- Как хорошо, что я позволила Анне забрать книгу! Я начинаю думать, это получился рассказ о проклятых и обреченных людях, как будто сама история снова и снова продолжает заманивать людей в свои ловушки. Все эти несчастные Триджинна, Пенджли, Болито - кажется, здесь замешано все мое корнуольское семейство!
- Хабиби[90], - сказал он, беря меня за руку, - на свете существует тысяча и одна причина, по которой люди сами лишают себя жизни, точно так же существует тысяча и один тип людей. Модели поведения могут разниться, но мы все же не рабы судьбы. Мы по своей традиции верим, что от любой души может требоваться только то, что в ее силах, чтобы справиться с жизнью.
- Но это явно не сработало в случае с Робертом Болито. Да и с Эндрю тоже. Столько трудов и столько разочарований! - Я сидела, положив голову на ладони, и мне было очень жалко обоих. Через некоторое время я сказала: - Как вы полагаете, грехи наших предков ложатся на нас?
Идрис перевернул мою руку ладонью вверх и изучил ее линии.
- В исламе нет такого понятия, как первородный грех. Каждая душа входит в этот мир чистой и сияющей и не несет бремени вины. Да, падение человека имело место, но оно уже прощено. Адам и Хавва[91] были изгнаны из рая в земной рай дженна, чтобы охранять и оберегать его, и именно там сатана соблазнял их, пред лагая отведать от плода Древа познания. Но согласно Корану, вина лежит на обоих, и когда они раскаялись в своем преступлении, Господь простил их и направил в широкий мир как равных, чтобы обрабатывать землю. Их дети уже не несли на себе проклятия за грех родителей, и никто не умирал, чтобы спасти их души. Прошлое есть прошлое; с нами что-то происходит, мы страдаем, но потом снова выходим к свету.
Я громко высморкалась.
- У вас весьма гуманистическая точка зрения.
- Вина, ответственность, упреки за неудачи - все это разъедает душу, Джулия. И разрушает жизнь. Я уверен, что всегда есть возможность все начать заново и найти свое счастье. Я знаю, что это именно так.
В тот же день после полудня мы выбрались из старого города и пошли бродить по залитым солнцем бульварам нового Рабата. Заходили в книжные магазины и кафе, а потом забрели и в магазин одежды, битком набитый разноцветными шарфами, халатами и кафтанами.
- Вам нужно бы купить себе что-нибудь такое, чтоб взять с собой в Лондон, - сказал Идрис. - Чтоб оно напоминало вам о Марокко.
Я взяла один из шарфов. Шелковый, с узором в сине-зеленых тонах с золотом, он поблескивал, как море летом.
- Очень красивый, - сказала я.
Он приложил шарф ко мне и подтвердил:
- Очень.
Шарф был на удивление дешевым, тем не менее Идрис потратил немало времени, яростно торгуясь с бедной женщиной - владелицей магазина, пока они оба не выдохлись. Наконец она завернула покупку в бумагу и протянула мне, я расплатилась и поблагодарила ее. И повернулась, готовая уйти.
Идрис задержал меня, ухватив за руку:
- Нет-нет, тут еще кое-что есть. - Он обменялся улыбками с женщиной за прилавком - они сейчас смотрелись как гнусные заговорщики.
- Что? - спросила я, хмурясь.
- Имана сейчас покажет.
Женщина провела меня в комнату в задней части магазина, отгороженную занавесом, и оставила там под ярким светом флуоресцентных ламп, бьющим сверху, и напротив огромного зеркала, отражающего все мои недостатки. Мое отражение в нем выглядело каким-то призрачным, размытым, волосы и кожа приобрели страшно бледный оттенок, а глаза, наоборот, казались темными как два колодца. Так что для меня стало немалым облегчением, когда Имана вернулась - теперь было на что перевести взгляд. А принесла она целый ворох тканей бирюзового цвета.
И развернула их все. Это оказался шелковый кафтан или халат в традиционном местном стиле - длиной до пола и с длинными широкими рукавами. Застежка на пуговицы, от горла до подола, каждая пуговица в виде сложного узла, идеально входит в тщательно обметанную петлю, обработанную тамбурным швом.
Борта с обеих сторон были вручную расшиты изображениями звезд и полумесяцев, золотой и серебряной нитью. Манжеты и подол украшало еще большее обилие звезд и полумесяцев.
Я аж задохнулась от изумления:
- Прекрасно! Fabuleuse![92]
Имана улыбнулась и помогла мне его надеть. После чего мы обе встали перед зеркалом, наслаждаясь превращением.
- Са vous vraiment convenir, madame. C’est votre couleur. Allez montrer votre mari![93]
- Он мне не… - начала я и тут же осеклась. В самом деле, какой смысл пускаться в сложные и неуклюжие объяснения? Я улыбнулась: - Хорошо.
Идрис стоял у двери, и по его виду было сразу понятно, что ему очень хочется курить. Когда он услышал звон колец отодвигаемого занавеса, то обернулся, и глаза у него засияли.
Как оказалось, он уже заплатил за этот наряд. Так вот почему они так яростно торговались!
- Я хочу, чтобы вы носили его и думали о Марокко.
- Разве я смогу когда-нибудь забыть?!
Это был очень щедрый жест, и мне стало неловко. Я не знала, что сказать. Между нами висело в воздухе нечто не высказанное вслух, некое напряжение. Через сутки я улетала домой в Лондон. А мне почему-то вовсе не хотелось улетать - но все же требовалось некоторое время, чтобы кое-что обдумать и принять решения.
Потом мы гуляли по очень красивым садам, где мужчины сражались в шахматы, сидя за маленькими столиками, вынесенными на тротуар из кафе, а дети играли рядом, передвигая по асфальту маленькие камешки и крышки от бутылок.
Из дверей кафе вышел его владелец и поставил на землю миску, и из тени, где они до этого валялись, немедленно появились три облезлые кошки и тут же окружили предложенную еду, молниеносно, с целенаправленной и бесшумной жадностью расправляясь с остатками курицы.
- Есть такая легенда, - сообщил Идрис, когда мы наблюдали за ними, - что пророк Мохаммед однажды сидел в саду и предавался размышлениям, а когда ему пришло время отправляться на молитву, он обнаружил, что его кошка, Муэзза, заснула, лежа у него на рукаве. Эта самая кошка однажды спасла его от укуса змеи. Он не стал ее будить, а вместо этого отрезал рукав и отправился по своим делам, не обеспокоив ее.
Я улыбнулась, продолжая наблюдать за кошками. А те, закончив вылизывать миску, пошли прочь, задрав хвосты. Примечательная история. И как хорошо быть кошкой и знать, что в мире всегда для тебя что-нибудь найдется.
В этот моменту Идриса зазвонил мобильник. Он открыл его, быстро и громко заговорил, довольно посмеиваясь. А когда закончил разговор, у него сияли глаза.
- Джедда приехала. Вернулась с гор. И ждет встречи с вами.
Не знаю, чего я ожидала от этой встречи с бабушкой Идриса. Не помню даже, какой ее себе представляла. Но когда я ее увидела в большой гостиной их дома, то решила, что это просто какая-то гостья, оказавшаяся там совсем случайно.
Идрис гордо сказал:
- Это Лала Мариам. - Они обнялись и о чем-то быстро затрещали по-берберски; и мое имя - Джулия - единственное, что было мне понятно посреди океана невообразимых звуков.
А в следующий момент я обнаружила, что уже утонула в ее объятиях. Вот тебе и хрупкая пожилая дама, подумала я, ощущая сильные мышцы и мощные кости, прижавшиеся к моему телу.
Она приветствовала меня - мархабон, мархабон! - а за этим последовал стремительный поток берберских слов, из которых я не поняла ни единого, после чего проплыла через комнату и исчезла за дверью, и я услышала ее быстрые шаги по плиткам лестницы - они звучали как копытца горного козла.
Я уставилась на Идриса:
- Да она у вас сущий природный катаклизм, эта ваша бабушка! Сколько ей лет?
Он пожал плечами:
- Никто точно не знает. Мы о таких вещах обычно не говорим, а свидетельств о рождении или иных документов с указанием даты рождения у таких старых людей обычно вообще не имеется. Да и сама джедда, вероятно, не имеет точного представления, сколько ей лет. Мы не считаем свои дни, как это принято на Западе.
- А вашей матери сколько лет? Ведь это мама вашей матери, да? - настаивала на своем я.
Идрис кивнул, но ему пришлось некоторое время подумать над моим вопросом. Я ждала ответа, размышляя о том, насколько все-таки их культура и традиция отличаются от наших, - у нас в любой газетной заметке вместе с именем персонажа всегда упоминается его возраст вне зависимости от того, имеет это какое-либо значение или нет.
- Кажется… шестьдесят три.
- А сколько у вашей матери братьев и сестер?
Он начал загибать пальцы.
- Двенадцать. Моя мама была седьмым ребенком.
Я быстро прикинула в уме. Я где-то читала, что женщины горных районов часто выходят замуж очень рано, но даже при этом и возможных перерывах между деторождениями возраст Лалы Мариам был приблизительно…
- Бог ты мой! Восемьдесят пять по меньшей мере!
- Замечательная женщина, не правда ли? Идемте наверх - она привезла одну вещь, и я хочу ее вам показать.
Он протянул мне руку, и мы вместе отправились наверх.
На верхнем этаже, по другую сторону коридора от комнаты Идриса, была настежь распахнута одна из дверей, а внутри слышалось пение. Я остановилась на лестничной площадке, не желая мешать. Секунду спустя ко мне присоединился и Идрис и без малейшего смущения или неловкости, удивив меня до крайности, присоединил к пению свой мелодичный тенор, зазвучавший контрапунктом более высокому голосу его бабушки. Я подумала о птицах, пение которых мы слушали в медине, когда они перекликались, сидя на древних стенах.
- Переведите мне слова, - попросила я, когда они кончили петь.
Господь поделил красоту на части, и этих частей было десять: Хна, мыло и шелк - это первые три;
Плуг, домашний скот и ульи с пчелами - это будет шесть. Солнце, когда оно встает над горами, - красота седьмая. Полумесяц луны, тонкий и узкий, как сабля христианина, - Это восемь.
А с конями и книгами мы дойдем до десяти.
Идрис поднес мою руку к губам.
- До того как вы покинете нас и уедете в свой серый и грустный город, вас до предела наполнят и нагрузят красотой, - пообещал он, подталкивая меня к двери. - У вас будут шелка, а еще джедда привезла с юга мыло с ароматом аргании, а моя кузина Хасна потом накрасит вам руки хной…
Я едва слышала, что он говорит. Свет из незанавешенного окна падал прямо на Лалу Мариам, та стояла посреди комнаты, прямая как ствол камыша, и изучающе рассматривала отрез блестящей материи. Но мое внимание привлекла вовсе не ткань, что она держала в руках, а лицо, обращенное прямо ко мне. Внизу, в полутемной гостиной, я видела представительную пожилую женщину с серебряными волосами, очерчивающими вытянутое лицо с гладкой темной кожей.
А сейчас солнце падало прямо на нее, и у меня перехватило дыхание.
- Великолепно, не правда ли? - говорил между тем Идрис. - Я так и знал, что вам понравится, так здорово это сделано… Джедда очень этим гордится. Ей нравится всем это показывать…
Я оторвала взгляд от лица его бабушки и посмотрела на то, что она привезла с гор. Это оказался огромный вал белого шелка, расшитого, как парча, - по верхней и нижней кромке ткани кто-то вышил совершенно потрясающие узоры. Сотни стилизованных ростков папоротника и закручивающихся ветвей орляка, распрямляющихся и тянущихся в сторону невидимого солнца, украшенные там и тут маленькими розовыми бутонами и роскошными золотистыми цветами. Стебли и ветви располагались в строгом порядке, образуя почти геометрический рисунок, выполненный точно и крайне аккуратно; они образовывали своего рода раму, сквозь которую пробивались вьющиеся побеги роз. Но самое потрясающее, от чего у меня даже коленки ослабли, заключалось в малюсеньких золотых цветах на шипастых стеблях.
- Да это же утесник! - воскликнула я, тут же вспомнив, из чего Роберт Болито сплел венок для девушки, в которую был влюблен. Бутоны и цветы были вышиты в такой необычно реалистической манере, что я почти ощущала их аромат, насыщенный запах, немного отдающий кондитерской - прямо как свежий марципан? - исходящий от ткани.
- Утесник? - переспросил Идрис.
- Вот эти цветы. Он у нас везде растет на холмах и утесах - в Корнуолле. Дикое растение, шипастое… Весьма странный сюжет для вышивки.
Идрис перевел мои слова бабушке, которая все это время стояла посреди комнаты, глядя на меня немигающими яркими глазами. Потом она начала что-то говорить, очень быстро. Идрис ответил, потом задал какой-то вопрос, она ответила, быстрый поток слов так и метался туда-сюда, словно трещали сороки.
Наконец он повернулся ко мне:
- Джедда сообщила три вещи. Первая: цветок, этот кустарник, растет и у нас, его можно найти на всем атлантическом побережье. Вторая: эта вуаль, свадебное покрывало, хранится в нашей семье уже несколько поколений, но никто не знает, откуда оно взялось и кто его вышил, хотя в нашей семье всегда было много искусных рукодельниц, хорошо умеющих владеть иголкой. И третья - стиль, в котором изготовлена эта вещь, именуется алеудж. Это смесь традиционных берберских приемов вышивки - очень плотной и точной, с геометрическим орнаментом - с более реалистичной и плавной европейской манерой. Алеудж в классическом арабском означает «чужой», или «иностранный», или даже просто «иностранец». Но еще может означать «человек, обращенный в ислам». Самые ранние образцы этого стиля относятся к семнадцатому веку.
Тут бабушка добавила что-то к своим прежним разъяснениям, очень четко, и повторила это три раза.
- Она говорит, что здесь, в Рабате, когда-то жила женщина, которая была настоящей мастерицей вышивки. Ее звали Захрат Шемаль.
Я тупо смотрела на него.
- Это прозвище, не настоящее имя, - добавил он. - Оно означает «Цветок с Севера».
Может, это Кэтрин стала Захрат, когда перешла в ислам и вышла замуж за своего раиса? И что в данном случае означало «Шемаль»? Нечто к северу от Марокко или где-то еще дальше? Может, Захрат Шемаль - это мусульманское имя, которое она приняла, перейдя в ислам, точно так же, как Уилл Мартин превратился в Ашаба Ибрахима? Может, та цыганка-гадалка и впрямь говорила правду, предсказав, что замуж она никогда в этом мире не выйдет, пока зовется Кэтрин.
Я смотрела на вышивку на свадебном покрывале - тонкий и четкий рисунок, атласная гладь, стежок плоский, гладкий и мелкий, точно такой же, как на напрестольной пелене для графини Солсбери. Не то чтобы это что-то доказывало - многие используют такой стежок, даже я сама. Я представила себе Кэт, с головы до ног закутанную в это роскошное свадебное покрывало, как героини многих виденных фильмов, на голове - серебряная берберская корона, драгоценные камни оттеняют ее бледное лицо, огненные волосы упрятаны под цветастый шарф, а синие глаза гордо сверкают, обращенные на мужчину, с головы до ног облаченного в золото и пурпур. Представила, как он берет ее за руку и ведет к трону под сенью великолепных свадебных занавесей, расшитых женщинами из числа ее учениц и преподнесенных в качестве подарка Сиди Касиму бин-Хамиду бин-Мусе Дибу и его жене-иностранке.
А когда я снова взглянула на Лалу Мариам, то увидела, что она, как и я сама, утирает слезы, блеснувшие в ее синих глазах.
ГЛАВА 33
Элисон перевернула мои руки ладонями вверх, чтобы получше рассмотреть нанесенный на них узор.
- А это? - спросила она.
- Роза, наверное. Какой-то старинный сорт, вроде нашей ползучей розы, такая, знаешь, с плоскими лепестками. А вот что за растение на левой руке, я сама не знаю.
Она провела пальцем по узору из листьев, похожих на цепочку из сердечек, тянувшуюся с ладони до кончика указательного пальца.
- Очень красиво. А это ты в Рабате купила? - Она коснулась антикварного перстня, который я носила на среднем пальце правой руки, там, куда его надел Идрис, когда мы прощались возле аэропорта.
- Он принадлежит джедде, - сообщил тот торжественно. - Она говорит, что дает его вам на время, как бы взаймы, потому что уверена, что кольцо снова приведет вас в Марокко. - После чего сложил мои пальцы и поцеловал меня - сильно и с мрачным видом, спрятавшись за противосолнечные козырьки своего такси от непрошеных и любопытных взглядов посторонних. Когда я подошла к стойке паспортного контроля, у меня все еще тряслись колени. С того момента мы с ним каждый вечер разговаривали по телефону, так что легкий отпускной роман превратился в совершенно очаровательное старомодное ухаживание. В этих беседах мы с ним обсуждали буквально все, начиная от французской поэзии до проигрышей наших национальных футбольных команд, и теперь мне казалось, что я знаю о нем гораздо больше, чем узнала о Майкле за все время нашего с ним знакомства.
- И как долго это может продержаться?
Я удивленно взглянула на кузину:
- Прости?…
- Я имею в виду эту татуировку, тупица. Сколько времени она может продержаться?
Хна уже немного выцвела, цвет уже не был таким ярко-оранжевым, какой совершенно поразил меня, когда высохшая краска сошла под душем наутро в день моего отъезда. Теперь он был того же коричневатого оттенка, что мои веснушки, и, как они, уже стал частью меня самой. Я не желала, чтобы рисунок сошел полностью.
- Идрис сказал, что месяц.
- Он пометил тебя как свою собственность, этот твой Идрис! - насмешливо заметила Элисон.
- Ничего подобного! Просто такая традиция: женщины украшают себя татуировками хной, это своего рода форма защиты от дурного глаза! - горячо возразила я, после чего мы обе замолчали.
Я вернулась из Марокко две недели назад, и эти дни все прошли в бурной деятельности. Меня уже ждали целых три предложения купить мою квартиру, а также новый, потенциально весьма прибыльный заказ. Быстрота и одновременность событий меня слегка удивили: создавалось впечатление, что сама судьба подталкивает меня в очень конкретном направлении. И еще я много времени проводила с Анной. Мы вместе посетили ее приятельницу в отделе публикаций Музея Виктории и Альберта. Та оказалась элегантной и приятной в общении женщиной около шестидесяти лет и, в свою очередь, организовала для нас встречу с каким-то типом из редакции справочника «Английский текстиль». Видеть их искреннее восхищение работами Кэт, слышать их удивленные охи и ахи по поводу набросков, которые она сделала на полях «Гордости рукодельницы», уже было для меня наградой. Специалисты, конечно же, осведомились, можно ли им заполучить «Гордость рукодельницы», чтобы выставить в экспозиции вместе с напрестольной пеленой, и я честно призналась, что еще не решила, как поступить с этой книгой. У них сразу сделались унылые лица, но вскоре мы уже обсуждали, как изготовить наиболее точные факсимильные копии и, может быть, все же заполучить книгу взаймы хотя бы на короткое время. После чего мы расстались, все в самом радужном настроении. Анна попросту сияла, о чем я не преминула ей сообщить.
- Я просто счастлива, что могу это сделать для моей семьи, и, наверное, для потомства тоже, если это звучит не слишком напыщенно.
Я постаралась ее убедить, что вовсе не напыщенно.
- И вообще слава Богу, меня наконец перестало тошнить, я уже миновала самую опасную стадию беременности, и УЗИ показывает, что все в порядке…
- Мальчик или девочка?
- Я не спрашивала. Лучше не искушать судьбу. Я учусь воспринимать жизнь такой, какая она на самом деле.
Я улыбнулась. Анна явно менялась. Все мы менялись.
- Ну, ты готова? - спросила Элисон, прерывая мои мысли.
- Я всегда готова. - Я подобрала небольшой плоский камень и пустила его по воде в сторону острова Сент-Климентс. Он шесть раз коснулся поверхности, оставив шесть кругов, потом зарылся в волну.
- Черт! - выругалась я. - Я же хотела семь!
- Шесть - это золото. - Элисон засмеялась. - Не думаю, что это плохой результат.
- Это что, из детского стишка?
- Ага. Мы раньше часто его вспоминали. Хотя есть и другой вариант. Эндрю его вечно повторял. Он у своих шотландских родственников почерпнул. - И процитировала: - «Один - это горе, два - это радость, три - это свадьба, четыре - рождение, пять - это рай, шесть - это ад, семь - сам дьявол…» Бог ты мой!
- Так, отлично. Ад! - Я была несколько подавлена. - Наверное, это все же не самая лучшая идея.
- Ну, тебе ведь не обязательно это делать, - твердо сказала Элисон. - Я туда больше ни ногой. Эти письма меня совершенно выбили из колеи. Сама уверена, что тебе этого хочется?
- Это нужно сделать. Я… в некотором роде чувствую ответственность, хотя понимаю, что это звучит глупо.
Пятнадцать минут спустя мы уже стояли возле дома в Кенджи. Солнце как раз начало опускаться.
- Ты все взяла?
Я взяла: фонарик, зажигалку, свечу, хлеб, соль, воду. И письма Роберта Болито, завернутые в роскошный вышитый платок, подаренный мне Лалой Мариам.
Это были оригиналы писем. Когда я объяснила Анне, что намереваюсь предпринять, она высмеяла меня, но согласилась не мешать, махнув на все рукой.
- Оставь мне копии, те, что получше, - сказала она. - Это еще больше разозлит Майкла.
Платок был вышит той же рукой, что и свадебное покрывало, - дизайн явно принадлежал Кэтрин, это было нечто вроде ее фирменного знака.
- Этим платком она, видимо, пользовалась, чтобы завязывать себе волосы, когда ходила в хаммам, - пояснила мне через Идриса старая дама.
В качестве ответного подарка - совершенно несопоставимого по ценности - я вручила ей расшитый изображениями павлиньих перьев головной платок моей собственной работы и пообещала закончить четвертый его угол, вышив там любой узор, какой джедда только пожелает.
Оставив Элисон сидящей на капоте машины, я вошла в дом. Мои шаги эхом отдавались в пустой комнате. Я включила все лампочки, что попались на пути. У подножия ведущей на чердак лестницы остановилась.
Потом, стиснув зубы, полезла вверх по ступенькам.
Лампочка на чердаке, что весьма примечательно, не работала - единственная такая во всем доме. Я запалила свечу и поставила на стол Эндрю. В круг дрожащего золотистого света положила хлеб, щепотку соли и фляжку с водой, освященной в купели церкви в Галвале. Тепло, вода и пища - все, чего не хватает умершим, чего они лишены и что очень хотят заполучить. Так всегда мне говорила мама, рассказывая истории о призраках накануне Дня всех святых. Потом я положила рядом письма Роберта.
И, сделав глубокий вдох, громко произнесла:
- Роберт Болито, если ты здесь, надеюсь, что ты слышишь. Меня зовут Джулия Лавэт. Мы с тобой, вполне возможно, дальние родственники, точно не знаю. Да это, вероятно, не так уж и важно. А что важно, так это то, что я привезла назад твои письма. Извини за беспокойство, мне очень жаль, что мы увезли эти письма отсюда.
Я знаю, что ты в постскриптуме просил Мэтти все их сжечь, но, увы, она этого не сделала. Женщины всегда хранят старые вещи, даже те, что причиняют им боль. Это был неверный шаг с ее стороны - оставить их, чтобы читал кто попало, но вряд ли тебе стоит ее за это винить. И нас - за то, что мы прочли их. Я прочла твои письма, Роберт, так что теперь знаю, что ты добрый и храбрый человек. Но даже при этом тебе не следовало так поступать с Эндрю Хоскином и, наверное, с другими, кого я не знаю. Видимо, тебе было так больно, что ты не задумывался, кто еще попадет под удар твоего отчаяния. Ты совершил очень мужественный поступок, последовав зову своего сердца, ты рисковал жизнью в надежде спасти Кэтрин Триджинну…
Откуда ни возьмись по чердаку пролетел порыв ледяного ветра, и свеча зачадила, бросая по всему помещению странные тени. Я обхватила себя руками и как зачарованная уставилась на отражение ее пламени в серебряной чеканной оправе перстня, который Идрис надел мне на палец, и попыталась унять бешеный стук сердца.
- Нет в мире большего несчастья, чем безответная любовь. Но решение Кэтрин остаться в Марокко было вызвано не только тем, что она не любила тебя, и не тем, что полюбила корсарского капитана. - Я положила ладонь на вышивку, которая лежала поверх его писем, и расправила ее, чтобы серебряные нити попали в круг света, чтобы розы, папоротники и утесник - ее тема, ее сюжет - стали ясно видны. - Видишь это, Роберт? Прекрасная работа, правда? У твоей кузины был истинный талант, настоящий, редкий дар. Видишь эти дикие розы, этот утесник? Помнишь тот венок, что ты надел ей на голову? Она вот на всю жизнь его запомнила. Кэт унесла Корнуолл в своем сердце и хранила его там все то время, что жила в Африке. А вот если бы она осталась здесь, в Корнуолле, этот ее дар пропал бы втуне.
В Марокко она стала тем, кем всегда мечтала стать, - мастерицей-вышивальщицей. Неужели ты и впрямь ставишь ей в вину эту мечту, Роб?
Я помолчала, потом продолжила:
- Не знаю, почему я сейчас мелю весь этот вздор. Это, видимо, бессмысленно. Возможно, я просто пытаюсь убедить в чем-то саму себя. Или тебя, но тебе, видимо, безразлично все, кроме твоей собственной боли. Я хотела попробовать убедить тебя вот в чем: что я понимаю - по крайней мере отчасти, - насколько ужасным было то, через что тебе пришлось пройти. Однако тебе все же удалось спасти Мэтти Пенджли - милую, добрую Мэтти, - которая уже, наверное, думала, что совсем пропала в этой чужой стране. Ты спас ее, и вы зажили вместе, завели детей. Это очень благородный поступок, и я испытываю за тебя гордость.
Тут у меня иссяк запас слов, и я просто молча сидела во тьме, ожидая сама не знаю чего и чувствуя себя полной дурой. Сквозь стекло окошка была видна полоска еще розовеющего неба. Скоро совсем стемнеет…
- Сейчас я уйду отсюда. Мне хотелось просто принести твои письма назад и высказать тебе свое уважение, - тихонько закончила я и встала, чтобы уйти.
Я уверена, совершенно уверена, что не задела стол, когда вставала. Но в этот момент свеча упала и покатилась - словно ее кто-то толкнул, или это просто сработала сила земного притяжения, - пока не уткнулась в пачку писем, которые тут же вспыхнули. Пламя со свистом рванулось вверх. Я вскрикнула и выронила фонарик. Пламя сперва было ярко-алым, потом стало оранжевым, потом светло-золотистым, почти белым. Две мысли преследовали меня: что надо спасать вышивку Кэтрин и что весь чердак со мной вместе сейчас охватит пожар. Но в тот самый момент, когда я по-настоящему испугалась, пламя погасло само собой, так же быстро, как возникло, и я обнаружила, что стою в полной темноте.
Нагнувшись, я принялась шарить по полу дрожащими руками в поисках фонарика, ожидая в любой момент наткнуться на ледяную руку кого-то или чего-то потустороннего. Ничего подобного не произошло. Вообще ничего. Воздух был неподвижен и, кажется, стал немного теплее, мои пальцы наконец сомкнулись на корпусе фонарика. Я включила его и направила на стол, опасаясь посмотреть на ущерб, нанесенный огнем.
Письма исчезли, все до последнего клочка, оставив в память о себе лишь горсточку холодного серого пепла. И в этом пепле лежал вышитый Кэтрин платок, неповрежденный, сверкающий. Я осторожно взяла его, но, несмотря на наличие множества серебряных и золотых нитей, он не был даже теплым. Как такое могло случиться? Мой рационалистический ум тут же сообщил мне, что платок, видимо, вещь гораздо более долговечная, нежели бумага - особенно бумага, которой четыре сотни лет, - но даже при этом… Вся дрожа, я побрызгала вокруг себя водой из фляжки и вновь поставила свечу. После чего бросила щепотку соли через левое плечо - мама была бы очень этим довольна, даже горда, - чтоб отогнать дьявола.
Когда я наконец спустилась вниз и вышла, то дрожала так, что стучали зубы. Я вся буквально пропиталась адреналином. Элисон лишь раз взглянула на меня, сняла с себя жакет и накинула мне на плечи.
- Ну, дело сделано? - спросила она.
- Кажется, да. - Я неуверенно улыбнулась. Кто ж знает? Мы прошли в сад. Элисон обнимала меня за плечи, прижимая к себе. Потом я долго смотрела на море, оно отражало последние, уже тусклые лучи заходящего солнца. Сент-Майклз-Маунт возвышался в заливе этаким романтическим силуэтом, точно так, как стоял здесь в тот судьбоносный июльский день 1625 года, когда флот аль-Андалуси под своим флагом с изображением полумесяца и скрещенных костей проходил мимо его бесполезных укреплений.
Я закрыла глаза, пытаясь что-то вспомнить. И наконец улыбнулась.
Менее чем через три недели, когда хна окончательно сойдет с моих ладоней, я тоже вернусь в Марокко, Джезират аль-Магриб. Остров, где садится солнце.
Инш ’аллах.
ОТ АВТОРА
Данная книга - это выдумка, хотя и основанная на исторических фактах.
Набеги берберийских корсаров на южное побережье Англии, происходившие почти непрерывно на протяжении почти двухсот лет с семнадцатого по восемнадцатый век, в последние несколько лет получают все более полное документальное подтверждение. А вот в годы моего детства в Корнуолле о них почти не вспоминали, да и сейчас большинство людей не имеет должного представления об этой кровавой главе английской истории.
Большая часть нападений разбойников приходилась на корабли в море, как торговые, так и рыбацкие, причем корсары нередко вводили свои жертвы в заблуждение, подходя под чужим флагом, прежде чем обнаружить свою истинную сущность. Но тогда несчастным было уже поздно прибегать к каким-либо оборонительным мерам. Разбой и грабеж, захват грузов и членов экипажей, последующая продажа пленников в рабство - все это было обычным явлением и несчастьем для тех, кто осмеливался выходить в море, и, естественно, эти нападения не ограничивались только атаками на английские корабли мусульман и перешедших на их сторону изменников и вероотступников.