Лучше защищать, чем исправлять

Всегда старайся ты в делах

Честь и потребное вершить,

Но защищать, не исправлять, Удачливому надлежит.

Гильен де Кастро. «Юность Сида»

Родителям обычно советуют, приняв решение, никогда не идти на попятную. Стоит один раз поддаться ребенку, и потом всю жизнь придется ему поддаваться. Он больше не будет вас уважать. Ни при каких обстоятельствах нельзя прислушиваться к его возражениям или опускаться до того, чтобы оправдывать свое право отдавать приказы.

По логике авторов этого мифа, отец, уступающий закатывающему истерику ребенку, – плохой родитель, слабовольное, жалкое существо, делающее хуже самому же себе, а уж ребенку и подавно, потому что показывает тому, что криками можно добиться своего. Отец, поддающийся на крики ребенка, подобен – с чем бы это сравнить? – работодателю, поддающемуся на требования забастовщиков, или правительству, вступающему в переговоры с демонстрантами.

Нет, конечно же, нет. Работодатели обязаны прислушиваться к справедливым требованиям сотрудников, и правительства обязаны внимать гласу народа, выраженному в освященном законом праве на публичное выражение протеста. Правительство, которое ни разу не поддавалось, ни разу не отменяло своих решений, никогда не вступало в переговоры и не прислушивалось к требованиям демонстрантов, было бы антидемократической неэффективной диктатурой. Во всем мире наибольшей лояльностью и уважением граждан пользуются именно те правительства, которые умеют вести переговоры, прислушиваться к мнению несогласных и идти на компромисс, тогда как наибольшему риску оказаться свергнутыми всегда подвергаются именно наиболее жесткие лидеры, у которых, кажется, всё и всегда под контролем.

Так почему же с детьми все должно быть иначе? Почему то, что в политике считается тиранией и авторитаризмом, в родительстве считается добродетелью?

Фернанд Николай⁷² со знанием дела описывал, насколько опасно поддаваться на уговоры детей:

– Мам, можно мне абрикос?

– Да что ты такое говоришь, девочка моя! В своем ли ты уме? Ты же еще не выздоровела, и доктор строго-настрого сказал: никаких фруктов. Так что забудь об этом.

Девочка протестует.

– Протестовать бессмысленно! Я же сказала: нет. Ты меня услышала?

Ребенок начинает протестовать громче, и тон матери меняется: она смягчается.

– Но, дорогая моя, ты же не хочешь и дальше продолжать болеть, ведь так? Поверь мне, вреднее фруктов летом ничего нет!

Сцена продолжается, в дело идет шантаж, игра на эмоциях и крики – с обеих сторон; мать соглашается на половину абрикоса, ребенок хочет весь, наконец мать соглашается отдать ей весь абрикос:

– На, держи свой чертов абрикос; ну что, достаточно, или тебе два, три хочется? Да хоть всю корзинку съешь, мне без разницы. Надеюсь, ты лопнешь, и поделом тебе!

Современному глазу ничего не кажется странным? По мне, так сразу несколько моментов: что за болезнь, при которой нельзя есть абрикосы? И что такого в том, чтобы есть фрукты летом? Они что, все лето без фруктов живут?

Автор пытался описать «ужасные» последствия отсутствия дисциплины: мать, которая неспособна поддержать свой авторитет, девочку, которая добивается своего. В наши дни большинство согласилось бы с общей идеей, хотя конкретный пример наверняка выглядел бы ровно наоборот:

– Давай, ешь фрукты, ты же знаешь, доктор сказал, они очень полезные и в них много витаминов.

– Я не хочу!

– Ладно, не хочешь, не ешь. Вот выпадут у тебя все зубы или ослепнешь – поделом тебе будет!

Поскольку две эти матери говорят диаметрально противоположное, как минимум одна из них обязана заблуждаться. Может, они и обе неправы. Но во имя какого принципа морали или педагогики могут эти родители навязывать ребенку свое мнение (даже тогда, когда они неправы), а сам он обязан им подчиняться (даже тогда, когда он прав)? Слепое подчинение старшим могло считаться логичным в XIX веке, но свободные граждане XXI века могли бы стремиться и к чему-то большему.

Мать из первого примера действительно совершает несколько ошибок, но речь вовсе не об уступке дочери. Первой ошибкой (за которую она, кстати, никакой ответственности нести не может, так как это была рекомендация врача) было вообразить, что ребенок может заболеть, если поест фруктов (современные матери совершают противоположную ошибку, также по вине врачей: думают, что дети заболеют, если не будут есть фрукты), вторая ошибка – что она не уступила девочке раньше. Конечно, следовало бы сказать, что она находилась под давлением авторитета врача, который предупредил ее об опасностях употребления в пищу абрикосов. Но в таком случае она вообще не должна была соглашаться. Если вы абсолютно уверены в том, будто что-то всерьез навредит вашему ребенку, нельзя согласиться на это, даже если тот устроит по этому поводу сто истерик. Разве вы позволите ребенку напиться хлорного отбеливателя или прыгнуть с балкона, лишь бы тот перестал плакать? Женщина эта поддалась на требования дочери не в надежде на то, что та, как она от злости выразилась, «лопнет», но именно потому, что знала, что ничего такого не произойдет. В глубине души она знала, что предупреждение о нешуточной опасности поедания фруктов в летнее время года было преувеличением и что риск (даже если таковой и присутствовал) был весьма незначителен. Так к чему же тогда была вся эта морока, если это не было вопросом жизни и смерти, если сам повод в конечном счете был ерундовым? Если вы думаете, что в данном случае можно согласиться с ребенком, делайте это как можно скорее и не провоцируйте споры.

Третьей ее ошибкой было то, что она не смогла сдаться красиво. Что мешало ей, вместо того чтобы опускаться до грубых реплик («Надеюсь, ты лопнешь!») или менее грубого, но от этого, быть может, еще более коварного манипулирования («На, съешь свой абрикос. Но знай, что ты меня очень расстроила и, что главное, разочаровала. Ты очень плохо себя повела»), повести себя чуточку вежливее, выбраться из неприятного положения, но при этом не потерять лицо и не уронить достоинство («Хорошо, вот тебе абрикос. Не знала, что они тебе так нравятся»)?

Фернанд Николай был французским мировым судьей и мыслителем, автором книги «Испорченные дети»⁷², пользовавшейся в свое время большой популярностью: экземпляр, попавшийся мне, был двенадцатым изданием на испанском языке, переводом двенадцатого издания на французском. В книге не значится дата первого издания, и хотя обложка может указывать на 1940-е годы, сам язык книги оставляет впечатление более раннего текста, ведь в нем не упоминаются ни автомобили, ни радио, ни телевидение, ни аэропланы. Я поискал в Интернете и нашел кое-что об авторе. В каталоге Французской государственной библиотеки значатся пятнадцать его работ, опубликованных в период с 1875 по 1922 год, в том числе три переиздания «Испорченных детей» – от 1890, 1891 и 1907 гг. Указание на то, что это уже двенадцатое по счету издание, содержится в издании от 1891 года.

Г-н Николай утверждает, что его идеи – не просто лично мнение автора, а экспериментально доказанные научные выводы, ведь он собственноручно выписал на одном листке бумаги список известных ему послушных детей, а на другом – список детей испорченных («список же этот был премного пространен и бесконечен») и затем сравнил методы, которые применяли их родители. Он с множеством подробностей и на протяжении нескольких глав описывает траекторию движения по жизни этих дурно воспитанных детей, каковые, по его утверждению, составляют большинство населения Франции обоих полов.

В возрасте трех лет эти дети выказывают «непоколебимое непослушание», «всем в доме заправляет ребенок», ест он только то, что ему хочется. В десять лет «он становится еще нахальнее», «начинает кричать еще громче», и родители, думая, что их ребенок – особенный, не смеют ему ни в чем отказывать. В пятнадцать «первобытная невинность уступает место идиотическому самомнению», он насмехается над невежеством родителей и ведет себя как грубиян. В двадцать «весь дом исполняет прихоти юного господина», он превращается в никчемного негодяя и тунеядца. Став взрослым (то есть старше 20), он являет собой образец «бесполезного мота, праздного и честолюбивого, бессердечного распутника».

В одном абзаце я пересказал содержание свыше 90 страниц, и вся книга от корки до корки – в том же духе. Его описание испорченного трехлетки удивительно напоминает творения наших современников:

В последние несколько лет люди начали замечать у детей склонность делать все, что те захотят. <...> Я часто слышу: «У современных детей ни к чему нет почтения». (Ланжи, 1996)²

И тут-то мы с вами и приходим к самому главному: тому, ради чего я так старался выяснить, в каком же году писал г-н Николай. В последние несколько лет, говорите? Ой ли? Дети, о которых писал Фернанд Николай, – это не наши дети, они наши прабабки и прадеды. Да-да, прабабки и прадеды, которых безнадежно испортили прапрабабки и прапрадеды. И затем прадеды эти испортили ваших дедов, деды – отцов, а отцы выросли в тех самых «бесполезных мотов, праздных и честолюбивых, бессердечных распутников», которые в свою очередь испортили и нас самих. И как вы теперь будете оправдывать все эти мифы («Мы-то своих родителей уважали!», «В прежние-то времена была дисциплина!», «Нам-то все так просто с рук не сходило!»)? Ведь, согласно г-ну Николаю, подавляющее большинство детей были испорченными еще 100 лет назад.

Нет, уступая детям, идя с ними на компромисс, признавая наши ошибки, мы не теряем в их глазах авторитет; наоборот – мы его приобретаем.

Уступая детям, мы их самих учим уступать⁴⁴.

Давным-давно, когда мне было 13 или 14, отец отчитал меня ни за что. Ну или я уже не помню, по какому поводу это произошло. Явственно помню я то, что подобная невероятная несправедливость вызвала во мне глубочайшее негодование. Спать я и тот день лег в слезах и с глубоким чувством обиды на отца. К моему изумлению, он пришел пожелать мне спокойной ночи и извинился за свое поведение. Отец извинился перед сыном! Разве не это – кратчайший путь к полной утрате отцовского авторитета, а заодно и сыновнего уважения? Ровно наоборот. В тот момент я простил ему все его прегрешения – и былые, и настоящие, и будущие.