу точно знать, что именно связывает каждого из них со Стоуксами. Как и когда они встречались с Меган Стоукс, и допрашивала ли их полиция Хьюстона двадцать пять лет назад. Любые финансовые потоки, какие только сможет вообразить твое юное сердце. Ты занимаешься друзьями, я – семьей. Если дерево трясти достаточно настойчиво, что‑нибудь да свалится.
– А мы подхватим.
Дэвид наконец улыбнулся, но жестко и беспощадно.
– Ненавижу гребаные игры.
Поднял пистолет. Встал в позицию, взглянул на красные кольца на расстоянии в двадцать пять ярдов. Рука немного дрожала – девятимиллиметровый тяжелее пистолета 22 калибра, которым его наградила Национальная стрелковая ассоциация как выдающегося эксперта в те времена, когда все, чего он касался, превращалось в золото. В те времена, когда для молодого мужественного Дэвида Риггса не существовало ничего невозможного.
Он размышлял о Мелани Стоукс, о том, как она дотронулась до его руки.
Размышлял о том, что Ченни услышал от Марджи – ваш брат был великим питчером …
Размышлял о боли в спине, которая медленно и неуклонно усиливается.
Размышлял о том, что от его болезни нет лекарства.
Сделал три выстрела, быстро и гладко. Ченни вернул мишень. Одна дырка прямо в центре яблочка – идеальная меткость.
– Черт! – восхитился Ченни.
Дэвид молча отвернулся и принялся собирать гильзы.
Глава 10
В одиннадцать вечера, пока Дэвид Риггс собирал гильзы в тире, Мелани бродила по дому в поисках душевного спокойствия. Открыла все окна на третьем этаже и включила вентилятор, чтобы прогнать приторный аромат гардении. Убрала свою спальню, развесила одежду, полила растения, разобралась в ящиках. Встала под душ, позволяя воде бить по напряженным мышцам шеи.
К тому времени, как вышла из ванной, склонна была поверить, что второй половины дня не было. Алтарь – плод ее воображения. Картинки в голове – разновидность дурного сна.
Она в собственном доме. Любимая дочь Патриции и Харпера Стоуксов. Ужас больше никогда не вернется.
Села на край постели и разревелась.
Мелани не была слезливой. Не плакала, даже когда разрывала помолвку с Уильямом. Рыдания смущали, она чувствовала себя слабой и ущербной, и сама себе не нравилась. Она сильная, умная и успешно управляет своей жизнью.
Но сегодня плакала навзрыд. Слезы наконец размочили мучительный узел в животе и смыли боль в груди. Рассудок прояснился, что впервые позволило объективно рассмотреть случившееся днем.
Мелани поняла, что до ужаса перепугалась. Не алтаря или субъекта, склонного к таким мелким аффектированным пакостям. Испугалась последствий. Что делать, если она действительно дочь Рассела Ли Холмса? Если отец вышвырнул вон родного сына из‑за его сексуальных предпочтений, то что, Господи помилуй, Харпер предпримет, узнав, что приемная дочь оказалась отродьем убийцы?
Не настолько уж она сильна и благородна в конце концов, решила Мелани. Придется утаить обличения Диггера от родителей, и не для того, чтобы защитить их, а чтобы сберечь себя. Потому что готова на все, лишь бы остаться в семье. Потому что даже в возрасте двадцати девяти лет одиночество – настоящее паскудство.
Наконец поплелась вниз, в стерильный мир кухни из нержавеющей стали, и заварила себе ромашковый чай. Добавила немного меда, выжала лимон, вошла в столовую. Напольные часы в холле пробили один раз, сигнализируя о половине часа.
Одиннадцать тридцать вечера. Мать должна была вернуться домой несколько часов назад. Отец тоже. Дэвид прав. Ее семья рушится, отец исчезает все чаще и чаще, мать борется с алкоголем, брат переехал. Кого она пытается обмануть? Стоуксы по уши в проблемах.
К черту все это, решила Мелани и направилась в кабинет отца. Там пожертвованные книги. Требуется составить каталог. Давно пора приступить к работе. Она заленилась и распустилась. Настало время сосредоточиться, чтобы вовремя все закончить.
Взяла лист бумаги со стола и занялась делом. Описала одну книгу, еще сотня впереди. Встала, направилась в холл и проверила сигнализацию. Система включена и активирована.
Вернулась к работе, обработала еще пять книг и пошла взглянуть на окна. Сигнализация, естественно, оповестит о любом незаконном вторжении. Однако Мелани не смогла заставить себя вернуться в кабинет, пока лично не осмотрела весь дом.
Допила ромашковый чай и углубилась в записи. Название, автор, издатель, дата издания. Номер, каталог, дальше. Работа очень важна, а она прекрасный специалист.
Ларри Диггер. Почему он обратился к ней именно сейчас? Чего на самом деле хочет? Репортаж года или быстрые деньги? Алтарь в спальне. Кто способен на такое художество? Это сообщение? Что она не Меган Стоукс? Что никогда не заменит родителям их первую дочь? Мелани и без того прекрасно это понимала, спасибо большое.
Дэвид Риггс. Официант, бывший полицейский. Надежные руки. Она сразу это заметила. Длинные ловкие пальцы. Широкие мозолистые ладони. Руки, на которые можно положиться. Однако Дэвиду необходимо научиться улыбаться.
– Что же теперь делать, Мел? – спросила она сама себя в пустом доме. – Что же делать?
Нет ответа. Когда она впервые вдохнула запах гардении и образы взорвалась у нее в голове, картинки казались настолько реальными, настолько подлинными, что какая‑то часть ее согласилась – так и есть, я действительно дочь Рассела Ли Холмса. Но потом размышления породили сомнения и немного утешили. Вполне вероятно, что существует и другое объяснение. Может, тяжелый цветочный запах вызвал фантастические, бредовые ассоциации. Может, она слишком близко к сердцу приняла инсинуации Ларри Диггера.
Но алтарь, игрушка Меган, окровавленный клочок старой ткани и сорок четыре свечи с запахом гардении, образующие имя мертвой малышки…
Нет объяснений. Если верить собственному брату – игрушку Меган так и не нашли. Если верить собственным желаниям – в подсознании не должна всплывать хижина с запертой там убитой девочкой. Если верить собственному миру – злоумышленник не должен выжидать в спальне через коридор поздно ночью. Просто голова кругом.
Но алтарь существовал. В реальности. Кто‑то пытается передать некое сообщение, и придется принять это всерьез. Надо расспросить Ларри Диггера, просто необходимо. Все расследовать самостоятельно. Посмотреть, что нарыла полиция. Может, кто‑то просто злится на Стоуксов, вот и пытается навредить. Придется докопаться до сути, если не ради своей семьи, то ради себя самой.
Система безопасности дома предупреждающе звякнула. Мелани успокоилась, услышав, как набирают контрольный код на панели у входа. Еще один подтверждающий санкционированный вход звоночек. Через несколько секунд послышались шаги по коридору, потом мать всунула голову в двери кабинета.
Патриция была в длинном черном пальто и кокетливой шляпке. Тушь осыпалась вокруг глаз, и она выглядела так, словно провела весьма нелегкий день. Обычно мать возвращалась с собраний Анонимных алкоголиков порозовевшей, обновленной и готовой противостоять всему миру, следуя программе двенадцать шагов. Но не сегодня.
Она вошла в комнату, нервно теребя верхнюю пуговицу пальто и старательно избегая взгляда дочери.
– Привет, – первой произнесла Мелани. – Что‑то ты поздно.
– Привет, милая.
Мать запоздало улыбнулась, еще сильнее завертела пуговицу, наконец расстегнула. Махнула полой пальто по стопке книг у двери, бросила шляпку, подошла к дочери и чмокнула в щеку холодными губами.
Мелани уловила запах застарелого сигаретного дыма, смешанного с «Шанель № 5», и застыла.
Мать пахла так, словно была в баре.
Обреченно, машинально Мелани принялась искать признаки. Жидкость для полоскания рта успешно скрывает запах джина с тоником. Легкое пошатывание. Мутные глаза, бессвязная речь. Трясущиеся руки, виноватое выражение лица. Но, в общем‑то, трудно утверждать наверняка. Возможно, это один из тех дней матери, а возможно, все гораздо хуже. За последние шесть месяцев все невероятно усложнилось.
– Твой отец уже в постели? – отвернувшись, бодро спросила Патриция, якобы разглядывая стопки книг.
– Его нет дома.
– Ну, иногда он задерживается даже по воскресеньям, – нахмурилась Патриция и подняла старый фолиант. – Вероятно, из‑за каких‑нибудь важных пациентов.
– Возможно.
Мать отложила книгу. Взяла другую. К дочери не поворачивалась.
– Как твоя мигрень, милая?
– Все прошло.
– Спокойный день?
– Разумеется, – прошептала Мелани. – Разумеется.
Патриция повернулась. Бросила томик, который неохотно, почти сердито держала в руках, и внезапное проявление эмоций снова заставило зазвучать колокола тревоги в голове Мелани. Мать вздернула подбородок. Голубые глаза засверкали. Выражение лица стало вызывающим, у Мелани захолонуло сердце. О, Боже, мама снова сорвалась. Просто она не очень сильная. В ее жизнь существует так много демонов, так много темных моментов…
А потом Мелани вдруг заинтересовалась причинами. Прошло двадцать пять лет, а мать по‑прежнему тревожится. Что же она натворила?
– Я не пьяна, – категорически заявила Патриция. – О, не стоит отрицать, Мелани. По глазам вижу – ты решила, что я пила. А вот и нет. Просто… просто наступил один из тех дней.
– То есть ты выпила всего один бокал, а не четыре? – спросила Мелани более ядовито, чем намеревалась.
Прикусила губу, но сказанное не вернешь.
– Милая, говорю же тебе – я не выпивала…
– Тогда где ты была весь день? Уже почти полночь!
– Гуляла.
– Где? Давай, мама, признайся – гуляла по барам?
– А я и не подозревала, что обязана отчитываться в собственном доме перед собственным ребенком, – надменно выпрямилась та.
– Я не то имела в виду…
– Именно то. Ты боишься, а когда боишься, превращаешься в матушку‑наседку для всех нас. И мы тебе это позволяем, правда, Мелани? Я думала об этом сегодня вечером. Насколько мы с твоим отцом зависим от тебя, от твоей заботы обо всем. Насколько я завишу от тебя. Ради Бога, мы позволили тебе работать в разгар невыносимой мигрени. Какие родители допустят подобное?
Патриция пересекла комнату, взяла руки Мелани и посмотрела на нее так серьезно, что смутила дочь и совсем сбила с толку.
– О, Боже, Мелани, – заплакала мать. – Если бы ты видела себя вчера вечером, когда незнакомец внес тебя в дом. Настолько бледная, настолько хрупкая… я впервые осознала, до чего тебя довела. Выплескивала на тебя свои страхи, свою боль за Брайана, но никогда не думала о твоих страданиях. Ты всегда казалась настолько сильной, что я все принимала как должное. Поэтому выливала на тебя все эмоции. И ты такая хорошая девочка, что никогда не жаловалась. Но это несправедливо с моей стороны, в моем возрасте пора бы уже это понимать. Святые небеса, когда же я научусь заботиться сама о себе?
Мелани открыла рот. Казалось, что она внезапно очутилась среди зыбучих песков.
– Я… не возражаю.
– А должна бы.
– Ну, а я не против. Честно.
– А я говорю – должна! Мелани… – задохнулась Патриция.
На лице матери промелькнули нетерпение, ярость, испуг и наконец покорность судьбе. Если у нее что‑то случилось, она пока не готова поделиться, но ведь в конце концов все непременно выйдет наружу.
Господь Всемогущий, что бы это значило?
– Мелани, у тебя никогда не было поворотного момента в жизни? – более спокойно спросила Патриция. – Конечно, тебе всего двадцать девять, но ты никогда не чувствовала себя на распутье? Вдруг вся жизнь становится мрачной, и хотя ничего не видишь впереди и не понимаешь, куда идешь, одно знаешь точно – надо сделать шаг. Очень важный шаг. Шаг с большой буквы.
Как раз об этом Мелани размышляла последние двадцать четыре часа.
– Понимаю.
– Хорошо, – кивнула мать, крепче стиснула руку, глаза снова засверкали. – Сегодня у меня переломный момент, Мелани. Такое бывало и раньше… мне уже пятьдесят восемь в конце концов… и сказать по правде, я профукала их все. Всякий раз шагала неправильной дорогой. Назад, а не вперед. Но думаю, что теперь сделала все правильно, Мелани. Потому что думала о тебе.
– Мама?
– Вечером обнаружила себя в баре.
– О, Боже, я так и знала. Почему? Что случилось?
– Неважно. Сижу в баре. Размышляю, какую заказать выпивку. Я была так напугана, что решила: «Почему бы и нет?» После первого падения с лошади уже не так страшно падать. У всех нас есть свой шаблон поведения, это мой собственный. Когда я пугалась, всегда тянуло напиться. Когда разбита, грустна, подавлена – открываю бутылку. Но потом вспомнила о тебе, Мелани. Как ты выглядела вчера вечером, как боролась с мигренью, в который раз не желая нас беспокоить. Сколько всего таишь в глубине души, хотя не обязана быть такой безмерно терпеливой. Как сильно меня любишь, даже когда я совершаю немыслимые глупости. Как сильно любишь всех нас, даже когда мы этого не достойны. И я решила… решила, что не смогу выпить и как ни в чем не бывало взглянуть тебе в глаза. Просто не смогу. Мелани, ты же знаешь, как сильно я тебя люблю? – нежно спросила Патриция. – Какой находкой ты стала для меня? Последние полгода только ты держала меня на плаву. Сомневаюсь, что смогла бы сделать то же самое для тебя. Хочу, чтобы ты знала. Хочу, чтобы ты знала, чтобы действительно знала, как сильно я тебя люблю.
Мелани потеряла дар речи. Держала мать за руку, растроганная, но, Господи помоги, и подозрительная. Патриция никогда прежде такого не говорила. Как, впрочем, и никто из домашних.
Снова вспомнила о Ларри Диггере, гадая, не нарушил ли тот обещание, не встретился ли с матерью, и не он ли напугал Патрицию. А потом подумала – как странно, они ведут разговор о большой любви, а ведь обе таят в душе огромные куски прошлого. Словно обмениваются комплиментами прическам при надетых головных уборах.
А затем спросила себя, насколько семья Стоуксов держится на лжи или недомолвках о давно минувших солнечных днях в Техасе.
Патриция отпустила руки дочери. Собрала книги и стопкой уложила на пол. После пылкой речи напряженность исчезла с лица, и она выглядела более спокойной. Пусть не до конца облегчила душу, но все‑таки.
– Вот так, – твердо сказала мать. – Теперь, когда я дала тебе слишком много поводов для размышлений, позволь помочь. Твой отец прав – ты слишком много работаешь.
– Мам?
– Да, дорогая?
– Я тоже тебя люблю.
– Спасибо, – прошептала Патриция и просияла счастливой улыбкой.
Взяла в руки книгу и углубилась в работу.
Тридцать минут спустя входная дверь с шумом распахнулась. Зачирикала сигнализация. Обе женщины подпрыгнули, потом неловко покраснели и нервно хихикнули непонятно почему. Харпер вошел в свой кабинет в зеленой больничной униформе, одной рукой что‑то пряча за спиной, второй прикрывая зевок. Остановился и удивленно воззрился на дам, явно не ожидая их здесь застать.
– А я‑то решил, что забыл выключить свет. Чем тут занимаются мои красавицы?
Одарил жену поцелуем в щеку, обнял дочь.
– Милая, тебе лучше?
– Абсолютно здорова, – заявила Мелани.
Харпер все‑таки проверил ее пульс и потрогал лоб. После мигрени отец всегда присматривал за ней, словно за пациенткой.
– Лучше, – согласился он наконец, – но все равно тебе следует отдохнуть. Наверняка это поможет. Я намеревался кое‑чем порадовать вас обеих утром, но раз уж мои любимые женщины все еще бодрствуют…
Харпер вытащил из‑за спины руку, в которой оказались небольшой букетик цветов и коробка конфет. Четыре подсолнуха, обработанные пурпурной краской, насыщенного ярко‑красного цвета. Чудо, которое предлагал только один из самых именитых флористов на Ньюбери‑стрит. Передал букет Патриции, та покраснела и подарила мужу застенчивый взгляд.
Отец определенно работает над ошибками прошлого, одобрительно подумала Мелани. Совсем неплохо. Дочь получила небольшую коробку трюфелей в шампанском. Швейцарский шоколад. Привозили самолетом дважды в неделю. Мелани вкусила искупительную жертву – моментальный и эффективный способ улучшить настроение.
Харпер сделал вид, что снова решил проверить пульс и попытался украсть шоколадку. Она невольно рассмеялась. Порывисто обняла отца, и что еще более неожиданно – тот тоже обнял ее в ответ.
– Ты должна подняться к себе, – резковато приказал Харпер через минуту. – Вам необходимо отдохнуть, барышня.
– Почему бы нам не закончить завтра, – радостно подхватила мать. – Я тебе помогу, вдвоем быстро управимся.
Мелани действительно устала. Но потом вспомнила свою спальню. Спальню и алтарь. Спальню, в которую вторглись глухой ночью, когда весь дом спал.
И с тоской оглянулась на книги.
Но отец ничего не знает. Вечный мастер‑ремонтник взял ее за руку и повел их с матерью наверх.
Вечерний ритуал прошел гладко. Отец включил сигнализацию на площадке второго этажа. Мать поцеловала ее в щеку. Отец обнял. Дочь пробормотала спокойной ночи. Отец пожелал сладких снов. Дочь поведала, что в десять у нее встреча. Отец сообщил, что сделал операцию одиннадцатилетнему мальчику. Мать прокомментировала, что ребенка должны были доставить в детскую больницу к соответствующим специалистам. Обычное начало новой недели в семье Стоуксов.
Родители исчезли в своей спальне. Мелани уловила, что Харпер спросил у жены, как прошел день. Патриция ничего не сказала о поворотных моментах. Просто заверила, что хорошо. А у тебя? Прекрасно. Вероятно, укладываясь в отдельные кровати, они продолжали тот же вежливый разговор, пока оба не заснули.
Потом Мелани вспомнила Дэвида Риггса и задумалась, довольствуется ли он отдельной кроватью. Вот уж вряд ли. Он поразил ее своей молчаливой силой. Секс с таким мачо будет горячим, впечатляющим и жестким. Несколько слов до и после и бешеная скачка посередине. Что‑то скрутило низ живота, заставило вздохнуть. Тоска. Голод. Чистая сексуальная неудовлетворенность.
«Последнее время мне просто очень одиноко, – подумала она и криво улыбнулась. – Иначе зачем тратить столько усилий, пытаясь убедить себя, что жизнь прекрасна?»
Мелани доплелась до третьего этажа. С порога оглядела пустую спальню Брайана. Никаких злоумышленников. И только потом, скрепя сердце, наконец улеглась в свою постель.
Нахлынули обычные тревожные сновидения. Она на первом курсе в Уэллсли сдает последний экзамен и в последнюю минуту осознает, что все забыла. Что не понимает вопросов. О, Боже, она даже имени своего не в состоянии назвать.
Потом стремглав полетела в шахту лифта.
Вдруг очутилась в приюте, куда ее поместили в девятилетнем возрасте, с нетерпением ожидая, когда Стоуксы увезут ее домой. Но они проходят мимо. Выбрали другую девочку с идеальными кудряшками и вышли за дверь.
«Нет! Нет! – во сне кричала Мелани. – Вы моя семья. Моя!»
В последнюю минуту обернулся четырнадцатилетний Брайан Стоукс:
– Ты всерьез полагаешь, что тебя невозможно заменить? Давай, спроси у Меган.
Приют спиралью улетел прочь. Мелани мчалась сквозь черные пустоты, совершенно потерянная, кричала и умоляла кого‑то найти ее и сообщить ей собственное имя. Невозможно жить, не зная своего имени. А чернота засасывала все глубже, глубже и глубже…
И вдруг попала в теплые объятия. Твердые руки, низкий нежный голос. Тсс, все хорошо, любовь моя, все в порядке. Я с тобой. Я всегда буду с тобой. Даже если ты никогда меня не вспомнишь…
Мелани заметалась. Во сне прошептала имя. Очень похожее на правду. И осознала, что уже слишком поздно. Слишком поздно.
Глава 11
В понедельник утром Патриция сидела и смотрела, как муж читает «Бостон Глоуб». После всех этих лет ритуал хорошо известен – Харпер всегда начинал с бизнес‑раздела, где проверял свои акции, потом улыбался в хороший день и хмурился в плохой, но никогда ничего не объявлял, потому что неизменно держал финансовые проблемы при себе. Затем переходил к местным новостям, в первую очередь высматривая любые статьи о Центральной городской больнице, потом внимательно читал прочие. После бостонских новостей отправлялся к национальным, затем к международным, медленно расширяя круг интересов, проглядывая заметки с не имеющими лично к нему никакого отношения событиями.
Однажды муж обронил, что очень важно быть в курсе происходящего, чтобы при случае проявить осведомленность в разговоре с коллегами. Хотя он больше никогда не комментировал свой интерес к газетным публикациям, Патриция поняла все, что осталось недосказанным. Харпер происходил из рабочей семьи. Из среды, где не обсуждали национальные новости, не посещали званых приемов, не общались с политическими деятелями и прочими сотрясателями воздуха. Из среды, где самая заветная мечта – устроиться на государственную службу, и тем самым обеспечить достаточную пенсию для занятия рыбалкой в пожилом возрасте.
Харпер, безусловно, мечтал о большем. С самого начала он покупал правильную одежду, удалил мозоли с ладоней и делал все возможное, чтобы казаться выходцем из более высокого класса. И когда бился за поступление на медицинский факультет, никто не подверг сомнению его корни.
Патриция подозревала, что Харпер не сомневается, что для нее фасад не менее важен, раз она выросла в роскоши нефтяных денег Техаса. Даже влюбившись в нее, он никогда не упоминал о женитьбе, ведь он был куда ниже ее по происхождению и гораздо менее обеспечен. В его сознании брак и деньги были неразрывно связаны.
Патриция уважала мужа. Даже восхищалась. Харпер соответствовал хорошо знакомой модели мужчины: консервативный, практичный, надежный. Наверное именно поэтому она любила его так сильно. Что бы муж ни вытворял, все было знакомо. Его недостатки были недостатками ее отца, достоинства – достоинствами ее отца, способы проявлять заботу – способами ее отца. Никогда никаких сюрпризов, и в последние годы она очень это ценила.
В юности Патриция считала, что брак – это охапки роз, свечи и бесконечная романтика. Муж всегда будет лихим и страстным. Она всегда будет красивой и очаровательной шестнадцатилеткой. Судьба обойдется с ней по‑доброму, и она никогда не испытает одиночества или страха.
Разумеется, брак это совсем другое. Иногда в плохие дни, с трудом заставляя себя открыть глаза и спустить ноги с кровати, Патриция спрашивала себя, что делает рядом с Харпером. Какая женщина останется с мужчиной, который первым начал преследовать ее, как одержимый, а потом годами даже не прикасался? Какая женщина останется с мужчиной, который в день, когда опознали тело Меган, одарил ее таким взглядом, словно она низшая форма жизни на земле, словно она совершила нечто даже более жестокое, чем убийство собственного ребенка?
Но в хорошие дни Патриция признавала, что все просто – брак требует упорства. Они вместе упорно шагали по тернистой карьерной лестнице хирурга, хотя между мужем и сослуживцами зияла гигантская пропасть. Пережили потерю родного дитя, хотя уровень разводов после подобных трагедий составляет более семидесяти процентов. А через долгое время, насмотревшись на разводы и новые свадьбы друзей, приняли решение взять приемную дочь.
Вместе воспитывали детей. Дали им образование. Приглядывали, как те устроились в выбранной профессии.
Их брак давно не похож на медовый месяц. Они стали скорее добрыми друзьями… насколько она знала, дети, даже Мелани, ее не понимали… но дети вообще многого не понимают. Как прекрасно хорошо знать друг друга. Стареть вместе. Принимать друг друга.
Беречь совместную жизнь. Просто беречь совместную жизнь.
Которая за последние полгода, безусловно, подверглась испытаниям. После сцены с Брайаном Патриция настолько расстроилась, что была не в состоянии обсуждать эту проблему ни с мужем, ни даже с Мелани. Лежала в постели, слушала приглушенный храп Харпера и мечтала о бутылке джина в гостиной, манящей в сладкое забвение, в роскошный беззаботный мираж. Иногда сползала вниз и смотрела на пртрет Меган – красивой счастливой Меган, которая по вечерам доверяла матери прогнать монстров, прячущихся под кроватью.
Затем, ненадолго поддавшись искушению джина с тоником, достигала некоего нового уровня бытия – постоянно на взводе, просыпалась в четыре утра и мчалась в спальню Брайана, в полной уверенности, что он там, хотя парень не жил дома с тех пор, как ему исполнилось двадцать четыре. Дергала ящики, как ненормальная, вытаскивала его старую одежду, прижимала к себе и вдыхала запах сына. И когда не находила ни единого его следа во все еще увешанной постерами комнате, когда начинало казаться, что Харпер стер ее первенца с лица земли, паника поднимала уродливую голову и с подпиткой алкоголем принималась поедать ее заживо.
Накатывали нескончаемые воспоминания об отчаянных попытках найти Меган. Меган, милая, ты где? Возвращайся домой к маме. Пожалуйста, малышка, возвращайся домой.
Рядом в темной спальне Брайана, словно из воздуха, тут же материализовывался полицейский. Скорее всего она не страдала, мэм.
Ей отрезали голову – она страдала!
Сквозь окно просачивался синеглазый агент ФБР. Вы ничего не смогли бы сделать, мэм.
Злобное скрежетание Харпера. Я бы не оставил ее с няней. Почему ты наняла такую безответственную помощницу?
Наконец из‑под кровати вылезал крепкий шериф, жуя большой кусок табака, чтобы скрыть насколько ему не по себе. Ну, мэм, по крайней мере теперь вы все знаете. Всегда лучше точно знать.
Мой ребенок никогда не вернется домой. У моего ребенка нет головы. Посмотрите, что он сделал с ее ручками! О, Боже, Боже, почему я все еще жива? Почему Ты просто меня не убил? Умоляю, пожалуйста, убей меня…
Свернувшись калачиком на кровати сына двадцать пять лет спустя, Патриция ясно представляла, как сидит на траве на опушке леса, где работают полицейские. Жужжат мухи, воняет перегноем и гнилью. Она открыла рот, чтобы закричать, вместо этого рассмеялась. Просто смеялась, смеялась и смеялась.
«Тебе скоро полегчает, детка. Рано или поздно полегчает», – твердил Джейми.
Но ей становилось только хуже. Следующие пять лет прошли как в тумане.
Под давлением продолжающейся жизни своего тела она выбрала крошечный белый гроб для закрытых похорон, потому что ненадолго оставила свою четырехлетнюю дочь без присмотра. Превратилась из деятельной мамы в вопящую буйнопомешанную, отворачивалась от сына, отказывалась признать его существование, потому что дети только разбивают сердце. Превратилась из послушной жены в замороженную безутешную женщину, отвергала робкие уговоры мужа, потому что понимала, что Харпер винит ее за случившееся с дочерью, понимала, что он ее презирает, хотя и пытается утешить. И ей было на все наплевать.