Знаю, Блейк все еще стоит возле столика для пикника. Наблюдает за нами. Уверена, он понимает, что происходит.
Хотя лучше бы не понимал.
Коннор переехал в эту квартиру несколько недель назад, но повсюду до сих пор стоят коробки. У него пока мало мебели и полок, чтобы разложить вещи, поэтому те валяются на полу.
Только за нами закрывается дверь, как он срывается:
– Ты мне изменяешь?
Его слова выбивают у меня весь воздух из легких. Словно он толкнул меня в воду.
Я бы никогда ему не изменила. Не могу поверить, что он так обо мне подумал.
– Нет! Боже, не будь дураком, я…
Резко замолкаю и делаю судорожный вдох. Это единственное слово, которое нельзя говорить. Единственное слово, которое строго запрещено, потому что Коннор слишком часто слышал его от отца.
Коннор мгновенно подлетает ко мне, вынуждая невольно отступить назад. Споткнувшись о коробки, я падаю и с громким стуком приземляюсь на тонкий, потертый коврик. Подо мной что-то ломается. Опираясь на локти, я неуклюже приподнимаюсь на этой горе.
Коннор нависает надо мной.
– Никогда не смей называть меня дураком. Я не дурак.
Я знаю, что он не дурак. И вовсе не это имела в виду. Я бы никогда так о нем не подумала.
Дрожу на полу в окружении его вещей. Он не понимает, что говорит. Ему больно. Он думает, я ему изменяю. Как только он осознает, что это неправда, что мы с Блейком просто друзья, Коннор изменится. Придет в себя.
– Пожалуйста, выслушай меня.
– Нет. Это ты послушай. Тебе не удастся выставить меня идиотом. Я так и знал, что тебе нельзя доверять. Знал, что ты так поступишь!
– Но я ничего не сделала!
– Ты врешь.
– Нет. Пожалуйста, успокойся, Коннор. Между нами ничего нет.
Но он не в себе и не станет меня слушать. У него все спуталось в голове.
– Я знал, что ты так поступишь! Знал, что найдешь кого-то получше и бросишь меня!
– О чем ты говоришь? Я никуда не ушла! Я люблю тебя!
– Ты врешь! Ты меня не любишь! И никогда не любила!
Я поднимаюсь с пола и встаю перед ним. Мне потребовалось много мужества, чтобы сделать это, чтобы без дрожи посмотреть прямо ему в лицо. Его грудь тяжело вздымается, а сам Коннор смотрит на меня с такой злобой, что я вижу в нем его отца. Он таится в закоулках его сознания и отражается в глазах.
– Кто ты? Я тебя не узнаю, – говорю я.
Он придвигается ближе и четко и внятно произносит:
– Пошла ты.
У меня звенит в ушах, точно гудок товарного поезда, заглушая те два слова, которые Коннор с такой легкостью произнес. Комната начинает вращаться, но мое внимание приковано лишь к губам Коннора; не понимаю, как эти слова могли слететь с них. Неужели он мог сказать их мне? Как я вообще могла целовать эти губы?
– Прошу, просто успокойся, ладно?
– Успокоиться? Хочешь, чтобы я успокоился, черт подери? – Он пинает ближайшую коробку, и раздается звон разбитого стекла. Интересно, что именно разбилось: красивая рамка с нашей фотографией или, может, маленький стеклянный котенок, которого он подарил мне на третьем свидании?
– Послушай, я пойду прогуляюсь, хорошо? Ты пока остынь, а после мы это обсудим…
Я открываю дверь, но следом подходит Коннор и с такой силой захлопывает ее, что аж стены дрожат.
– Я с тобой еще не закончил!
Я подскакиваю от его грозного, оглушительного рева. С распахнутым ртом смотрю на Коннора, и глаза наполняются слезами. Кто он? Что он творит? Я знала, что его расстроит наша с Блейком встреча, но он никогда не был таким злым со мной. Конечно, у него есть проблемы с управлением гнева, но он обещал… он клялся, что не будет отыгрываться на мне.
Развернувшись, Коннор кулаком бьет в стену, и на идеальном свежевыкрашенном гипсокартоне появляются большие круглые дыры.
Когда-то он пообещал, что не будет так со мной обращаться. Не могу поверить, что повелась на это.
Я в ужасе, нет сил стоять. Сползаю на пол, сворачиваюсь калачикам и утыкаюсь лицом в пахнущий шампунем коврик.
И начинаю плакать. Слезы льются ручьем, и я не могу их остановить. Коннор затихает, когда слышит всхлипы.
Не знаю, что он делает, я не смотрю на него, но чувствую где-то рядом.
А потом Коннор подходит и прижимает меня к себе той самой рукой, которой недавно был готов наносить удары. Он заключает меня в объятия, но желания ответить тем же не возникает.
– Извини, сам не знаю, что творю. Мне очень жаль.
Я лишь громче рыдаю. Ненавижу, когда он такой.
Я безумно его люблю.
Но иногда я его ненавижу.
Августа
Один год
Его шаги на ступеньках становятся все громче и громче, я панически отодвигаюсь назад, пока не упираюсь в кровать. Понимаю, что деваться некуда, и прислушиваюсь.
Он дергает за ручку, но дверь не поддается.
Достает из кармана ключи. Несмотря на шум дождя, я слышу, как они бренчат и звенят, пока он вставляет их в замок.
В ожидании прислоняюсь к кровати. Знает ли Коннор, что я еще здесь? Может, он решил, что я закрыла квартиру и ушла.
И все же какая-то часть меня отчаянно желает, чтобы дверь открылась, он подбежал ко мне, заключил в объятия и заставил боль исчезнуть. Он мне нужен. Я хочу спрятать лицо у него на груди, заплакать и позволить ему стереть мои слезы.
Коннор отпирает замок, ручка поворачивается, но дверь не открывается. Он прекращает свои попытки и стоит в тишине – наверняка догадался, что я закрылась на засов.
– Энн?
Я могу определить его настроение по тому, как он произносит мое имя. Гнев уже ушел, растворился так же быстро, как и появился.
– Любимая? – неуверенно зовет Коннор.
Он больше не имеет право называть меня любимой. И то, что он позволил себе это, вызывает во мне чувства злобы и горечи.
– Дорогая, я знаю, что ты там. Здесь твоя машина.
Черт.
– Энн, прости меня. Я сам не понимал, что делаю. – Его голос дрожит, как у ребенка. Он знает, что зашел слишком далеко. Всего час назад он выглядел таким грозным, а теперь разговаривает как маленький.
Я подтягиваю колени к груди, опускаюсь на них лбом и начинаю напевать себе под нос.
Я не могу встать и открыть дверь.
Не могу.
Тогда почему мне так сильно этого хочется? Почему я поступаю так из раза в раз?
Я больше не чувствую себя равной ему. Я – его половой коврик, его груша для битья.
Это произошло постепенно, шаг за шагом. Я не могу назвать точной даты, когда все так изменилось, потому что это случилось не в один момент.
Сколько бы я ни оглядывалась назад, сколько бы ни пыталась понять. Нет никаких «до» и «после». Есть только год принятых решений.
И вот я здесь, сижу на полу, боясь открыть дверь человеку, которого люблю больше всех на свете.
Возможно, если я буду и дальше его игнорировать, он уйдет, и мне не придется делать выбор.
Может, я просто останусь здесь навечно.
Марта
6 месяцев, 10 дней
Уже поздно, но нам не спится.
Мы лежим бок о бок в кровати, переплетя пальцы рук. В новой квартире Коннора холодно, но, чтобы отрегулировать отопление, нужно вылезти из нашего теплого гнездышка. Делать этого совершенно не хочется, поэтому мы лишь теснее прижимаемся друг к другу, закутавшись в одеяло по нос.
– Однажды я заработаю столько денег, что смогу оставлять отопление включенным на всю ночь. Ты будешь вылезать из кровати, когда захочешь, и не мерзнуть, – произносит он.
Я ухмыляюсь.
– А ты сделаешь ту штуку с подогревом пола – когда древесина нагревается, и можно ходить босиком?
– Ага. И куплю большой дом. Такой большой, что ты сможешь уйти на другую половину, если я начну действовать тебе на нервы.
Игриво толкаю его плечом. Я знаю, что он шутит. Коннор никогда не действует мне на нервы.
– А как насчет отпуска? Я хочу поехать в Европу.
– Обязательно. Мы проведем там три месяца и побываем в каждой стране. Поднимемся на Эйфелеву башню и прокатимся по каналам Венеции. Тебе не захочется возвращаться.
Я улыбаюсь, представляя эту картинку. Однажды наша жизнь действительно станет такой. Мы со всем разберемся и забудем о беспокойных временах.
Все будет идеально.
– Что ты во мне любишь? – спрашиваю я. Сегодня мне хочется нежных слов, чтобы смаковать это воспоминание, держать его при себе, пока приходится преодолевать трудности.
– Все, – повернувшись, отвечает Коннор, и целует меня в нос. – Твою улыбку. Ты хоть представляешь, как часто улыбаешься? Для меня это редкость. Я к такому не привык. Твой смех. Как ты разговариваешь. Знаешь, ты очень болтливая. Просто до невозможности.
Я смеюсь и снова игриво толкаю его плечом.
– И ты умная. Ты ведь собираешься поступать в колледж, да? Я никогда ничего такого даже не планировал, а для тебя это само собой разумеющееся.
Я открываю рот, чтобы возразить, но тут же его закрываю.
Я забыла обо всех крайних сроках подачи заявок и пока ничего ему не сказала. Нет, это ложь. Я не совсем забыла. Я просто так сосредоточилась на Конноре, что учеба отошла на второй план. Какой смысл подавать документы, когда мне ненавистна сама мысль о том, что придется его оставить? Я подумывала провести пару лет в местном колледже, а затем, когда Коннор сможет поехать со мной, поступить в университет, отказаться от общежития и вместе с ним снимать квартиру.
Сейчас даже местные колледжи – это слишком. Не хочу об этом думать.
И не думаю. В общем, такие дела. Я просто выбросила из головы эти мысли, решив сосредоточиться на том, что передо мной – нашей сильной, прекрасной любви. Вот что сейчас для меня важнее всего. Важнее, чем колледж.
Но ничего из этого я ему не говорю. Это испортит момент.
– И как ты относишься к людям. Таким, как я. Ты не осуждаешь, как большинство. Ты видишь в людях хорошее и даешь им шанс. Ты в них веришь. Думаю, для меня это самое ценное.
Сжимаю его руку. Иногда он может быть таким милым.
– Твоя очередь, – говорит Коннор.
Я ухмыляюсь и бросаю на него многозначительный взгляд.
– Я не об этом, – отдергивает он. – Скажи, что ты во мне любишь.
– Я поняла, но, мне кажется, кое-что другое было бы куда веселее.
Он смеется. Люблю, когда он смеется.
– Ладно, серьезно? Мне нравится, какой ты сильный человек. С тобой столько всего произошло, а ты сейчас здесь, делишься проблемами со мной и пытаешься стать лучше. Мне нравится, как ты защищаешь своих близких. Ты все для них сделаешь. Мне нравится, что ты всегда добиваешься того, чего хочешь. Будь то скейтбординг, баскетбол… или я.
Коннор обнимает меня за плечи, и я, повернувшись к нему, забрасываю ногу на его бедро и кладу голову на грудь. И меня окутывает тепло его тела.
Вот что такое любовь. Не думаю, что когда-либо смогу ее отпустить.
Марта
6 месяцев, 8 дней
Коннор гонит машину как сумасшедший. Меня пугает то, с какой скоростью испортилось его настроение.
Сегодня я пропустила тренировку по бегу. Коннор снова был не в духе и попросил с ним погулять – мое присутствие ему помогает. Порой это и благословение, и проклятие, когда в тебе так нуждаются.
Мы сидели у речки и бросали в воду камешки, когда ему позвонила мама. Она плакала, но внятно объяснить, что произошло, так и не смогла. Поэтому теперь мы мчимся по проселочным дорогам, чтобы узнать, что отец Коннора натворил в этот раз.
Мое сердце бьется так сильно, словно вот-вот выскочит из груди, к горлу подступает тошнота. Не знаю, то ли во всем виноваты нервы, то ли его вождение, но, чтобы сдержать рвотные позывы, приходится стискивать дверную ручку до боли в пальцах. Коннор на скорости входит в последний поворот к дому, шины визжат и срываются в занос, а потом машина резко останавливается.
Входная дверь открыта, сетка от насекомых похлопывает от ветерка. Сейчас ранняя весна и слишком холодно, чтобы вот так оставлять дверь нараспашку. Коннор успевает выскочить из пикапа, пока я пытаюсь отстегнуть ремень безопасности – он застрял.
Несколько секунд я вожусь с ним, подавляя желание закричать от незнания того, что происходит внутри дома. Наконец освободившись, выпрыгиваю из машины и бегу по газону. Дом встречает меня темнотой, поэтому приходится остановиться на пороге и дать глазам привыкнуть.
Здесь словно прошелся ураган – все стены голые, вещи валяются на полу. Все разорвано и разбито.
Как и Нэнси. Она рыдает на полу, крепко сжимая руку, а Коннор пытается поднять ее на ноги.
«Я не знаю, что сделала… я не знаю, что сделала…» – бесконечно твердит она, на что Коннор неустанно повторяет: «Я знаю, все в порядке». А я во все глаза смотрю на эту сцену.
Их слова эхом отдаются у меня в ушах. Такое ощущение, будто я нахожусь далеко отсюда и наблюдаю за происходящим по телевизору, а не стою посреди всего этого хаоса.
– Можешь открыть дверь в машину? Нужно отвезти ее к врачу.
Спокойный и твердый голос Коннора выводит меня из оцепенения. Я быстро киваю, радуясь, что хоть чем-то могу помочь. Открываю дверь еще до того, как они выходят из дома, и придерживаю ее до тех пор, пока Коннор не помогает маме забраться в пикап. Он случайно задевает ее руку, и Нэнси стонет от боли.
Я сажусь рядом с ней, так что она оказывается посередине, и стараюсь не смотреть на ее посиневший и заплывший глаз. Вместо этого гляжу прямо перед собой.
В больницу Коннор едет осторожно, словно его мать окончательно рассыплется на кусочки, если он слишком резко повернет или же наедет на «лежачий полицейский» на скорости более трех миль в час. Сидеть рядом с ней мучительно. Она притихла – лишь придерживает травмированное запястье и смотрит в пустоту.
В конце концов мы доезжаем, и Коннор помогает Нэнси вылезти. Я же остаюсь у пикапа и наблюдаю, как они уходят. Не хочу идти с ними. Вряд ли Коннор заметит мое отсутствие, он полностью сосредоточен на маме, на ее медленных, нерешительных шагах. Она идет так, словно ей восемьдесят лет.
Но Коннор вдруг оборачивается ко мне и, слегка улыбнувшись, одними губами произносит: «Спасибо».
Я лишь киваю и забираюсь обратно в пикап, где и провожу в ожидании следующие два часа.
~ * ~
Мы с Коннором собираем оставшиеся вещи Нэнси в большие пакеты. Она спит в своей комнате после принятия прописанных ей болеутоляющих таблеток.
Как бы мне хотелось склеить все это. Вернуть как было. Но я не могу, поэтому продолжаю выкидывать обломки. Коннор выносит пакет с мусором на тротуар, а вернувшись, плюхается на диван и пялится в потолок. Я вижу, что он вымотан.
– Часто такое происходит? – спрашиваю я, убирая маленькую бескрылую фигурку ангела в пакет.
– Даже слишком. Сейчас, конечно, немного проще. Я могу приехать. А отец не трогает ее, когда я рядом. Если она вовремя звонит, я успеваю все остановить. Но она предпочитает ничего не замечать. Перепады его настроения видны за версту, но она тянет до последнего. Каждый раз ей кажется, что она сможет все уладить.
Я сглатываю и делаю вид, будто увлечена сломанной фарфоровой лягушкой. Мама никогда не нуждалась во мне, в то время как Нэнси постоянно нуждается в Конноре. Интересно, каково это. Не думаю, что так лучше. Возможно, это даже хуже. Она полностью зависит от него, а на его долю и так много всего выпало.
– Как думаешь, где он?
Коннор пожимает плечами.
– Обычно он объявляется у своего брата где-то через неделю после инцидента. Наверное, понимает, что я убил бы его, если бы встретил.
Киваю. Я знаю, как он заботится о матери. Знаю, как бы ему хотелось спасти ее от Джека и каким-то образом все это прекратить.
– Я просто хочу, чтобы она его бросила. Добилась судебного запрета на приближение. Сменила замки. Она бы стала намного счастливее.
Я тоже так думаю. Не понимаю, как она может с этим мириться. Как может смотреть на себя и считать, что заслуживает этого.
– Да. Наверное, – отвечаю я.
Запихиваю оставшиеся сломанные вещи Нэнси в пакет, затем вытаскиваю его на улицу и ставлю рядом с таким же, только собранным Коннором.
Завтра приедет мусоровоз и заберет их. Они навсегда исчезнут, и Нэнси притворится, что всего этого и вовсе не было.
До следующего раза. Потому что, если Коннор прав, всегда будет следующий раз.
Февраля
5 месяцев, 21 день
С подачи Коннора сегодня мы решили проветриться. Он хотел выбраться из дома и перестать думать о последнем событии в своей так называемой жизни.
За рулем сижу я. Наш маршрут пролегает по живописным извилистым проселочным дорогам, которые я выбрала в надежде хоть немного отвлечь Коннора от воспоминаний о синяках на руках его мамы. Это маловероятно. Но вдруг получится.
– Вау, какая красивая! – восклицаю я, указывая на черно-белую лошадь на поле. – Когда-нибудь я куплю себе такую. Я всегда хотела лошадь.
Это не совсем правда. Я мечтала о ней в детстве, но давно уже об этом не вспоминала. Вот такая жалкая попытка заполнить тишину.
– Ага. Неплохая идея, – невнятно отвечает он.
Продолжаем ехать. Повсюду деревья, тени и канавы. И как тут завязать беседу?
Притормаживаем у знака «Стоп», напротив которого на холме расположен маленький сельский домик. Его сложно назвать большим и красивым. По правде сказать, на нем облупилась краска, а одна из ставен перекосилась, но все же он выглядит мило.
– Я была бы не прочь жить в таком доме, когда стану старше, – говорю я, указывая на строение. – Ты бы мог посадить цветы перед входом. А крышу…
– Ты еще не поняла?
Замолкаю на полуслове от его резкого тона.
– Чего не поняла?
– У меня ничего из этого не будет. Для тебя это все еще возможно, но не для меня. Этого никогда не случится, так что перестань притворяться.
– Ты о чем? Мы же обсуждали, как будем жить в большом…
– Нет. Прекрати, – рявкает Коннор.
Я пристально смотрю на него несколько долгих мгновений, стараясь понять, чем его разозлила. Всего пару секунд назад он был в порядке. Грустный – да, но злой? Словно внутри него сработал переключатель. И что теперь делать? Хотелось бы лучше его понимать.
За нами сигналит машина, и мне приходится снова обратить внимание на дорогу и повернуть направо, оставив позади домик в колониальном стиле. Вскоре Коннор заговаривает снова, и, судя по всему, его настроение в очередной раз изменилось.
– Слушай, извини. Просто иногда мне кажется, что ты для меня слишком хороша. Ты можешь иметь все что захочешь: дом, лошадь… да что угодно. Но такие, как я… у меня никогда такого не будет. Моей жизни светят только сплошные неприятности.
Впереди появляется широкая обочина, я съезжаю на гравий и, не глуша двигатель, поворачиваюсь к Коннору.
– Это неправда, Коннор. Я тебе обещаю. Мы будем работать вместе и получим все что захотим. Клянусь, все сбудется.
Коннор словно меня не слышит. Он отворачивается и смотрит в окно. Оно постепенно запотевает, а мы все молча сидим в машине.
– Когда мне было семь, у мамы случился нервный срыв, – спустя, кажется, вечность произносит Коннор. – Я даже не знаю, куда ее поместили. Наверное, в психиатрическую лечебницу. А я оказался один на один с отцом на несколько месяцев.
Зачем он мне это рассказывает? Какое это имеет отношение к происходящему? Это отголоски его гнева или он снова впал в депрессию? Что из этих двух вариантов хуже?
– У нас никогда не водились деньги. А в мамино отсутствие отец даже не считал нужным скрывать, что все спускает на выпивку. Он покупал бутылку за бутылкой, в то время как холодильник пустовал. Были дни, когда я питался лишь сухой вермишелью быстрого приготовления, кетчупом или замороженной картошкой фри. Я даже не мог ничего приготовить, потому что он мне запрещал.
Это все проясняет. Вот почему он занялся готовкой.
– Ого. Мне… мне…
Что? Жаль? Кажется, этого недостаточно. Потянувшись, кладу руку ему на спину. Он пожимает плечами, то ли пытаясь сбросить ее, то ли сделать вид, что все это пустяки.
Я провожу ладонью по его руке, переплетаю наши пальцы и утягиваю это единение к себе на колени. Коннор не смотрит на меня, но каким-то образом от прикосновения становится легче. Словно я даю ему знать, что рядом и поддерживаю его.
Он хочет выговориться, но в то же время показать, что родители больше ничего для него не значат. Он одновременно скрывает боль и жаждет ею поделиться.
– Знаю, я не могу обвинять его во всем, – произносит Коннор.
– Кого? – спрашиваю я, хоть ответ мне известен.
– Отца. Когда-нибудь я же смогу это пережить, верно? Послать все к черту и двигаться дальше. Оставить все плохое в прошлом и начать нормальную жизнь. Повзрослеть, купить дом в колониальном стиле с цветниками и красивыми лошадьми.
Ох, теперь все понятно. Делаю глубокий и медленный вдох, пытаясь собраться с мыслями и правильно подобрать слова.
Потому что иногда мне кажется, что он должен перешагнуть через прошлое. Он не может во всем винить отца. Коннору уже восемнадцать. Он достаточно взрослый, чтобы взять под контроль свою жизнь. Достаточно взрослый, чтобы создать что-то свое и забыть о человеке, который все испортил.
Но кто я такая, чтобы судить? Кто я такая, чтобы знать, каково это? Я даже представить себе не могу весь тот кошмар, через который он прошел из-за своего отца. Может, это и нормально – что воспоминания его преследуют. Может, он и должен помнить, бороться с тем, что произошло, а не тупо игнорировать.
– Наверное, – наконец отвечаю я. Ведь только это и остается – предполагать.
– Именно этого я хочу. Просто забыть и притвориться, что его не существует. Просто… стать кем-то другим. Усердно работать и двигаться вперед, а не жить так.
Я молча киваю. Иногда он делится со мной своими мыслями… а я просто не знаю, как реагировать. У меня другое прошлое. Хорошие машины, вечеринки на дни рождения, рождественские свитера, цветники с розами и большие телевизоры. Я не похожа на него.
– Когда же я перестану все портить. – Коннор по-прежнему на меня не смотрит. Он глядит в окно, словно решение всех его проблем находится где-то посреди зеленого поля перед машиной.
Какую-то минуту я сомневаюсь, правильно ли расслышала. Но потом он повторяет.
– Ведь должен наступить момент, когда я перестану все портить, взгляну на себя в зеркало и мне понравится человек в отражении. Я стану самостоятельным и не позволю отцу на меня влиять. Знать бы только, как это сделать.
– Ага. Пожалуй, в этом есть смысл. – Я смотрю на наши сплетенные руки и поглаживаю большим пальцем его костяшки, всячески подавляя желание коснуться шрамов, чтобы ненароком не напомнить Коннору об их существовании.
Согласиться ли мне с ним или сказать, чтобы перестал переживать? А если согласиться, как я и хочу, стоит ли предложить переступить через это и двигаться дальше? Не прозвучат ли мои слова осуждающе, словно их произнесла моя мама?
Сиденье скрипит, когда Коннор наконец поворачивается и смотрит на меня. Его голубые глаза полны уныния с примесью толики надежды, и это разбивает мне сердце.
– Я лишь хочу… я хочу, чтобы мы… чтобы «мы» просто были. Я не хочу, чтобы он влиял на нас. Не хочу, чтобы он все портил. Ты – единственное хорошее, что со мной случалась, и я не знаю, как себя вести, – через силу произносит он, будто слова слишком тяжелые или ему сложно шевелить губами.
Я заглядываю в его глаза, и мы оба молчим не меньше минуты. Не говорим ни слова и просто… смотрим друг на друга – именно в такие моменты я сильнее влюбляюсь в него. Именно в такие моменты между нами формируется взаимопонимание, которое намного глубже, чем простые слова. Такую крепкую связь невозможно описать.
– Я просто хочу, чтобы ты знала… я хочу, чтобы ты знала: несмотря ни на что… невзирая на то, что я могу сделать или сказать, что я уже сделал или сделаю в будущем, я люблю тебя. Больше жизни. И если однажды что-то такой случится и мы расстанемся, я все равно буду любить тебя и вспоминать.
– Ничего не случится, – уверяю я. – Если ты будешь любить меня так же, как я тебя, обещаю, ничего подобного не случится.
– Знаю. Мы всегда будем вместе, – отвечает он. – Я боготворю тебя. Я люблю тебя. Ты – мое все.
– Я тоже тебя люблю.
– Клянешься?
Я медленно и с чувством киваю.
– Да, клянусь.
Он целует меня, и я закрываю глаза, вкушая мягкость его губ. У меня начинает кружиться голова, и приходится отстраниться.
Коннор сжимает мою руку. Я не шевелюсь. Двигатель машины продолжает работать, и мы вот так стоим на месте, затерявшись где-то на полпути в никуда, но недостаточно далеко, чтобы спрятаться от всего.
– Иногда мне кажется, я ждал тебя всю жизнь, – признается он. – У меня никогда не было такого близкого человека, как ты. Того, кто не обязан мириться со мной, но все равно рядом. Того, кто просто хочет быть со мной ради меня. Потому что я – это я. Не потому, что я чей-то брат, ребенок или еще какой родственник, а потому, что сам выбрал меня.
Я крепче сжимаю его руку.
– Знаю. Моя мама… иногда мне кажется, что она отказалась бы от меня, если бы могла. Если бы я просто могла исчезнуть, понимаешь? Думаю, я напоминаю ей об отце, и за это она меня ненавидит.
Сиденье снова скрипит, когда он наклоняется и целует меня в щеку.
– Как бы мне хотелось управлять временем, замедлять его, когда ты рядом, и перематывать, когда уходишь в школу или на работу.
Иногда я тоже этого желаю. Мне бы хотелось управлять этим хаосом и проматывать все ужасные события.
Только бы Коннор никогда не был их частью.
Февраля
5 месяцев, 14 дней
Сегодня годовщина смерти папы.
Последние восемь лет в этот день я пеку торт. Уверена, кто-то сочтет мою затею глупой, ведь со стороны может показаться, будто я пеку торт, чтобы отпраздновать или типа того. Но это не так.
Мой папа любил торты. Просто обожал их. Он бы съедал по одному на ужин каждый день, если бы мама ему позволила.
Мне было девять, когда он умер. Это продолжалось так долго. Казалось, будто на тебя несется товарный поезд, приближаясь с каждой секундой, и его невозможно остановить. В тот день мама сломалась и рыдала, а я находилась в прострации и отказывалась верить в происходящее. Тогда же в мой девятилетний мозг пришла идея испечь ему торт. В этом не было никакого смысла, как и сейчас, но мне все равно доставляет удовольствие его делать.
Теперь это превратилось в традицию. С каждый годом он становится лучше. Все началось с кошмарного впалого недоразумения, которое я приготовила в девять лет, и достигло многослойного немецкого шоколадного шедевра, который я готовлю сейчас. Будь папа здесь, отрезал бы себе невообразимо огромный кусок и со стаканом молока слопал бы его до крошки.
На какое-то мгновение кажется, будто папа снова с нами и вот-вот спустится по лестнице за своим тортом.
Может, не стоит сегодня печь? Мы с мамой больше не ладим, а раньше делили торт на двоих. Во время еды мы не разговаривали о папе, но каким-то образом всегда наступал такой момент, когда обе одновременно думали о нем, и это было приятно.
Но сегодня это кажется… кажется некой взяткой. Словно я вручу ей этот торт, она улыбнется и мы спустим все на тормозах. И тогда, переехав к Коннору, я смогу притвориться, что все прекрасно.
Пустые мечты. Даже если у нас с Коннором все будет хорошо и она чудесным образом его примет, я не забуду сказанных ею слов. Они стоят между нами словно стена, их уже не забрать назад.
Но я все равно пеку торт, иначе это будет выглядеть так, будто я игнорирую папу, притворяюсь, будто его никогда не было. А мама и так прекрасно справляется с этим за двоих.
Она возвращается с работы в шесть, проходит мимо кухни, но поворачивает обратно, заметив меня на стуле рядом с тортом.
– Привет, – произношу я. – В этом году немецкий шоколадный.
В ответ мама лишь молча смотрит на торт. Непонятно, о чем она думает: обрадовалась, растрогалась или просто разозлилась из-за того, что я посмела его испечь после всех наших ссор.
Иногда мне кажется, я могла бы подойти к ней и прямо в лицо сказать, что люблю ее, просто чтобы узнать, ответит ли она тем же.
Месяц назад я стояла в коридоре возле ее комнаты. И мне действительно очень хотелось это сделать. Я уже проиграла сцену в голове. Но, сколько бы раз я ни приближалась к ее двери, так и не смогла заставить себя прикоснуться к медной дверной ручке. Было слишком много споров, сказано слишком много резких слов, чтобы теперь говорить такое.
Поэтому громоздкая стена так и осталась между нами.
– Спасибо, – тихо говорит она. – Это очень мило с твоей стороны.
И тут, к моему большому удивлению, мама пересекает кухню и неуклюже обнимает меня, потому что я так и сижу на стуле.
Но она не отпускает, просто держит в своих объятиях. Поэтому я встаю и обнимаю ее в ответ, и она сжимает меня все крепче и крепче. Долгое время никто из нас не произносит ни слова, и начинает казаться, будто этот миг превращается в вечность.
Как же сложно. Тишина так давит, что совершенно невозможно произнести эти три слова, хотя сейчас, похоже, самое подходящее время. Но слова застряли в горле. Они не выходят.
Мама шмыгает носом и отстраняется.