Два набора звуковых волн, вытатуированных на каждой грудной мышце, были началом и концом первого крика моего новорожденного сына. Я загрузил запись в генератор звуковых волн компьютера и преобразовал его в татуировку. Над моим сердцем нарисовано две звезды, по контуру одной написаны инициалы моей жены, а по контуру второй — инициалы сына. Под каждой из них обозначена дата — 30 октября 2012: дата их смерти. Под звездами вытатуирована цитата Томаса:
Не следуй мирно в даль, где света нет.
Бунтуй, бунтуй, когда слабеет свет.
Я вытатуировал ее, когда родился Джей. Родившись на три месяца раньше, он провел первые шестьдесят два дня в отделении реанимации новорожденных, сражаясь за свою жизнь. В результате я назвал его Джей Луис в честь знаменитого боксера Джо Луиса. Мой маленький чемпион.
Сама мысль резко ужалила в глаза и нос угрозой слез. Как ребенка, который так долго боролся за жизнь в таком раннем возрасте, отняли так зверски?
— Звезды... они были... тем, о чем я рассказывал своему сыну. Когда он был маленьким, он спросил меня, что случилось с отцом моей жены, который скончался, когда Джею было три. — Воспоминание наполнило мысли, будучи не менее ярким, чем если бы я все еще сидел на краю кровати моего сына, разговаривая с ним перед сном.
— Где дедушка?
— Ну, он больше не здесь. Он отправился на небо, присматривать за нами. — Маленькие щечки Джея выглядывают из-под одеяла с рисунком космического корабля, пока я хорошенько заправляю его.
— Как? Он живет в космосе?
Вопрос заставляет меня улыбнуться, и я пробегаю пальцами по его мягким как пушок волосам.
— Звезды на небе — это души людей, которых мы любим. Они сияют так ярко, что даже ночь не может скрыть их. И когда мы потеряемся, они укажут нам путь.
— Ты когда-нибудь станешь звездой, папочка?
— Когда-нибудь. Когда увидишь, как одна звезда падает через все небо, — я машу рукой, имитируя падение звезды, — это я скажу тебе «привет». Я буду наблюдать за тобой в самые темные ночи. И как раз перед тем, как встанет солнце, когда настанет для меня время отправляться спать, я прошепчу тебе на ушко — «увидимся ночью».
Слеза скользит по его щеке, и он прячет лицо в подушке, словно скрываясь.
— Эй, откуда слезы, дружочек?
— Я не хочу, чтобы ты умирал. Не хочу, чтобы ты или мама когда-нибудь умерли. — Он всхлипывает. — Я буду молиться каждую ночь, чтобы ты никогда не стал звездой.
Его комментарий вызывает противоречивое желание засмеяться и расплакаться при мысли о том, что когда-нибудь мне придется оставить его одного. Я вытираю его щечку и целую головку, позволяя сыну притянуть меня в крепкое объятие, когда он прижимает меня за шею.
— В конце концов, все становятся звездами, Джей. Но что бы ни случилось, и где бы я ни был, часть меня всегда будет здесь, — я кладу руку на его сердце, — с тобой.
— Как?
— Твое сердце сделано из моего.
Он смотрит на свою грудь, а затем на мою.
— Я тоже в твоем сердце, папа?
— Навсегда.
— Ник... что случилось с твоей женой?
Вопрос Обри вырвал меня из воспоминаний, и я почувствовал удары сердца в груди, — словно кто-то долбил снаружи, пытаясь обойти мою стальную броню, которая заключила меня в клетку.
Мне только единожды задавали этот вопрос — психотерапевт — и больше к нему никогда не возвращались. Алек никогда не спрашивал. Лорен никогда не спрашивала. Я никогда никому не говорил об убийстве. Не мог. Это была коробка, которую лучше всего закрыть и спрятать подальше. Я понятия не имел, что может случиться, если открыть эти воспоминания. Словно ящик Пандоры, она содержала мою самую большую в мире боль и мою самую глубокую, самую сильную любовь. Мой сын всегда занимал важное место в моем сердце, а его мать — моя первая любовь — была единственной женщиной в моей жизни, которая обладала способностью уничтожить меня. Потеря их обоих утянула меня в глубины боли, которой я даже не мог вспомнить, в места настолько темные, что я боялся их. Я топил себя в воспоминаниях об их голосах, их прикосновениях, ощущении их в моих объятиях. И когда эти ощущения начали блекнуть, я заменил эту душераздирающую печаль и отчаяние на гнев. Гнев столь ядовитый и смертельный, что я стал больше походить на зверя, нежели на человека. Я мечтал о крови на руках и мучительных криках, но не моих жены и сына, а моих жертв — людей, которые причинили вред моей семье. За каждый пропущенный год, когда я мог бы наблюдать, как растет мой сын, я хотел возмездия в виде моих жертв.
Открывать эту коробку было опасно. Разговоры о них без защитного щита из гнева, который мог закутать мои внутренности, дабы их не растерзало болью, могли стать причиной потери сознания и того, что я проснулся бы на пропитанных кровью простынях, а безжизненные глаза Обри пялились бы на меня в ответ. Достаточно плохо было уже то, что, ничего не зная о моей семье, она проявляла какое-то любопытство, чтобы разузнать и выпытать все, когда я, возможно, отпущу свою броню.
Покачав головой, я собрался уйти, но почувствовал холодную хватку на моем запястье.
— Пожалуйста, не уходи. Я не буду давить.
Мое тело расслабилось, и я снова сел рядом с ней.
Подобно перышку, ее пальцы скользнули по моей шее, по-видимому, прослеживая татуировку скорпиона.
— Ты останешься со мной сегодня?
Я кивнул.
— Я буду прямо здесь. Поспи.
***
Крики. Я не могу выбросить их из головы. Тьма не дает мне видеть, не дает чувствовать. Я мог быть жив. Или мог быть мертв. Крики сотрясают мои кости, подталкивая меня к краю. Причини боль. Убей. То, что делало меня хорошим человеком, превратило в убийцу. Любовь. Мои мышцы напрягаются, когда крики становятся громче, и в темноте я шарю руками вокруг, ища их источник.
Лена! Джей! Их имена отдаются эхом и теряются. Я должен их найти. Я знаю, что последует после этого. Знаю боль, которая последует, если я их не найду. Отчаянно, я пытаюсь нащупать руками стену или пол. Темная комната, кажется, сужается, сжимая меня в этой коробке, где крики становятся громче.
Холодное липкое вещество скользит под кончиками пальцев, пока я ползу — не зная, вверх или вниз, ибо чувства направления нет. Я растираю вещество на пальцах, и каким-то образом вкус меди обжигает заднюю стенку горла, когда запах проникает в мой нос. Чья это кровь?
Крики гудят, ускоряют мое сердцебиение, сводят меня с ума желанием найти их источник. Я нужен им. Отчаяние в голосе говорит мне, что они нуждаются в том, чтобы я нашел их. Помог им. Спас их.
Теплое, но неподвижное тело попадается на пути у моей ладони, и я исследую поверхность, с тревогой обыскивая ее.
— Все в порядке, я здесь, — шепчу я ей.
Крики стихают. Резкий удар приходится на мою челюсть, от чего голову ведет в сторону. Рука захватывает мое запястье, и инстинктивно я отвожу кулак назад.
Включается свет.
Движение, которое я замечаю боковым зрением, притягивает мое внимание влево. Тонкая полоса мелькает в темноте, раскачиваясь как маятник: влево-вправо, влево- вправо. Я сосредотачиваюсь на этом, концентрируюсь.
Обри уставилась на меня широко открытыми глазами, размахивая рукой влево-вправо, влево-вправо. Обри подо мной? Осматривая комнату, я замечаю свет на тумбочке. Я оседлал ее тело, прижав собой. Ее рука вернулась назад, приземлившись возле головы в отчаянной попытке противостоять мне, а другая сжала мое запястье у ее горла. Моя рука была оттянута назад, как будто мы оба замерли в противостоянии.
Бл*дь. Пятясь назад от ее тела, я упал на пол и прижался к стене.
— Прости. — Я уткнулся лицом в руках и принялся потирать голову назад и вперед. — Черт, мне очень жаль, Обри. — Обеими руками сжав голову, я начал раскачиваться, желая вылезти из своей кожи, чтобы убраться от себя самого подальше. Какого хера я сделал? Что бы я мог сделать? Ударить ее?
Я мог бы навредить ей! Агония от этой мысли оставила едкий ожог внутри меня.
Теплые руки, коснувшиеся моей кожи, заставили мои мышцы дрогнуть, а ладони прижаться к полу, мой позвоночник вжался в стену, когда ее грустные глаза нашли мои, и она нежно погладила мою руку.
Я покачал головой — пожалуйста, не спрашивай почему, — но потом Обри взяла меня за руку и поцеловала пальцы.
— Извини. — Прижимая мою руку к своей груди, она крепко сжала ее. — Пожалуйста, не уходи.
Извини? Какого хрена ей сожалеть?
Она склонила голову, и я заметил сверкающую слезу на ее щеке.
— Я проснулась от кошмара. Подумала... Подумала, что ты один из них. Я не хотела ударить тебя.
Мои брови сошлись над переносицей.
— У тебя был кошмар?
Вытирая слезы с щек, она кивнула.
— Ты пытался меня успокоить. И я... я ударила тебя. Мне жаль. — Она хлюпнула носом, подняв взгляд. — Я не хотела ударить тебя, Ник.
Последовала тишина, пока я пытался осознать то, что, черт возьми, только что произошло.
Ее взгляд метнулся в сторону.
— Ты назвал меня Леной.
Господи Боже. Втягивая долгие, поверхностные вдохи, я замедлял громыхающий стук своего сердца.
— Я думал, ей... тебе было больно. Я услышал крики и… кровь. — Мой взгляд упал на мои кулаки, и я разжал их, изучив отметины, где я так сильно впивался ногтями в плоть ладоней. Надув щеки, я резко вздохнул и дважды моргнул. — Зачем ты размахивала рукой?
— Я научилась этому трюку. Помогает отогнать ночные кошмары. — Она отвела взгляд в сторону, а затем повернулась ко мне. — Кто такая Лена, Ник?
Как зовут твою жену? Ты помнишь? Как тебя зовут? — Голос психотерапевта прокатился в моей голове.
Жалящая боль пронзила затылок, и я понял, что поцарапал его.
Обри опустила взгляд, слабый румянец появился на ее щеках, как будто ей было стыдно за свой вопрос. Возможно, она подумала, что это еще одна женщина. Девушка.
— Моя жена. Лена была моей женой. — Я не мог объяснить, почему или как следующие слова слетели с моих уст. — Ее и моего сына… убили. — Я ждал ярости, тьмы, которые обрушатся на меня и толкнут за грань. Живот сжался, когда тело начало покалывать, и тепло нагревало мои мышцы.
Но оно рассеялось.
Наряду с этим исчезло стремление прижать тело Обри к стене. Избить ее кулаками за то, что попыталась пробить мою броню. Все, что я чувствовал, была печаль. Словно, сказав эти слова вслух, где-то внутри я согласился, что их нет. Но я не согласился. Я отказывался, потому что с восприятием приходило удовлетворение, и я бы никогда не обесчестил их таким безвольным отношением.
— Как? — спросила Обри.
Как? Расскажи я ей как, это могло бы снабдить меня новой дозой гнева, в которой я нуждался. Это также могло быть опасно для Обри. Помоги ей Бог, если она попытается убедить меня в том, что мой гнев был нерациональным и необоснованным.
Мог ли я ей доверять? Или, что еще более важно, мог ли я доверять себе?
Глаза смотрели на меня с мягкостью, говорящей о боли и понимании. Они говорили мне, что она знала что-то о сдерживании демонов и неуверенности в доверии кому-то преследующих тебя секретов.
— Все в порядке, если ты не можешь, Ник.
Как будто она могла читать мои проклятые мысли! Я прочистил горло, с безумием потирая указательный палец большим вперед и назад, отвлекая свое внимание от ее грустных золотистых глаз. Я украл темную тайну этой женщины, когда задрал ее платье, обнаружив ее очень уязвимую часть.
И не дал ей ничего взамен.
В моей голове раздались тревожные сигналы, предупреждающие меня о том, что нельзя опускать броню, на которую я потратил годы, лишь бы она защитила слабые, мягкие кости у меня под кожей. Кости настолько хрупкие, что могут треснуть. Я не обязан ей! Темный угол моего мозга сражался. Я ни хрена ей не обязан.
Приглушая этот внутренний голос, я закрыл глаза, и мой разум отправился на поиски тишины, готовясь к тому, чтобы отодрать корку с моей самой болезненной раны.
— Я... эм… у меня была встреча. — Я не узнал собственный голос, когда заговорил. Словно вылез из своей кожи и позволил пустой оболочке поведать историю, пока я сам смотрел с безопасного расстояния. — С издателем игры, который хотел купить мой дизайн. Все шло хорошо, поэтому, когда он пригласил меня встретиться с ним за выпивкой, я согласился. — Каждая мышца в моем теле горела желанием извиваться и пульсировать, ряд тревожных сигналов предупреждал меня не идти дальше. Но я не послушал его. — Моя жена, Лена, должна была забрать нашего сына из детского сада, и поэтому ей пришлось поспешить. Обычно его забирал я. Она, м-м, позвонила мне позже вечером. Джей забыл своего кролика. — Потирая шею, я прочистил горло, когда мои мышцы сжались, и напряжение связало в узел мои внутренности. — Он всегда спал с ним и не хотел укладываться без него. Я заскочил в детский сад, чтобы забрать игрушку после встречи.
Глаза крепко закрыты, пальцы впились в ладони, пока я проглатывал недосказанное признание: если бы я не был таким эгоистом, таким самовлюбленным, настолько отчаянным, чтобы преуспеть и сделать жизнь лучше, я был бы тем, кто забрал Джея. Я бы подержал своего сына еще раз, почувствовал бы его вес на руках. Лена осталась бы на работе, как и в любую другую ночь. Наша судьба, возможно, была бы другой.
— Полагаю, возможно, они увидели свет в доме или что-то в этом роде. Их было шестеро. — Гнев бурлил в мышцах под кожей, распутывая туго натянутый шар беспокойства внутри меня, когда я думал обо всех мужчинах, которые позабавились с моей женой. Я вытянул пальцы, разжимая кулаки, чтобы не ударить ими в стену, или, что еще хуже, по Обри. — Все члены команды «Миля-7». Когда я... добрался до дома, я заметил, что дверь не заперта. На Лену это похоже не было. Она никогда не оставляла дверь открытой. У нее было ОКР по этому поводу, и по поводу проверки горелок. Я услышал шум сверху. Напоминающий приглушенный.
Разминание шеи не помогло унять напряжение в плечах, и мои пальцы продолжали вытягиваться, мои глаза дрогнули в последней отчаянной попытке прекратить этот рассказ. Отступить до того, как дерьмо стало болезненным. Шар ярости горел в моем желудке так чертовски горячо, что руки дрожали. Яд. Он пульсировал по моему телу, оставляя черный осадок, который я жаждал вырезать из себя. Я потер свое предплечье, облизнув высохшие губы.
Обри пялилась на меня со слезами на глазах.
— Они причинили ей боль, не так ли?
Моя губа изогнулась, когда ноздри затрепетали, шар только туже сжался в животе.
— Да. Двое... двое мужчин насиловали ее одновременно. Остальные держали ее и... смотрели. — Сухость карабкалась вверх по горлу, когда я вспоминал шлепки кожи о кожу, смех над ее мучительными криками. — Я отбил их от нее. Одного убил. У второго отрезал ухо. — Я улыбнулся ей — боли, которую смог нанести. Боли, которую я нанес снова несколько дней назад, когда я отрезал ему второе ухо, прежде чем убить отморозка. — Все, что у меня было, это упавший нож, который я схватил с пола. — Моя рука дрожала, пока палец прорисовывал линии на внутренней стороне ладони. Боль пульсировала в сердце, когда острый укол агонии пронзил череп, и я наклонил голову, прижимая два пальца к шраму. — Мы никогда не держали в доме пистолет из-за Джея. Вот почему у нас был Блу.
Губы Обри приоткрылись, когда она выдохнула, и слеза, собравшаяся на веке, наконец скатилась по щеке.
Она молчала, а я продолжил. Не знаю, почему. Возможно, я доверял Обри. Возможно, часть меня должна была поделиться с ней всем, потому что только она могла понять, на что была похожа жизнь, разрушенная этим ублюдком Каллином. Чувство было почти похоже на то, словно я выпускал из себя яд, не режа себя. Я все еще жаждал боли, но грустные глаза Обри, ее молчание и внимание, пока я рассказывал свою историю, каким-то образом держали меня на месте.
— У них было преимущество, они вырубили меня прикладом пистолета. Я пришел в себя через несколько часов. — Проводя рукой по лбу, я раскачивался, чтобы сдержать слезы, жалящие глаза. — Они все еще насиловали ее. Пытали. — Я ударил кулаком по голове, потом судорожно сжал виски, но слезы все равно хлынули из глаз. Я не мог удержать их, не тогда, когда думал о своей беспомощной жене и о боли, которую она испытала. Боли, которую я не мог остановить. — Моя прекрасная Лена.
Соберись. Заблокируй это. Новый всплеск гнева поднялся во мне, затмив собой слезы.
— Я набросился на них, ударил в лицо одного парня, и он выстрелил мне в ногу. Мой сын проснулся от выстрела. Он был... — Бл*дь. Бл*дь. Я широко распахнул глаза и втянул воздух, пока сражался с б о льшим количеством слез.
Зачем я делал это с собой? Зачем все рассказывал ей?
Я хлопнул ладонями по полу, готовясь встать, найти свой нож и вырезать из себя дерьмо, но картина того, как Джей рухнул на пол после выстрела, заставила меня окунуться в самого себя.
— Его убили у меня на глазах.
В горле тянуло, и мой локоть врезался в стену позади меня, пробив ветхий гипсокартон. Я поднял дрожащие руки по обе стороны от головы, отчаянно ища воздух, но мои легкие закрылись, когда рот был открыт в немом крике, который я наконец-то выпустил.
Поток ругани отскочил от стен. Я хотел ударить кого-то. Что-то. Мое тело дрожало от ярости.
Мой сын. Мой красивый мальчик, который сражался, чтобы прийти в мир, был насильственно вырван из него.
— Иногда... Я все еще чувствую его на руках, понимаешь? Закутанного в пеленку. В безопасности. Защищенным. — Мой голос надломился, и я вдавил пальцы в шрам над ухом, который всегда будет насмехаться надо мной оттуда. — Я подвел его. Мне не удалось защитить его, хоть я обещал ему, что всегда буду это делать.
Рев боли, вырвавшийся из моей груди, рикошетил внутри моего черепа.
Когда он затих, единственным звуком, который остался, был постоянный шум крови, бегущий у меня под кожей. Воздух от моих выдохов ударялся мне в лицо, когда я сидел, засунув голову между колен. Сидя там, пока моя грудь разрывалась, сердце открывалось впервые за многие годы, до меня дошло, насколько изорванным я был внутри, насколько истекал кровью от боли. Боли, требующей освобождения. Что еще могло объяснить внезапную тупую боль, которая чувствовалась как раны, зажившие сами по себе?
Я никогда никому не рассказывал о том, что произошло. Даже Алеку.
— Майкл... сделал это с тобой, не так ли? Его люди убили твою семью? — Мягкий голос Обри пробил белый шум внутри моего черепа.
— Я очнулся и услышал, как один из них звонил по телефону. Он сказал остальным, что Каллин отдал приказ избавиться от нас. Сжечь все дотла. — Я поднял голову и провел лицом по бицепсу, вытирая слезы. — Так они и сделали. Они сожгли все дотла. Включая мою жену и сына.
— О, боже! Почему? — Агония управляет голосом Лены, заглушая звон внутри моей головы.
Вкус металла обволакивает мой язык, а дым жжет в носу — столько дыма, что он наполняет мои легкие, как будто огонь полыхает где-то внутри дома. Я поднимаю голову из-под крови подо мной. Она моя? Я не знаю. Я ничего не помню. Так много черных пятен испещряют кошмар, который все еще разворачивается у меня на глазах.
Комната окрашена в кровь, и я разбираю длинную полосу, ведущую в коридор, куда моя жена как-то проползла к нашему сыну и скрутилась телом вокруг него, крепко сжимая. Ее нога вздрагивает, и это все, что мне нужно, чтобы встать на локти и потащиться к ним. Я не могу даже держать голову в вертикальном положении, и в ушах, не прекращаясь, слышится гребаный звон, но я хватаюсь за окровавленную древесину, чтобы добраться до них. У меня нет другого выбора.
За исключением окружающей их лужи крови, они кажутся спокойными. Словно спят, повернувшись друг к другу. Неподвижно. Слезы стекали по щеке Лены, отразив в себе свет в комнате, когда она спрятала лицо в волосах нашего сына, запечатлев на них вечный поцелуй.
Мое сердце ноет в груди, но, когда я ложусь рядом с ними, страх исчезает. Я не боюсь сгореть вместе с ними, потому что я никогда не переживу этого.
Опустив голову на спину своего сына, я концентрируюсь на звуке его сердцебиения. Ищу любой признак того, что он все еще может быть жив. Слезы злости наполняют мои глаза, когда его тело остается неподвижным, таким неподвижным подо мной. Мое тело дрожит от ярости, зарывшейся глубоко в мои кости, ярости, которую я хочу выпустить на мир, на этих гнилых ублюдков.
Дрожащей, тяжелой рукой я глажу его по спине и ловлю влажность, которая скользит между моими пальцами и тканью его пижамы. Поднимая руку, вижу, что с кончиков моих пальцев капает кровь. Рыдание разрывает грудь, и я сжимаю руку в кулак, желая вколачивать ею в стены, пол, где лужей собралась его кровь, в лица людей, которые сделали это с ним. В каждого проклятого жизнью отморозка.
Напротив меня глаза Лены кажутся другими из-за слез, опустившихся на них завесой, но они опустошены. Не видят перед собой. Она кажется загнанной в ловушку внутри кошмара и не может вырваться на свободу.
Я наблюдаю, как из ее глаз ускользает последняя искра жизни. Прекрасная яркость, которую я любил так долго, угасает пред тусклым постоянством пустоты. Как дом, однажды наполненный весельем и детством, внезапно был брошен гнить?
Я протягиваю руку к нашему сыну и сжимаю запястье Лены, но, когда она даже не вздрагивает, вопль скорби сокрушает мою грудь.
Закрывая глаза, я целую сына в щеку, сжимаю руку Лены в своей руке и жду, пока пламя втянет меня в вечный сон рядом с ними.
Смех — злой, порочный смех — отголосками доносится откуда-то снизу. Он настигает меня во тьме, кружит над моими рыданиями и звоном в ушах. Он прокалывает дыры за моими веками и царапает позвоночник, словно нож, срезающий плоть с кости.
Я распахиваю глаза. Они все еще внутри дома. В другом конце комнаты я вижу выпавший у одного из них нож.
Напряженность тянет мышцы, и, прежде чем мой разум это осознает, я уже на полпути через этаж, влачась, следую за звуком смеха. Я не знаю, сколько их, но я умру, пытаясь забрать с собой стольких, сколько смогу. Нож ощущается неуместно в моей руке, кажется слишком большим, слишком тяжелым для моих запястий. Я роняю его и снова поднимаю. Прижавшись ладонью к стене рядом с собой, я отталкиваюсь, заставляя свои слабые ноги стоять вертикально, спотыкаясь о пол, пока направляюсь к двери.
Комната размыта, нет ни единой четкой линии. Звон усиливается. Я на автопилоте, скольжу по стенам, идя к лестнице.
Поверх треска и хлопков огня слышно бормотание голосов, после которого разливается смех.
Теперь я знаю. Я услышал ее голос. Она осталась с нашим сыном и вернула меня к жизни по единственной причине — отомстить за них.
— Меня преследует огонь. — Когда воспоминание ушло, я уставился перед собой, наблюдая, как лучи лунного света, пробившиеся через окно, пересекают темноту комнаты. — Не могу наблюдать за пламенем, не чувствуя палящего тепла на лице и вкуса крови на языке, не чувствуя запаха горящей плоти, удушающей мои легкие.
Слезы капали с щек Обри. Поднявшись на колени, она бросилась прямо мне на грудь, не сказав ни слова, и обняла меня за шею.
Часть меня хотела отбросить ее через комнату. Оттолкнуть. Впиться ногтями в ее кожу, которая коснулась моей. Вместо этого я обнял ее и прижал к своему телу. Я ощутил ее теплоту, частоту дыхания на своей шее, дрожь в ее мышцах, напоминающей мне мою, как два разряда электричества, соединившихся в одной мощной волне.
Мои мышцы напряглись вокруг нее, словно я мог выжать из нее всю жизнь, так как темная сторона моего мозга ухватилась за желание разбить ее на тысячи крошечных сломанных фрагментов, в которые превратились мои внутренности. Отгоняя эти мысли, я просто держал ее. Осторожно. Тихо. Эгоистично. Уткнувшись лицом в ее волосах, я наполнил свои чувства ее сладким, чистым запахом, пока, наконец, не успокоился. С долгими поверхностными вдохами напряжение в мышцах спало. Ярость скрылась обратно в темном уголке моего разума.
Наконец-то я смог выдохнуть.
Обри отстранилась, и тут же мое тело закричало, вновь жаждая ее тепла. Я хотел схватить ее и унести на свою кровать, украсть каждую унцию тепла внутри ее тела для себя, но я этого не сделал.
— Я — твое возмездие, — сказала она мрачно.
— Да.
— Ты собираешься убить меня ради мести?
— Нет.
Это правда. Я не мог убить такого ангела милосердия. Она дала мне власть контролировать единственную вещь, что заставляла меня терять контроль.
Обри склонила голову набок.
— Тогда почему ты меня удерживаешь?
Я посмотрел на размазанную кровь, засохшую на ладони.
— Потому что я не могу отпустить тебя.
Я даже не мог сказать почему, и, к счастью, она не спросила. Потребность оставить ее тянула внутри, как и голос в моей голове, говорящий, что этой женщине нужна моя помощь, независимо от того, просила она о ней или нет. Говорящий, что если я отпущу ее, то все разрушу.
Тот же внутренний голос обратился ко мне двумя словами, которые все изменили:
Спаси ее.
Глава 31
Ник
Дождь бил по ветровому стеклу «Мустанга», когда я поехал к пустынной площадке, где раньше находился мой дом. Не было и пяти часов утра, что означало в квартале будет тихо, темно, как и было всегда, когда я приходил к своей жене и сыну.
Я выскользнул с водительского места и прошагал по обуглившимся остаткам моего дома. Гнилое, почерневшее дерево лежало поверх раздробленных кирпичей и деревянных брусьев. Из-за того, что никто не вызвал пожарных, дом сгорел дотла, перебросив огонь и на соседний дом тоже. Искатели железа, без сомнений, украли все трубы и металл. Один из туалетов возвышался в центре развалины, пока «помойная яма» разворачивалась вокруг него.
То, что когда-то было моим домом, превратилось в останки и руины. Стало не более чем предметом насмешек прохожих.
Обри сидела в машине, когда я обогнул ее. В багажнике взял лопату, прежде чем пройти к вербе на заднем дворике. Она была не больше отростка, когда мы купили дом почти восемь лет назад, и выросла в величественное дерево, которое возвышалось примерно на девять метров ввысь. Джею нравилось качаться на ее свисающих вниз ветках, что он часто и делал с Блу, играя на своих маленьких, еще не окрепших ножках. Я вонзил лопату в подножье вербы, вырывая траву, что поросла там. Октябрьский дождь был холодным, как лед, и мои руки окоченели, пока я с трудом выполнял свой долг.
Блеск привлек мое внимание в лунном свете.
Приседая, я просеял рыхлую землю. Поднимая маленький грузовичок Джея, который отрыл, я зажмурил глаза, чтобы сдержать слезы.
Соберись. Его здесь нет.
Я вернулся к машине и открыл багажник, беря Блу на руки. Пока нес его к месту погребения, дверь позади меня захлопнулась, и я повернулся, видя, что Обри бежит ко мне, намокая под дождем.
Она остановилась прямо перед нами.
— Прости, если хочешь остаться один, я могу…
— Ты насквозь промокнешь.
— Ничего страшного.
Мы дошли до ямы, которая стала скользкой от дождя. Опускаясь на одно колено, я положил Блу в яму, которую выкопал, и погладил по его влажному меху.
— Увидимся на том свете, дружочек.
Обри стала на колени рядом со мной, лаская его шею.
— Спасибо, — прошептала она и стала рядом, когда я набрал землю на лопату.
Я насквозь промок под дождем, а Обри стояла со мной, содрогаясь, стуча зубами, пока я заканчивал хоронить Блу, но ни разу не пожаловалась на холод или мой медленный темп. Оказавшись вновь в «Мустанге», я включил печку на всю мощность и мой взгляд приземлился на мурашки на ее ногах, когда я завел машину и направился назад в поместье.
Мало было сказано по пути назад, пока мы наконец-то не приехали домой. Дождь усилился, и мы рванули к козырьку над парадным входом. Я открыл дверь, и как только мы вступили в дом, Обри сняла пальто.
Словно у льва, сосредоточенного на своем очередном обеде, мой рот наполнился слюной от ее вида — мокрой и содрогающейся внутри объятого темнотой дома.
Ее сапоги блестели от капель, платье, которое она постоянно носила, прилипло к телу, давая отчетливо увидеть очертания лифчика под ним. Этот вид заставлял меня наброситься, испытать жажду к воде, стекающей по ее горлу и направляющейся в ложбинку между грудей.
Господи, она даже не пыталась быть сексуальной, и каким-то образом я не мог избавиться от рвения прикоснуться к ней, прижать влажные бедра к своим, пока буду трахать ее у стены прямо здесь в фойе.
Я проскользнул мимо нее, чтобы не сделать ничего рискованного, и прошел на кухню, отчаянно желая выпить. Хватая виски со столешницы, сделал длинный глоток и, поставив бутылку, поймал взглядом Обри, стоящую в дверном проходе.
— Можно и мне немного? — Она прошла по комнате, пока не оказалась от меня на расстоянии вытянутой руки.
Несмотря на синяк у нее на щеке, я стоял зачарованный ее влажными волосами, блеском ее кожи, торчащей грудью под платьем.
«Ради всего святого, — молча выругался я про себя. — Ее же чуть не изнасиловали».
Поглядывая на нее искоса, я протянул ей бутылку виски, и когда она запрокинула ее, я изучал то, как двигается ее горло, пока жидкость стекала по нему в желудок. Я спустился глазами по ее платью и очертанию ее изгибов, которые мог увидеть в приглушенном свете комнаты.