Триумф. Успех. И груз рабов-христиан, большинство из которых попадут, как говорили невольники в трюме, на галеры и невольничьи рынки, где с ними будут дурно обращаться и бить, пытать и насильно заставлять отказаться от своей веры, и в конце концов несчастные умрут на чужбине. У девушки сжалось сердце от противоречивых чувств, которые бушевали в груди.
И слова сами собой сорвались с губ, прежде чем она успела их остановить:
- Вот вы рассказываете про ужасные вещи, которые творили испанцы с вашей семьей, и утверждаете, что ведете священную войну против христиан, что это месть от имени всех, кто исповедует магометанскую веру. Но если по вашей религии это совершенно правильно - обращаться с невинными людьми, мужчинами, женщинами и детьми, так, как обращаетесь с ними вы, засадив их в трюм корабля, где они валяются в грязи и умирают от болезней и дурного обращения, тогда я должна вам сказать, что это жестокая религия и что ваш бог - это не мой бог!
В глазах раиса полыхнула ярость, она заметила, как его рука сжалась в кулак и задрожала от усилия, которое мужчина сделал над собой, чтоб удержаться и не ударить ее. Казалось, время остановилось. Кэтрин пристально смотрела на него, пока не почувствовала, что колени вот-вот подогнутся, все еще не понимая, то ли она сказала что-то ужасное и ей осталось лишь несколько мгновений жизни, чтобы успеть пожалеть об этом, то ли коснулась какой-то очень болезненной точки и это привело его в замешательство. Но когда она уже решила, что случилось именно последнее, он выкрикнул какой-то приказ, и несколько секунд спустя ее схватили двое пиратов, примчавшиеся на зов капитана.
- Нет время спорить с тобой. Надо вести корабль через Бу-Регрег, а потом к причал. У меня вообще нет привычка спорить с женщины. Тебя отправят обратно, к твоим люди. И твой судьба будет такой же, как их судьба. Никто не смеет оскорблять мой религия и мой бог. Никто не смеет оскорблять память о моя семья. Я думал, ты стоишь больше, и не только деньги. Но ты такая же, как все остальной, невежественный и неверный. Ты могла бы жить как королева, в самый красивый дом в касба[44], но теперь будешь сидеть со все остальные.
Он махнул матросам рукой и отвернулся.
ГЛАВА 18
Аэропорт Касабланки произвел на меня потрясающее впечатление. Не успела я войти в главный вестибюль, как со всех сторон была окружена толпами людей - путешественники в дорогой одежде от лучших европейских дизайнеров, мужчины в строгих костюмах и в солнечных очках и в развевающихся пышных джеллабах, женщины из стран Западной Африки в ярких набивных тканях и причудливо накрученных тюрбанах, огромные семьи со множеством детей, мусорные тележки, прогибающиеся под тяжестью набитых отбросами мешков, кучи чемоданов и картонных коробок, упакованных в пластик. Я миновала молельную комнату, где множество мужчин стояло на коленях на молитвенных ковриках, какую-то футбольную команду в форменных спортивных костюмах, бесчисленных охранников с огромными пистолетами… Все вокруг вертелось и крутилось, все вещало на самых разных языках - просто Вавилонское столпотворение. Мой школьный французский совсем не годился ни для понимания придушенных сообщений, звучавших из динамиков внутренней трансляции, ни указателей. Я целый час выстояла в очереди к пункту паспортного контроля; запинаясь, ответила на вопросы офицера из иммиграционной службы. Потом выяснила, где выдают багаж, забрала свои сумку и чемодан и наконец, спотыкаясь, выбралась наружу, где было жарко как в печке. На стоянке такси оказалась всего одна машина. «Мерседес», и не обычный, но древний длинный лимузин. Я уставилась на него, не веря собственным глазам. Наверное, ждет какую-нибудь местную знаменитость, подумала я, но едва остановила на нем взгляд, водитель буквально вылетел со своего сиденья и схватил мои сумки. Я сопротивлялась не менее решительно.
- Combien a la Gare de Casa Port?[45]
- Для вас, мадам, триста дирхемов, - ответил он на отличном английском.
- Я дам вам двести.
- Двести пятьдесят.
- Двести.
Он уставился на меня с обидой. Я уже решила, что сейчас начнет читать мне лекцию о голодающих детях, но таксист лишь махнул в сторону «мерса»:
- Такая прекрасная машина, как же мне ее содержать при таких ценах за проезд?
Ответа на подобный вопрос у меня не было, так что я просто пожала плечами и улыбнулась.
Он тяжко вздохнул.
- Какие у вас красивые глаза! Ладно, ради ваших глаз и за двести отвезу.
- Мой поезд на Рабат отходит в пять. Мы успеем?
- Инш’аллах. Все в руках Божьих.
Немного нервничая, я смотрела, как мои сумки исчезают в багажнике, потом забралась на заднее сиденье. Когда к машине по зову водителя подошел еще один мужчина, а потом еще один, я вытащила свой мобильник и приготовилась звонить мадам Рашиди в надежде, что та даст мне какой-нибудь полезный совет или по крайней мере поставит в известность местную полицию. Водитель занял свое место за рулем, а его приятели скрылись из виду позади машины. Я завертела головой по сторонам, словно параноик. И обнаружила, что мужчины толкают машину, чтоб она завелась «с толчка». С третьей попытки мотор с ревом заработал.
Ну блеск, подумала я. Я одна в этой чужой - совершенно чужой! - стране, в машине с мужчиной, который уже сделал комплимент моим глазам, а теперь еще двое сидят рядом с ним впереди, и мы направляемся в город, где я никогда не бывала, причем в автомобиле, который может сломаться в любой момент. Наверное, Элисон все же была права. Я и сама уже начала сомневаться в разумности своей авантюры.
Сомнения грозили перерасти в панику, когда мы въехали на окраину города и водитель самым жутким образом рванул поперек улицы, через три ряда транспорта, чтобы резко свернуть вбок, в пригород. Безликая улица, по которой мы теперь неслись с пугающей скоростью, не давала никакого представления о стране, в которую я приехала. И тут, совершенно внезапно, мы оказались посреди трущоб.
Водитель, наверное, увидел в зеркале заднего вида мое выражение лица, потому что сразу обернулся, одной рукой по-прежнему небрежно придерживая рулевое колесо на скорости, наверное, миль шестьдесят в час, и весело пояснил:
- Там у них камера и полиция. Всегда меня останавливают, очень дорого обходится.
Я попыталась представить себе худшее, что может произойти с женщиной, оказавшейся одной в трущобах Касабланки, и направила все внимание на незнакомый пейзаж, проносившийся за окном летящей и виляющей машины. Полуразвалившееся домики из необожженного кирпича, сараи, обитые листами оцинкованного железа, между которыми вились переулки с утоптанной красноватой землей, а на ней - обычное для стран третьего мира мельтешение: мелкие черные козы, тощие куры, облезлые кошки и дети в лохмотьях; а еще ржавеющие под палящим солнцем остовы машин, сорняки, пробивающиеся сквозь разваливающиеся скелеты сломанных и брошенных мотоциклов и велосипедов, веревки с сохнущим бельем, болтающимся под пыльным бризом, яркие ковры, вывешенные на стенах террас, крыши из гофрированного железа, на которых торчат целые леса антенн спутниковых тарелок. Возле столба линии электропередачи сидели на корточках двое мужчин - играли в какую-то игру, похожую на шашки, но пользуясь цветными крышками от бутылок и камешками; другие сидели возле дверей, курили и бессмысленно пялились в пространство.
Женщина, с головы до пят закутанная в белое, что-то неспешно стирала в маленьком цинковом тазике; она подняла голову и без всякого любопытства посмотрела, как мы проезжаем мимо, а потом вернулась к своему занятию, ничем не выразив удивления. По всей видимости, длинный «мерседес» был нередким гостем этого нездорового квартала.
Затем, почти так же внезапно, машина снова оказалась на основной магистрали, и трущобы исчезли в клубах пыли. И через несколько минут мы уже ехали по вполне современному городу, среди кремово-белых невысоких многоквартирных домов, витрин магазинов, рекламных щитов и светофоров, на которые тут, кажется, никто не обращал никакого внимания. Вой автомобильных сигналов стоял просто оглушительный. Каждый, видимо, полагал, что любая пробка, любой затор, любой неудачный маневр - чья угодно вина, но только не его самого. Транспорт, двигавшийся в десять рядов, на каждом значительном перекрестке сливался в смертельно опасное месиво. Если у кого-то не работал клаксон - да если и работал, - водитель высовывал голову в окно и выдавал для сведения других участников движения настоящие перлы красноречия и основ правил дорожного движения. Трехколесные велосипеды, над передними колесами которых торчали громоздкие коробки с грузом - рыбой, овощами, металлоломом, - выписывали опасно извилистые траектории между машинами и автобусами. Нередко какие-то самоубийственно настроенные прохожие тоже влезали в эту дикую толчею, но мы слишком быстро проносились мимо, чтобы я успела заметить, остались бедняги в живых или нет. Мы проезжали мимо сверкающих отелей, роскошных бутиков, салонов, гордо выставивших на обозрение лучшие машины, авторские кухни от дизайнера, телевизоры с плоскими экранами… Все трое мужчин, сидевших спереди, были заняты обычными для такой пиковой дорожной ситуации делами: выкрикивали проклятия, размахивали кулаками, тыкали пальцами и хватались за обереги и амулеты, подвешенные к зеркалу заднего вида и дико качавшиеся от тряски.
Воля Аллаха оказалась такова, что я прибыла на вокзал Каса-Порт в целости и сохранности и как раз вовремя, чтобы поспеть на поезд в Рабат. Мой водитель - его звали Хасан - оказался сущим сокровищем. Он продрался сквозь жуткую очередь к кассе, чтобы выкупить мой billet simple[46], уговорил охранника пропустить его за оградительный барьер на перрон, дотащил мои чемодан и сумку до самого вагона, нашел мое место и засунул багаж на полку над моей головой. И долго тряс мне руку.
- Бес’салама[47], - сказал он мне на прощание. - Аллах ихф’дек. Dieu vouz protège. Храни вас Господь.
Наотрез отказался от чаевых и оставил меня в полном недоумении. Я тупо смотрела ему вслед, удивленная и благодарная.
Пассажиры моего вагона были в основном деловыми людьми, если судить по количеству портфелей, атташе-кейсов и ноутбуков, выставленных на всеобщее обозрение. Среди них было на удивление много женщин, причем некоторые были одеты в европейское платье, а другие в длинные, до пят, хламиды пастельных тонов и в хиджабы[48], хотя некоторые были с непокрытыми головами. Макияж каждой из них был чрезвычайно мощным - тональный крем на все лицо, пудра, губная помада и карандаш, толстый слой туши на ресницах, тени, румяна, подведенные брови, - и все это было весьма умело наложено. И все были в изящных туфельках на высоких каблуках. Они исподтишка изучали меня. Бедная женщина, едет одна. Ни детей, ни следа обручального кольца, да и одета совсем не элегантно - неужели она совсем лишена чувства гордости, если носит такие старые джинсы и уродливые спортивные туфли, неужели совсем не пользуется косметикой? И как бы скоренько они ни отворачивались, я мгновенно распознавала и прочитывала все эти их мысли.
Мужчины улыбались мне вполне доброжелательно; вероятно, в их глазах я тоже выглядела достойной сожаления. Один молодой человек, решив похвастаться, как хорошо владеет английским, спросил, в первый ли раз я приехала в его страну, что я о ней думаю, есть ли у меня где остановиться в Рабате, потому что его семья будет счастлива приютить меня в своем доме. Я сообщила ему, что это мой первый визит сюда, то немногое, что я успела здесь увидеть, показалось мне очень интересным, и что я рассчитываю увидеть гораздо больше, и что да, спасибо, мне есть где жить в Рабате. И увидела, что он огорчился.
- Но если вам понадобится гид…
- Это тоже уже организовано.
Он уставился на меня честным и открытым взглядом:
- С гидами здесь, в Марокко, нужно быть осторожной. Они иногда оказываются совсем не такими, какими кажутся с первого взгляда. Я хочу сказать, не всем следует доверять, вам могут сообщить много лживых сведений. А это очень опасно для леди, которая путешествует одна, сама по себе.
Женщина, сидевшая напротив, перехватила мой взгляд, и мы несколько мгновений смотрели друг другу прямо в глаза. Потом она отвернулась.
- Спасибо за ваши добрые советы, - сказала я, улыбаясь. И чтобы показать, что разговор окончен, достала из сумки путеводитель и погрузилась в его изучение, хотя нервы были натянуты до предела. Я чувствовала на себе его взгляд - это было словно физическое касание, так что у меня мурашки по коже побежали. «Он всего лишь хочет проявить дружелюбие, - яростно твердила я себе, - просто заботится о моем благополучии».
Я вышла в коридор и набрала номер Элисон:
- Привет. Я уже тут.
- Где это «тут»?
- В поезде, идущем в Рабат. Прибуду туда минут через двадцать.
- У тебя все в порядке?
Слышать голос кузины было очень приятно, это меня несколько взбодрило. Долю секунды я думала над ее вопросом, чувствуя себя полной дурой из-за собственной паранойи. Потом улыбнулась:
- Да, отлично. Люди тут очень милые и доброжелательные. А у тебя как дела?
- Прекрасно. Я как раз собиралась тебе звонить. Тут произошло нечто совершенно необыкновенное. Мы кое-что обнаружили - ты не поверишь, это связано с записями в книжке Кэтрин.
Я ждала, в затылок уже кололи тысячи иголок и булавок. Элисон сказала что-то, но я не расслышала.
- Что? Повтори, я не слышу!
- Извини, это Майкл. Передаю ему трубку.
Пауза.
Потом голос Майкла, с другого континента:
- Джулия?
Я закрыла глаза, вспомнив наш последний разговор.
- Пошел бы ты… - тихо сказала я.
- Что? Джулия, я тебя не слышу. Слушай, тебе срочно нужно вернуться - бери билет на завтрашний утренний рейс, мы с Анной возместим тебе расходы. Нам очень нужна эта книжка, ты не поверишь, что мы тут нашли…
- Пошел бы ты!… - звучно сказала я и отключила телефон. Сердце бешено колотилось.
Солидный мужчина среднего возраста в форменной куртке носильщика и широких штанах дожидался меня в главном зале вокзала Рабата; в руке он держал картонку с надписью «Мадам ЛАВЭТ». Я прошла было мимо, но меня осенило. Едва сумела справиться с приступом хихиканья, тут же мною овладевшим. Подавив смешок, я вернулась назад.
- Здравствуйте. Я Джулия Лавэт.
Он расплылся в широчайшей улыбке, продемонстрировав редкие зубы.
- Enchante, madame[49].
Bienvenue, добро пожаловать в Марокко!
Он приблизился, экспансивно потряс мне руку и тут же освободил меня от сумки и чемодана.
- Вы Идрис аль-Харкури? - спросила я. Мужчина оказался совсем не таким, как я ожидала. Из изящных пояснений мадам Рашиди я вообразила себе элегантного кузена, интеллигентного и образованного на вид, но способного быстренько провести меня по всему городу, забив мне башку всякими старинными преданиями. Но сейчас у меня было впечатление, что этот Идрис вообще не имел привычки к пешим походам куда бы то ни было, да и ленивая улыбка вряд ли могла скрывать острый интеллект профессионального гида. Но я не могла еще судить, что может оказаться за фасадом этой незнакомой культуры. Может, не стоит делать поспешных заключений.
Он смотрел на меня удивленно, поэтому я повторила свой вопрос, добавив:
- Idriss, le cousin de Madame Rachidi, mon guide?[50]
Тут он отчаянно замотал головой:
- Ah, non, non, non, desole, madame. Idriss ne pouvait pas m’accompagner. Il est occupe ce soir. Moi, je suis Said al-Omari, aussi le cousin de Madame Rachidi[51].
Так. Еще один кузен мадам Рашиди. Я медленно перевела все это на английский, следуя за ним. А он тащился впереди с моим багажом, не пустив в ход - а может, просто решив пренебречь - ни выдвижные ручки, ни колесики.
Распахнув багажник маленького ржавого синего «пежо» с опознавательными знаками официально зарегистрированного такси, он положил туда мои вещи, помог мне забраться на заднее сиденье, совершил разворот в нарушение всех правил дорожного движения и быстро помчался по главной улице города, который выглядел таким же безликим и европейским, как Касабланка.
Монументальные правительственные здания, огромный почтамт, ряды современных магазинов, муниципальные парки и садики, сверкающие обилием цветов, офисные здания, парковочные площадки. Пока эти стандартные красоты современного города мелькали мимо, я позволила себе несколько расслабиться и улететь мысленно прочь и зависнуть - подобно насекомому над венериной мухоловкой - над последним разговором с Элисон и Майклом.
Что это они там обнаружили настолько важное, что это заставило Майкла вернуться в Корнуолл, не говоря уж о его предложении оплатить мне дорогу назад? И что - тут у меня все сжалось внутри, - что он наговорил Анне по поводу всего этого? Перед тем как уехать из Лондона, я, хорошо себе представляя, какие опасности могут подстерегать одинокого путешественника, отнесла книжку Кэтрин в книжный магазин в Патни, где имелся ксерокс, и аккуратно сняла копию с каждой страницы, осторожно разворачивая и укладывая ее как можно более плоско, стараясь не повредить корешок и пользуясь самым сложным режимом графического воспроизведения, какой только мог предложить этот аппарат, чтобы получить максимально четкое изображение записей, сделанных мягким грифелем. Пришлось несколько раз начинать все заново, действовать крайне аккуратно и тщательно. Я затратила на копирование больше часа, и обошлось оно мне почти в десять фунтов, но дело того стоило - я обрела некоторое спокойствие, перестала дергаться. Более осторожный человек, видимо, оставил бы оригинал дома, а с собой взял копию, но я была не в силах расстаться с этой книжкой, потому оставила копию у своего адвоката.
Сейчас моя ладонь была засунута внутрь сумки, лежавшей на колене, и нежно гладила обложку «Гордости рукодельницы». Я нередко задумывалась над тем, ради чего владельцы домашних животных гладят своих питомцев: для собственного или для их удовольствия? И вот сейчас ощущение мягкой телячьей кожи под пальцами успокаивало меня, придавало уверенности своим весомым присутствием, как я подозревала, в силу именно этой причины. Когда мы проехали сквозь арку в рассыпающейся глинобитной стене и выбрались из современного города в средневековую медину[52], я прижала книжку к груди и завертела головой направо-налево; Англия сразу же была забыта. Здесь действительно была совершенно чужая земля. Люди толпились на улицах - настоящая каша, мешанина и толкучка; старики в хламидах с капюшонами, женщины с закрытыми покрывалами лицами, мальчишки-тинейджеры в смешных одежках, от средневековых до свободно болтающихся мешковатых джинсов и фенечек в стиле хип-хоп. Вокруг орала музыка, всепроникающая и непрерывная, - традиционные североафриканские мелодии и голоса смешивались со взрывами ударных и бас-гитар. Такси виляло и тащилось со скоростью улитки, пробираясь сквозь поток людей на велосипедах, мопедах и в тележках, запряженных ослами, открывая передо мной потрясающий вид рыночных прилавков и ларьков, заваленных разнообразной снедью, узких переулков, с обеих сторон ограниченных высокими стенами домов без окон, но с изукрашенными резными дверьми из древнего, окованного железом дерева, изящных высоких башен, крытых сверкающей зеленой плиткой, и ворот из кованого железа, сквозь которые я успевала разглядеть замечательные внутренние дворики с апельсиновыми деревьями и цветущими зарослями бугенвиллеи. Потом мы свернули за угол, и тут темнеющий в опускающихся сумерках воздух потряс мощный призыв муэдзина.
У меня мороз пробежал по спине - это был как бы контрапункт. Я закрыла глаза и прислушалась. Аллах акбар. Аллах акбар. Ла иллах иль Аллах, Мохаммед расуль Аллах. Мохаммед расуль Аллах. Хайя рала салах. Хайя рала салах… Я уже чувствовала себя в самом сердце ислама.
Через несколько минут волшебные чары рассеялись. Саид повернул машину и заехал на раздолбанный тротуар, мотор немного потрясся и замолк. Было уже совсем темно, особенно в этом месте, и единственным светящимся пятном поблизости были синеватые отсветы электросварки - какой-то мужчина латал свою машину через дорогу от нас, и аппарат бросал вокруг тревожно мятущиеся тени, которые плясали и подскакивали, как дервиши[53].
Потом рядом, возле моих ног, что-то дернулось и двинулось в сторону - я уловила это боковым зрением. Я резко повернулась и замерла на месте: это был черный кот, тощий как щепка. Его глаза светились, в них отражалось пламя сварки. Он взмахнул хвостом и исчез в ночи.
- Allez, madame, идемте со мной. Дар эль-Бельди вон там, par ici.
Я последовала за ним по переулку, такому узкому, что могла коснуться стен по обе его стороны, не раскидывая рук. Стены домов были сложены из грубой адобы, кирпича-сырца, и прорезаны огромными дверьми. На пороге одной из них сидела сгорбленная старуха. Когда мы приблизились, она улыбнулась Саиду, и я увидела, что глаза у нее сплошь белые из-за сплошных катаракт и сияют мне, как глаза только что встреченного кота. Она протянула мне сухую коричневую ладошку, больше похожую на птичью лапку:
- Садака аль-аллах[54].
Саид, хоть и нагруженный моим багажом, остановился, сунул руку в карман, косо пришитый к его куртке, достал две монетки и положил ей в руку.
- Шукран, шукран, сиди. Баракаллафик[55].
Мы прошли дальше и в темноте постучались в огромную, утыканную железными гвоздями дверь. В ней оказалась маленькая калитка, которая отворилась, и в переулок хлынул поток золотистого света. Последовал быстрый обмен словами на арабском между Саидом и человеком внутри, он звучал словно стаккато, потом тот махнул нам рукой, и я прошла вперед. Обошла старуху нищенку, нервно улыбаясь, и двинулась на гостеприимный свет риада.
ГЛАВА 1 9
Сэру Артуру Харрису, эсквайру,
коменданту Сент-Майклз-Маунта,
Кенджи-Мэнор, Галвал-Хиллз, Корнуолл
В 24-й день августа 1625 года
Порт Сале в Берберии
Оставаясь преданной служанкой Вашей милости, жилаю Вам здоровья и милости Господней. Молю Вас оказать добрый прием чилавеку, который доставит Вам это письмо от нас, несчастных пленников, которых держат в Сале жистокие тираны и ат имини которых я пишу Вам это, опасаясь за собственную жизнь.
Мы все, в том числе и я, и все, каго я пиричисляю ниже, были захвачены ва время нападения пиратов на Пен Занс и выжили до сиго дня. Это все, кто ни погиб от тягот нашиго плаванья и иных напастий и болезней и каго не увизли Бог знаит куда. Сэр, я должна просить Вашей помощи, потому что у нас нету болыии никого, к каму мы могли бы обратиться с просьбой нас вызволить, и я знаю, что Вы добрый христианин, который ни оставит просто так своих соотечественников без помощи, выкупит их из плена, а иначи их силой заставят отступить ат сваей веры.
Каждый день ани угрожают нам и уговаривают стать турками, пирийти в магомитанство, и я баюсь, что некоторые согласятся, чтоб ни попасть на галеры или быть битыми палкой па пяткам, эта у них называится бастонада. Я пиричисляю здесь тех людей, судьба каторых мне известна, но нас была захвачино в плен гораздо больше, и я ни знаю, что с ними сталась и что станит с нами за те нидели, пока это письмо доберется до Вас. Вот список людей из Вашиго дома:
Кэтрин-Энн Триджинна, горничная Вашей супруги - 800 фунтов
Элинор Шигуайн, икономка (слуга Ваший милости Уильям Шигуайн пагиб ва время плаванья) - 120 фунтов
Матильда Пенджли, служанка - 250 фунтов
Другие, каго взяли в церкви в Пен Зансе:
Джейн Триджинна, мая мать, вдава - 156 фунтов Эдуард Куд, эскв., торговец мануфактурой (100 фунтов) и его жина Мэри (эта май дядя и тетя) - 140 фунтов. Я баюсь, что два моих плимянника потерялись
Джон Келлинч, рыбак из Маркет-Джу (96 фунтов), его систра Генриетта (125 фунтов) и его мать Мария Келлинч (140 фунтов)
Уолтер Труран, проповедник - 96 фунтов
Джек Феллоуз, батрак из Олвертона (96 фунтов), его жина Энн (180 фунтов) и дети Питер и Мэри, двинадцати и дисяти лет (280 фунтов за пару)
Элис Джонс (250 фунтов) и ее сын Джеймс, пяти лет (104
фунта)
Ифриим Пенджли, рыбак из Пен Занса - 96 фунтов Анна Сэмюэлс, низамужняя из Пен Занса - 80 фунтов Нэн Типпит, вдава из Пен Занса - 85 фунтов.
Я ни знаю, пачиму за миня назначили такую высокую цену. Я понимаю, что ни стою таких огромных дениг, сэр.
Я ни пишу здесь про мэра и Энн Мэддерн и про олдермена Полглейза и Элизабет, его жину, я ни знаю, как они живут, но мне сказали, что за них выкуп заплатят отдельно.
Здесь с нами ище много других, каво захватили в разных мистах, марряки с кораблей и из портов Западных графств, но они пишут письма сами, посему я ни стану вас тривожить этим.
Соблаговолите подсчитать, сэр Артур, что магомитане, которые держат нас в плену, требуют выкуп в три тысячи четыреста девяносто пять фунтов (или семь тысяч испанских дублонов) за возврат тех, каво я указала. Эта ужасно огромная сумма дениг, и я ни знаю, где их можно достать, но я молю Вас постараться найти способы и средства нас выручить из этой биды и чтобы наши мальбы достигли Ваших ушей и вызвали жалость и сачуствие. Ни оставьте нас своими молитвами, если ни сможите сделать что - то ищо, и, пожалуете, пиридайте ат миня привет леди Харрис, которую я каждый день вспоминаю с благодарностью за ее дабрату и что научила миня грамате, и ищо малю пиридать приветы маиму куззену Роберту. Как говорит проповедник Труран, мы никада так ни понимали смысл псалма, который нисчастные Евреи сочинили в Вавилонском плану, как нанимаем сийчас: «На реках Вавилонских, там сидели мы и плакали, когда вспоминали Сион!» О!Корнуолл!Как нам тибя ни хватает, твоих зеленых холмов и долин, чистава воздуху и свободной и размеренной жизни, каторой мы када-то жили и радовались. А типерь мы заключены во тьму и мерзость и апасаимся за сваи жизни и здоровье.
Мне гаварили, что в Лондоне есть торговые суда, которые шцо ведут торговлю с этими странами. Если у Вас будит возможность, прошу Вас, можит, вы пашлети нам весточку в течение месяца или шести нидель, или же мы точно пропадем в этом ужасном краю.
Прашу простить за биспакойства и просьбы.
Астаюсь ваша самая покорная и преданная служанка,
Кэтрин-Энн Триджинна
ГЛАВА 20
Кэтрин
Август 1625года
Кэт отложила перо и вздохнула. Говоря по правде, она не питала надежд, что ее бывший хозяин хотя бы получит письмо, которое она только что закончила писать, не говоря уж о том, что озаботится исполнением ее настойчивых просьб. Три тысячи четыреста девяносто пять фунтов, из которых, как ей было хорошо известно, восемьсот приходились на ее долю в качестве выкупа, - это ведь целое состояние. В Кенджи ей платили всего восемь фунтов в год, из которых вычитали за стол и жилье; Мэтти едва зарабатывала четыре. Корнуолл - бедное графство; там всегда и всем не хватает денег. Средства для уплаты налогов и сборов приходится собирать буквально по крохам. Плата врачу - настоящая роскошь; много детишек болело и умирало, потому что родителям было не под силу найти лишний шиллинг. Стоимость достойных похорон заставляла многие семьи просить о помощи весь приход, чтобы оплатить заупокойную службу. Кэт сама была свидетельницей того, как в качестве савана использовали мешковину; а однажды покойника, отпетого каким-то монахом из нищенствующего ордена за миску каши, местные рыбаки ночью вывезли в море и опустили за борт, отправив в рундук Дэйви Джонса.
- Закончила? - Огромная женщина с грубым лицом и грубыми руками, под чью опеку была отдана Кэт, стояла перед ней, уперев руки в мощные бедра, и нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.
Кэт неохотно кивнула:
- Закончила.
- Дай.
Кэт отдала ей лист бумаги, матрона забрала и уставилась на него подозрительно, переворачивая то одной стороной, то другой своими мозолистыми пальцами. Кэт было ясно, что прочитать она не может ни слова из написанного, но та все же издала некое удовлетворенное бурчание и свернула бумагу в свиток.
- Я отнесу Джинну.
Кэт насупилась:
- Аль-Андалуси?
В ответ женщина шикнула на нее и ушла в темный угол. Кэт упала на подушки и подставила лицо солнцу, лучи которого пробивались сквозь густые заросли жасмина, заполняя застывший воздух сладковатым кондитерским ароматом. Она сидела у стола во дворике, вымощенном керамической плиткой. Над головой, в переплетении виноградных лоз, которые тянулись, изящно изгибаясь и перевиваясь, к балкону, который опоясывал весь квадратный внутренний двор двухэтажного дома, пели маленькие птички с коричнево-красным оперением. В углу росло апельсиновое дерево, раскинувшее ветви во все стороны; в противоположном углу был расстелен небольшой пестрый ковер, а в центре фонтан ронял прозрачные струи в приподнятый над землей мраморный бассейн, где плавали бледно-розовые лепестки роз. Тишина и покой, яркий свет и потрясающие ароматы, изысканная красота дома так резко контрастировали с гнусной мазморрой, тюремным бараком, куда загнали пленных по прибытии, где было темно, как в шахте, и воняло мочой и дерьмом, что все, чего хотелось Кэт, - это чтоб ее оставили в покое, позволив сидеть здесь, пусть даже для этого потребовалось бы переписывать проклятое письмо хоть тысячу раз.
В мазморре она провела всего три дня (отсчитывая время по призывам муэдзина на молитву, поскольку внутрь не попадал ни единый луч солнца), но тюрьма эта успела стать для нее воплощением ада, вытеснив все другие его предполагаемые изображения, которые она придумывала прежде.