— Вы только взгляните на него!.. Вот мошенник!.. Вы только посмотрите на этого бродягу. Надо же придумать такое… У него будто бы выбивают из рук лоток с вафлями… А когда они падают на землю, он начинает плакать, чтобы люди сжалились над ним и дали денег… Надо же такое придумать… И почему только правительство не засадит в исправительный дом всех этих мошенников, которые выманивают деньги у людей… В тюрьму их!.. В тюрьму!.. В исправительный дом… Там они живо поумнеют… Это же будущие воры…
Вот так и учатся совершать преступления. Полицейского — вот кого здесь не хватает. Но их никогда нет там, где они нужны.
От крика толстяк багровеет и пьет большими глотками воду из стакана.
У Хоакина дрожат поги. Дрожит все тело. Теперь он по-настоящему плачет от страха, от горя и подбирает остатки вафель, смешанных с землей.
Его план провалился… Из‑за этого толстяка. Хоакин не подумал ни о толстяке, ни о тех, кто вчера принимал участие в сборе денег. Он не подумал о них. Ему казалось, что все так просто: уронить на землю вафли, поплакать немного — и получить деньги…
Девятилетний Хоакин, еще не овладевший искусством вымогать деньги, получает жестокий удар. Слишком жестокий, чтобы спокойно перенести его.
Поскольку толстяк продолжает кричать, призывая на помощь полицейского, который вылавливает на улицах хулиганов и жуликов, Хоакин сбрасывает с лотка сломанные вафли, отряхивает лоток и с достоинством уходит из кафе, вытирая рукавом своей белой курточки слезы и пот, выступивший на лбу.
Но стоило ему оказаться в той части проспекта, где его уже не могут увидеть посетители кафе, как шаг его все убыстряется, пока не превращается в бег.
Он уже далеко… Но его беспокоит мысль о полицейском… Ни о чем другом он думать не может.
— Черт возьми! А если они меня схватят… Вдруг меня схватит полицейский… Черт возьми!
Он еще несколько раз возвращается к кафе посмотреть, не преследует ли его кто‑нибудь.
Ну и напугали. А казалось, все так просто…
НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ (Перевод с испанского С. Вафа)
Нога Пабло касается какого‑то странного предмета. В ту же секунду гаснет свет и начинается фильм.
Пабло ощупывает предмет ногой. Нередко он наступал на что‑нибудь и, поскользнувшись, чуть не падал. Но на сей раз это не были ни кожура от апельсина, ни промасленная бумага, ни одежда, упавшая на пол. Это…
(«Кошелек?.. Да, кошелек…»)
Интуиция подсказывает ему, что это именно так.
(«Кошелек… Деньги!..»).
Мало или много, но деньги.
Слабое, едва ощутимое прикосновение, и в детском сознании Пабло Качо — мальчика, торгующего тоффе, конфетами и шоколадным мороженым в самом популярном кинотеатре квартала, — тотчас возникает отчетливое представление о том, что это такое. Не каждый день находишь кошелек. Может быть, билетеру, уборщице и везет… Но ему? Вот здорово! С ним такое случается впервые.
И хотя Пабло должен уйти из зала — ему положено уходить, когда гаснет свет, — он еще некоторое время снует по проходу: от двери к сцене, от сцены к двери до тех пор, пока нога его снова не натыкается на странный предмет.
Он наклоняется. Подбирает. И непринужденно кладет кошелек на лоток с товаром. Зрители заняты тем, что рассаживаются по своим местам, поудобнее устраиваются в креслах, чтобы лучше видеть экран, и не замечают его манипуляций.
Пабло, едва сдерживая нетерпение, медленно выходит из зала. Он не должен показывать, что торопится. Иначе его могут заподозрить.
Он вспоминает, как однажды нашел перчатки. Чудесные кожаные перчатки на меху.
(«Они стоили не меньше…»)
Впрочем, Пабло Качо не в состоянии определить, сколько они могли стоить. Он никогда не покупал перчаток. К тому же у него вообще несколько превратное понятие о стоимости. Цена, превышающая сто песет, каясется Пабло баснословной. Он только может предполагать, что перчатки стоят намного больше того, что он зарабатывает за месяц, бегая по залу кинотеатра с четырех дня до часу ночи, предлагая зрителям конфеты, тоффе, шоколадное мороженое и, разумеется, отдавая выручку владельцу холодильника. Пабло не знает, сколько стоят перчатки, он только догадывается, что они очень дорогие, гак как все, кто их видел, восклицали: «Вот Это перчатки! Просто шик!»
Да и откуда Пабло знать, сколько стоят новые или ношеные перчатки. Об этом могут знать билетер, или кассирша, или тот, кто оставил их себе. Во всяком случае, Пабло их отдал. Он выполнил свой долг и передал их билетеру. Тот сказал: «Ну что ж, оставь, вдруг кто‑нибудь потребует». Пабло подумал тогда: «Меня отблагодарят. Всегда благодарят тех, кто возвращает хозяину потерянную вещь. Может, мне дадут дуро? Черт побери!.. Целый дуро!.. Это было бы неплохо».
Но его так и не отблагодарили. Позже он случайно узнал, что перчатки никто не востребовал. Однако кожаные перчатки на меху больше к нему не вернулись. Зато после оправдания и туманных ответов он выслушал длинную проповедь относительно своей морали и своего не совсем правильного взгляда на собственность.
Теперь он думал:
(«Им я не отдам… Я не хочу, чтобы деньги остались у них».)
Вот почему он кладет ящик с шоколадным мороженым и лоток с конфетами на диван в фойе, входит в уборную и хорошенько запирается изнутри.
Итак, никто не подозревает, почему он там заперся. Ведь он и до этого заходил туда, когда ему было нужно. Прекрасно, теперь он может открыть кошелек и сосчитать деньги… Они наверняка там есть…
(«По меньшей мере три дуро!.. А может, и пять…»)
Больше. Гораздо больше… Пабло ужасается.
(«Три дуро, пять… Ну и что?.. Возможно, их не потребуют…»)
Но в кошельке крупные купюры. Таких Пабло никогда в жизни не держал в руках. Он считает дрожащими пальцами.
(«Один… два… три… четыре… пять…»)
Пять купюр по тысяче песет, четыре по сто и кое — какая мелочь.
Пабло прошибает пот… По спине пробегают мурашки. Дело принимает серьезный оборот. Он должен немедленно вернуть деньги.
(«Если бы… несколько песет… Но столько денег!..»)
Пабло ощупывает кошелек, ласково гладит деньги… Но прикосновение к ним ему неприятно. Слишком много денег… Слишком много!
(«Да! Сколько всего можно купить на эти деньги!.. Может быть, квартиру с мебелью, какую я видел в витрине магазина… А может, машину?.. Нет, машина, наверное, дороже квартиры. Квартиры есть у всех… То есть, я хочу сказать, каждый где‑то живет. А вот машина… Черт побери! Машина… Би — би — би! Вот это да!..»)
Пабло смотрится в зеркало туалетной комнаты. Поднимает брови. Делает такие же движения, как таксист, который ставит свою машину перед кинотеатром. Ему кажется, что он похож на таксиста. Вот только у таксиста лиловое пятно на левой щеке. Подумаешь!.. У него тоже может появиться такое пятно.
И Пабло Качо уже видит себя с пятном на левой щеке, в серебристой фуражке, сидящим за рулем своего такси.
(«Би — би — би!.. Нет, надо бесшумно. Никаких гудков… Жжжж… Рррр… Машина медленно трогается с места… Эй* болван!.. Куда смотришь?.. Ах ты… такой — сякой! А потом во всем винят шоферов».)
Пабло резко тормозит воображаемую машину и собирается закурить.
Но кто‑то стучит в дверь уборной, возвращая его к действительности.
Пабло прячет кошелек в карман и торопится выйти.
— Ты что, парень! Спятил? Или спал тут?
Пабло с ненавистью смотрит на билетера. Билетер стар. Слегка хромает. Лицо неприветливое. На войне он был сержантом. Участвовал в двух войнах. Сначала в Марроко, когда служил в армии. Потом добровольцем в гражданскую войну. Он любит рассказывать о войне и о своих подвигах, возможно таких же вымышленных, как машина Пабло. Теперь он командует мальчишками, словно генерал солдатами. Ребята его ненавидят, но слушаются. Зрители, которые посещают кинотеатр, тоже недолюбливают его. Он буквально рвет из рук билеты, хотя свет еще горит, а если кто‑нибудь без него занимает место, ворчит, требует входной билет и не возвращает до тех пор, пока ему не сунут чаевые.
Пабло не испытывает симпатии к старому билетеру, но его рассказы о войне слушает с интересом.
Сейчас Пабло торопливо и беспрекословно подчиняется ему. Старика с его характером лучше не злить…
Но тот не унимается:
— Эй, парень… А лоток? Где ты его оставил?.. Ты что, с луны свалился?
Но Пабло Качо не свалился с луны. Он витает в облаках. У него более пяти тысяч песет в кармане, и он ошарашен. Пять тысяч песет! Целый капитал по понятиям мальчишки!
(«Надо их отдать… Я должен их отдать… Но только хозяину. Этим типам ни за что!»)
Пабло берет свой ящик. Вешает его на плечо. А лоток с конфетами на шею и направляется к паре, входящей в фойе:
— Шоколадное мороженое!.. Вкусное шоколадное мороженое!.. Конфеты, тоффе!..
Он всегда выкрикивает одно и то же, изо дня в день и всегда одинаково: сначала нараспев, потом все громче и, наконец, жалобно растягивая последнее слово.
Молодые люди торопятся. Сеанс уже начался, и они входят в зал, даже не взглянув на мальчика.
Пабло пожимает плечами. Ничего другого он не ждал. А кричал просто так. Потому что надо.
И тут же снова украдкой щупает кошелек.
(«Он не мой. Ну и что же?.. Почему я должен об этом думать? Не смей брать ни гроша, Пабло. У денег есть хозяин».)
Да, у денег есть хозяин. И теперь от Пабло зависит, попадут ли они снова к нему в руки. Пабло намерен обязательно вернуть их.
И вернет, если, конечно, хозяин объявится. Отдать их, как перчатки, билетеру, швейцару или кассирше не входит в расчеты мальчика.
Пабло бродит по фойе, по коридорам, время от времени раздвигая гардины, чтобы посмотреть какую‑нибудь сцену из фильма, который уже видел три или четыре раза. С осторожностью, выглядевшей весьма неосторожной, он то и дело щупает кошелек и думает:
(«Сейчас, в перерыве между сеансами… Если хозяин хватится, спросит… Тогда, конечно… Я буду вглядываться в лица… У какого ряда?.. У середины… Нет, дальше… Почти в первых рядах… Нет, не в первых… Первые три — четыре ряда были пустые… Как же узнать?.. Буду здесь на случай, если кто‑нибудь хватится… Станет искать, спрашивать…»)
Теперь другой билетер перебивает его мысли:
— Эй, Пабло! Что с тобой? Ты сам с собой разговариваешь?
Пабло вздрагивает. Он не говорил вслух, но со стороны можно было так подумать. Погруженный в свои мысли, он взволнованно размахивал руками.
— Я?
— Идем, сейчас будет перерыв.
Пабло улыбается билетеру. Басилио молодой, он куда приятнее старика. Иногда он приглашает Пабло пропустить рюмочку. Но и Басилио не внушает мальчику большого доверия. Особенно в таком деле, как это…
(«Нет, я ему не расскажу… Ни за что! А ну‑ка, ну‑ка!.. Покажи! И оставит кошелек себе… Нет! Уж лучше я сам буду искать…»)
Пабло поправляет ремни на шее и плече и входит в зал. Делает несколько шагов.
(«В середине… справа. А может быть, слева… Кто знает!.. Он мог его выронить при входе или уходя… Ну хорошо, если кто‑нибудь…»)
Кто‑то окликает Пабло. Оп вздрагивает.
— Эй, мальчик! Мороженого!..
— А ну‑ка!.. Давай!..
— Послушай, мальчик!..
Пабло останавливается возле каждого покупателя. Дает, что просят. Получает деньги.
Кая<дая монета в его руках напоминает о тех, других. О сокровище, которое лежит в кошельке. Он неосмотрительно сунул кошелек в задний карман брюк и теперь боится, как бы его не украли…
Он думает о том, что кошелек могут украсть у него, будто его собственность, хотя он присвоил этот кошелек, а его настоящий хозяин здесь, в кинотеатре, сидит в одном из кресел и в любой момент может потребовать вернуть деньги.
Но как бы там ни было, пока владелец кошелька не обнаружился, деньги принадлежат ему и он вправе за них опасаться.
(«Этого еще не хватало!»)
Он обходит зал' и на каждом шагу опасливо проверяет карман, засовывая туда руку, будто кладет вырученные от продажи деньги.
Время от времени Пабло нараспев выкрикивает, и в голосе его звучит волнение, которого он не может скрыть:
— Шоколадное мороженое!.. Вкусное шоколадное мороженое!.. Тоффе, конфеты…
Если хозяин кошелька захочет что‑нибудь купить, он обнаружит пропажу и выдаст себя жестом, мимикой. Тогда Пабло…
Перерыв между фильмами превращается для мальчика в пытку. Его мучает мысль, что могут украсть кошелек или обнаружится хозяин. И он боится этого. По — настоящему боится. Где‑то в мозгу притаилась мысль, что он мог бы безо всяких угрызений совести оставить эти деньги себе, если бы умел все устраивать, как надо: и в воду влезть, и ног не замочить. Одним словом, собираться вернуть деньги, чтобы совесть была спокойна, однако не усердствуя чрезмерно в поисках хозяина. Именно эта мысль и мешает Пабло думать о том, что ему следовало бы сделать, чтобы вернуть деньги их владельцу.
Впрочем, борьба между чувством и долгом — едва гаснет свет и начинается показ фильма — завершается вдруг простым и удачным решением.
(«Надо ясе!.. Как я об этом сразу не подумал? Я же могу подняться в будку и попросить механика, чтобы… до или после фильма он сообщил… что найден кошелек с… Нет! О кошельке ни слова. Просто что‑то найдено и будет возвращено тому, кто докажет, что он хозяин… Да, именно так, и ни слова ни о кошельке, ни о деньгах… Пусть каждый проверит свои карманы… и тогда тот, кто потерял кошелек… непременно обнаружится».)
Да. Именно гак. Но мысль эта пришла ему в голову только теперь, когда уже поздно, потому что…
(«Во время следующего перерыва? Но владелец кошелька уже мог уйти… И они… тогда я только и видел кошелек… Они спрячут его, как перчатки, на случай, если хозяин вдруг потребует. А если никто не потребует?.. Возьмут деньги себе… Этого еще не хватало… Ни за что!.. Я не отдам кошелька до тех пор, пока не объявится хозяин… Вот если он объявится…»)
Все время, пока идет фильм, Пабло думает, как ему лучше поступить, и ничего не может придумать. Он мог бы сам пойти разузнать, расспросить. Но тогда не замедлят явиться другие и отберут у него деньги. (Страх перед этим служит оправданием его тайной мысли.) С другой стороны, возможно, кошелек был потерян во время предыдущего сеанса. В таком случае, хозяина уже нет в зале. Трудно решить, что делать… И все же можно.
И Пабло цепляется за всякую возможность, которая позволяет ему оставить деньги себе и все же не будет расценена как воровство. Уж он найдет, что с ними делать, лишь бы хозяин не объявился.
Когда Пабло приходит домой, на одной из ближайших церквей бьют часы. Пабло не считает ударов. Он и так знает, что часы пробьют два раза.
Он всегда возвращается в два часа ночи — чуть раньше или чуть позже — один по пустынным улицам. Разве что в субботу попадется пьяный, который громко распевает и разговаривает сам с собой или же просто бредет, шатаясь из стороны в сторону.
Пабло не терпится скорее стать взрослым и тоже напиться. Один — единственный раз. Просто из любопытства. Ему хочется знать, что значит быть пьяным. Отец тоже иногда напивается. Когда удается подработать. Он говорит, что, когда пьян, ни о чем не думает и очень счастлив. Но Пабло подозревает, что отец лжет. Не раз видел он, как отец, напив шись, плакал, а мать туфлей колотила его и называла свиньей. Но так или иначе, Пабло интересно, что испытывает пьяный, когда он забывает — как говорит отец — обо всем на свете…
Теперь, если бы он захотел… Он мог бы напиться… В кармане у него лежат деньги.
Но деньги эти чужие. Он должен их вернуть. Он не может взять из этих денег ни одного сентимо. Вот если хозяин не объявится…
Пабло бесшумно проскальзывает в комнату. Отец спит. Он должен рано вставать. Малыши тоже спят. Пабло называет их малышами, потому что они младше его, потому что они родились позже, совсем забывая о том, что ему самому только тринадцать лет и он еще ребенок. Он не считает себя ребенком, потому что зарабатывает на жизнь. Его получка, когда отец не работает, единственный доход семьи.
С постели доносится усталый голос матери. Усталый, приглушенный, чтобы не разбудить тех, кто спит:
— Пабло… сынок… На плите омлет и кусок хлеба.
Кусочек омлета и кусок хлеба. Обычный ужин. Если он есть, разумеется!.. Каждый день одно и то же меню. На обед похлебка из чечевицы, картошки или фасоли. В редких случаях, и только для отца, маленький кусочек мяса. На ужин омлет из одного яйца на всю семью и картошка.
Обычно Пабло ест с аппетитом. Не ест, а пожирает. Все кажется ему вкусным, потому что он всегда голоден. Но сегодня…
Все изменилось. Пабло богат. У него в кармане много денег. Денег, которые еще не принадлежат ему… Но могут принадлежать… Ему хватило бы…
(«Нет! Я верну их, как только объявится хозяин. Как только он их потребует».)
Пабло нехотя начинает есть совсем остывший кусочек омлета. С деньгами, что у него в кармане, он мог бы есть совсем другие кушанья, те, которые видел в витринах ресторанов и кафетериев и всегда мечтал попробовать, — кушанья, которых никогда в жизни не ел.
(«А почему бы и нет?.. Иметь деньги и ничего не истратить… Хотя бы самую малость. Если хозяин обнаружится и я верну кошелек, вряд ли он будет ругаться, если я немного истрачу… Он мне и сам даст… Я возьму совсем немножечко… Только мелочь. Завтра…»)
Пабло с опаской озирается по сторонам. Комната, где спят родители и девочки, погружена в темноту и молчание. В соседней, которая служит столовой, спят мальчики. Там тоже темно и тихо. И все же Пабло поворачивается спиной к двери, прежде чем вытащить кошелек и выложить деньги на стол. Если бы они только видели! Что бы они сказали, если бы увидели столько денег?
(«Отец, конечно, отобрал бы их у меня и заявил, что сам будет искать хозяина. И не нашел бы…»)
От этой мысли Пабло становится грустно. Он любит отца, и ему горько сознавать, что… В конце концов, жизнь есть жизнь. Отец неплохой, но только… только не очень щепетилен в некоторых вопросах. Он говорит, что каждый в этом мире что‑нибудь крадет и оставить себе то, что ты случайно нашел, совсем не преступление. Мать тоже так считает. Как-то раз, очень давно, она нашла на рынке корзину, полную продуктов. И сказала, что, если бы обнаружился хозяин, она бы вернула. Но вероятно, хозяин так и не обнаружился, потому что они, дети, прекрасно питались несколько дней. Нет, мать и отец — неплохие люди. Они любят своих детей. И Пабло тоже любит своих родителей. Они… такие же, как все.
Как все?
Пабло чувствует, что это не совсем так. Потому что нельзя оставлять себе то, что принадлежит другому. И он не должен этого делать.
Пабло складывает в кошелек деньги и, завернув его в платок, осторояшо сует под подушку, стараясь не разбудить Педро, который спит с ним в одной постели.
Педро не просыпается, и Пабло тоже засыпает, думая о деньгах, которые в конце концов достанутся ему. Тогда… Что тогда?.. Тогда он отдаст их родителям, чтобы они купили побольше еды, одежду для маленьких, мебель. Или что‑нибудь еще…
(«А может, лучше машину?»)
Сон уносит Пабло — мальчика, продающего в кинотеатре тоффе, конфеты и шоколадное мороя «еное, — в собственном такси; на голове у него серебристая фуражка, во рту сигарета. Пабло уже взрослый мужчина. Во сне он путает себя с шофером, который ставит свою машину напротив кинотеатра. Несколько минут Пабло и шофер, шофер и Пабло мелькают, словно два изображения, которые накладываются одно на другое. И наконец, сливаются. И вот уже Пабло ведет свое такси, улыбается, когда мимо проходит женщина и кри чит мальчишке: «Эй, парень… Куда смотришь? Ты что, с луны свалился? Еще бы немного… А потом говорят, что шоферы…»
Быстрее. Быстрее. Быстрее. Пабло выжимает скорость… «…Рррр…»
Педро просыпается. Трясет Пабло:
— Послушай… не толкайся… Ты меня стукнул…
Пабло ласково проводит по взъерошенным волосам младшего брата.
— Тсс!.. Пошел… Спи… Вот увидишь, завтра… ЗавтРа я тебе что‑то куплю…
Пабло и Педро снова засыпают. Под подушкой мальчиков, которые уснули, не поужинав досыта, спрятан кошелек, где лежит пять купюр по тысяче песет, четыре по сто и мелочь. Пять тысяч четыреста шестьдесят семь песет и тридцать сентимо.
Уберечь деньги от чужой жадности нетрудно. Труднее — правда, Пабло? — уберечь их от самого себя.
Это очень трудно для мальчика. Каждое утро он гладит деньги, целые и невредимые, и дает себе слово их отдать.
(«Сегодня обязательно… Сегодня я их верну… Но… кому?»)
Четыре дня Пабло наблюдал. Внимательно следил за каждым жестом, каждым движением, каждым словом тех, кто его окружал, ожидая, что кто‑нибудь заговорит об этом. Но никто… Никто не обмолвился ни единым словечком… Вероятно, человек, потерявший кошелек, не подозревает, где его обронил. И не думает о кинотеатре… А если он вор? И именно поэтому молчит? Может ли тогда Пабло считать кошелек своим?
Порой ему кажется, что может, что кошелек его. Порой, наоборот, мальчик чувствует себя обязанным сдать кошелек в полицейский участок. В любой. Хотя бы в районный. Где есть, как ему сказали, стол находок. Полиция может дать объявление… Если и после этого хозяин не найдется, деньги вернутся к нему, и он сможет спокойно их тратить.
Проходит два дня, три, четыре. Уже восемь дней кошелек у Пабло, а он все еще не вернул его. Он уже свыкся с тем страхом, который испытывает от того, что прячет кошелек под рубашкой, ощущая его ласковое прикосновение при каждом движении. Как приятно и в то же время жутко держать кошелек под подушкой и трогать его, когда просыпаешь — ся. Он думает: «У меня есть деньги». Но тут же должен оговориться: «Но они еще не мои!..»
И вот…
И вот для Пабло стала невыносимой эта находка, которая лишала его сна. Сегодня он решил вернуть кошелек. Он уже знает, где полицейский участок, уже придумал предлог, чтобы выйти из дому пораньше и успеть зайти туда до работы.
Он идет легким шагом. Ему радостно. Да, радостно. Он рад. Счастлив. Он не будет есть досыта. У него не будет машины… или еще чего‑нибудь. Он снова будет беден как церковная крыса, снова будет брать себе несколько сентимо, чаевые, прежде чем отдать деньги матери. Но он рад. На душе у него спокойно. Он выиграл сражение, и это позволяет ему чувствовать себя взрослым человеком, отвечающим за свои поступки.
Он ускоряет шаг и насвистывает. Он хочет поскорее дойти до полицейского участка, отделаться от денег и… спать спокойно, с чистой совестью.
В полицейском участке возникают кое — какие трудности. Один часовой… другой… Наконец его отводят к начальнику участка.
Начальник смотрит на Пабло с симпатией.
— Кошелек?.. Молодец парень. С деньгами?
Пабло вытряхивает содержимое кошелька на стол и удовлетворенно восклицает:
— Да! И с большими, сеньор начальник. Смотрите…
— Похвально, похвально, молодец, что пришел к нам. Ты хороший парень. Где ты их нашел?
— В кинотеатре, где работаю, — отвечает Пабло как взрослый.
— Когда?
Пабло колеблется:
— Дней…
Пабло не умеет врать. Он не должен врать. Он же честно принес их в участок. Так зачем ему обманывать начальника?
— Думаю, дней восемь тому назад.
— И ты никого не спросил?.. Не искал хозяина?..
Пабло хочет объяснить, но путается, говорит что‑то бессвязное. Начальник смотрит на него. Пабло краснеет.
Что такое? Почему?
Начальник смотрит на него с любопытством. В чем дело, почему мальчик испугался, почему молчит, ведь сначала он был так решителен?
— Ты взял деньги из кошелька, не так ли? Ты украл, а теперь боишься…
— Нет! Нет, сеньор начальник. Я ничего не крал. Клянусь вам. Я не взял ни гроша. Клянусь вам.
Теперь начальник смотрит на него сурово.
— Тогда почему ты не принес его сразу?
Почему?
Бог мой! Почему?.. Как Пабло может рассказать начальнику о своих колебаниях, сомнениях, своей затаенной надежде, которую, сам того не подозревая, с таким трудом сумел побороть? Разве придет начальнику мысль, что перед ним стоит маленький герой, который выиграл самое трудное в своей жизни сражение, ведь начальник об этом и не догадывается.
Жестокий, непреклонный старик, привыкший иметь дело с преступниками, выпытывает у Пабло:
— Я хочу знать правду! Правду!
А у мальчика нет другой правды, кроме той, что он сказал. Вот его правда.
Он повторяет испуганно:
— Я боялся, что у меня их отберут…
И так как против Пабло нет никаких улик, на него заводят карточку и отпускают. Когда выяснится, ему сообщат.
Пабло выходит на улицу слегка ошеломленный. Ему горько от свершившейся несправедливости. Несправедливости, в которой никто не повинен. Уж такова жизнь. Возможно, если бы он оставил деньги себе, ему не пришлось бы ни перед кем оправдываться. Но тогда…
Пабло подшибает ногой камень, который отлетает далеко в сторону. Гладит блестящий кузов автомобиля, стоящего у тротуара. Вытирает рукавом мокрый нос и засовывает руки в карманы.
И очень тихо, почти про себя, говорит:
— Но тогда…
Муньис, Мауро
ПОЛУЧКА (Перевод с испанского Е. Родзевич)
— Мама, вот моя получка! — голос парня звучал глухо и нетерпеливо, как и все голоса, которые только они могли слушать и понимать.
— Вот получка, возьмите, мама, — повторил он и протянул руку — его грязные после работы пальцы держали темнозеленый конверт.
Женщина посмотрела на сына, у нее на лице застыла почти бессмысленная улыбка.
— Ах да, получка… А я и забыла, что сегодня суббота.
Она сказала это почти шепотом, боясь, что он почувствует фальшь в ее голосе. Она лгала, и оба знали это. Все утро, с самой зари она ни на минуту не забывала о том, что сегодня суббота. И он тоже уже не раз представлял себе, как это произойдет.
Вот они стоят друг перед другом. Между ними плотная стена, непреодолимая преграда из тайных мыслей, что посто — яйно томили их. Словно актеры, они разыгрывали сцену, которую уже столько раз переживали в своем воображении. «Когда‑нибудь он принесет мне получку», — столько раз думала мать. «Настанет день, и я принесу ей получку», — столько раз думал сын.
— Ну возьмите же, мама.
Женщина положила на черный лист жести около плиты топор и доски — когда он пришел, она колола дрова для растопки. Неловко вытерев руки о фартук, взяла конверт, их пальцы коснулись друг друга.
— Его нужно открыть, мама, там скрепка.
Сгорбившись, тяжело ступая, женщина подошла к кухонному столику и села. Положив конверт и опустив голову, она пристально смотрела на этот бумажный пакет, похожий на маленького живого зверька. Скоро с него снимут шкурку, выпотрошат, вынут кости и положат в кастрюлю.
— Ну откройте же конверт, мама, — поторопил сын.
Видя, что она ушла в свои мысли и не слышит его, он прошелся по комнате. Потом снял рубашку и бросил ее на пол около старой, выщербленной раковины. Открыв кран, он искоса взглянул на мать, и тайная радость засветилась в его глазах. Женщина чувствовала, что сын стоит к ней спиной, ее пяльцы ожили и теперь пытались открыть так, чтобы не повредить содержимого, этот толстый конверт, который жег ей руки.
У нее за спиной раздался голос сына:
— Он запечатан. Открывайте, не бойтесь. Только осторожно со скрепкой. Служащий в конторе говорит мне: «Распишись здесь, пересчитай деньги и забирай жалованье». Ну, я и взял конверт…
Было слышно, как из крана монотонно льется вода, ударяясь о каменную, всю в промоинах раковину.
— Расписался, где надо, и взял конверт, не распечатывая. Если бы вы только видели, где мы расписываемся! Огромная книга, бечевками к ней привязано несколько карандашей. Другие сразу открывают свой конверт. Кассир мне говорит: «Распишись и пересчитай деньги». А я ему: «Ведь здесь все, что положено, правда? Так зачем же открывать?» — «Знаешь, дорогой, ошибиться всякий может, — отвечает он. — А вдруг я тебе положил меньше или больше, чем надо?» А я ему в ответ: «Да ладно! Была не была!» Он смеется. Знаете, мама, мне так хотелось принести вам нераспечатанный конверт. Есть такие, что прямо у кассы вытаскивают всю мелочь. Прячутся один от другого, отворачиваются, будто им стыдно смотреть в глаза друг другу. А некоторых тут же поджидают жены с детьми, чтобы взять деньги — и поскорее домой…
Конверт дрожит в потрескавшихся пальцах, время безжалостно обошлось с ними. Даже скрепка, соединяющая края конверта, кольнула их, будто птичий клювик. Выступила капелька крови. А вот и деньги. Сверху бумажки, а на дне — тяжелые монеты. Она встряхнула конверт, и на деревянном столе оказались две монеты по пять дуро, три песеты и одна монета в десять сентимо. Раз, два, три билета по сто, одна, две монеты по пять дуро, одна, две, три песеты и одна монета в десять сентимо. Раз, два, три билета по сто, одна, две, три песеты…
— Я был у кассы чуть ли не первым. Решил про себя: «В первую субботу приду домой пораньше».
Вода ласково струилась по его лицу и шее. Взяв полотенце и повернувшись к матери, он испугался, увидев ее.
— Мама, что с вами? Что случилось?
Руки женщины безжизненно упали вдоль тела, и, глядя на деньги, лежавшие в подоле, она качала головой.
— Мама, ну что вы, нельзя так…
Она подняла руку и краем фартука вытерла глаза.
Чтобы не смущать ее, он отвернулся и стал растираться полотенцем.
— Сынок, ведь сегодня суббота… Я просто не знаю, что со мной… Первая суббота…
Слезы не давали ей говорить.
Он прошел в смежную с кухней комнату и начал искать в шкафу чистую сорочку.