– Это что за игра?
– Не только вы с ней получили новую силу, когда она привязала себя к Дамиану и Натэниелу..
Голос Ричарда не был довольным, когда он это говорил, на самом деле, злость вернулась. И она прямо переходила в силу, так что полоса обжигающего жара полыхнула у меня вверх по телу и вырвала из горла стон.
Жан-Клод припал ко мне ртом, и вложил в поцелуй силу. Благословенная прохлада скользнула по языку, в горло, ледяной полосой по телу, охлаждая весь жар. Как будто сила Ричарда ждала этой минуты – она бросилась вперед, и вдруг я оказалась покрыта силой их обоих – мое тело оказалось и фитилем, по которому поднимался жар Ричарда, и водостоком для прохладной воды Жан-Клода. Но быть одновременно водой и огнем невозможно. Нельзя гореть и тонуть в одно и то же время. Мое тело пыталось, оно пыталось быть холодным и горячим, водой и пламенем, жизнью и смертью. Но постойте! Это последнее, самое последнее, мы поняли – моя сила и я. Жизнь и смерть, особенно смерть.
У меня сила не просто поднялась – она снесла щиты, как наводнение сносит плотину, и сила этого потока, столь долго сдерживаемая, захлестнула нас всех. Не прочь она смыла нас, а бросила друг к другу. Мы стояли на коленях на кровати, и Ричард прижимался ко мне спереди, а Жан-Клод – сзади. Говорят, что нет света без тени, добра без зла, мужского без женского, правды без лжи. Ничто не может существовать, если не существует его прямая противоположность. Не знаю, правда ли это, но в этот миг я поняла, что одной противоположности нужна другая, но одновременно существовать они тоже не могут. Это две стороны одной монеты, но что это за монета? Что за монета, которая отделяет добро от зла, свет от тьмы, что это, что связывает их вместе, но вечно не дает соединиться? Добро и зло, свет и тьма – не знаю, а вот если Ричард и Жан-Клод – то это я.
|
|
Я тот металл, что и разделял их, и связывал. Я – монета, а они – две стороны меня. Всегда порознь, всегда вместе, всегда различны, но одно целое. Ричард прижимался ко мне спереди, и будто горел, будто полыхал жаром и вот-вот вспыхнет пламенем, будто солнце касалось моей кожи. Жан-Клод прижался сзади, как вода, прохладная, холодная вода, поднявшаяся из самых глубин моря, где струится она холодная и черная, медленная, и плавают в ней незнакомые твари. Если слишком долго смотреть на солнце – ослепнешь; если нырнуть слишком глубоко в море – утонешь.
Я закричала, закричала, потому что не знала, что делать с силой. Я – их монета, но я не знала, как сковать нас воедино. Будто троих засунуть в одно тело – с чего начать? Как запихнуть?
Но не я здесь была начальником, и не мне было искать способ сложить три таких здоровенных элемента в одно целое. Прохладная сила Жан-Клода обтекла меня, охладила ожог, коснулась на краях силы Ричарда и вынесла нас на поверхность этого метафизического моря. И он сказал почти то, что я думала:
– Я могу так подержать секунду, но когда мы в следующий раз погрузимся, нельзя сопротивляться. Мы должны отдаться этому, и друг другу тоже.
– Уточни, что значит «отдаться», – сказал Ричард, и голос его был хриплым от усилия – будто он сдерживал давление колоссального веса со своей стороны. Может быть, так оно и было.
– Ты в теле Аниты, а я пью из тебя.
У нас не было времени сказать да или нет, или вообще что-нибудь. Сила вдруг вернулась, будто мы открыли дверь и увидели, что дом вокруг нас рушится. Времени не было. Либо мы полетим на волне этой силы, либо она нас похоронит – похоронит вместе со всеми, кого мы любим, кого клялись защищать. Отстраненно я подумала, что если бы у нас была четвертая метка, плыть на волне было бы легче, но мысль исчезла под напором тела Ричарда. Он был готов, тверд и толст, и устроил так, что Жан-Клод таким не будет. Могли быть и другие способы нас связать воедино, но Ричард лишил Жан-Клода некоторых вариантов, и меня тоже, просто не дав тому пить. Забавно, как, пытаясь избежать одного зла, влетаешь с размаху в другое.
|
|
Ричард втолкнулся в меня. Я была зажата, а он толст, но как только он стал в меня вталкиваться, страшный груз силы стал легче. Как будто тело Ричарда сломало какой-то барьер, будто мое тело – дверь, и мы вломились в нее.
Раздался сдавленный голос Ричарда:
– Туго, очень туго. Боюсь тебе повредить.
Он навис надо мной будто в упоре лежа, и потрясающий был вид между нашими телами. Вид, как он в меня входит.
Я схватила его за руки:
– Не останавливайся, боже ты мой, не останавливайся!
– Ты слишком зажата.
– Это ненадолго!
– Она влажная? – спросил Жан-Клод.
Ричард посмотрел на него – весьма недружелюбно.
– Да.
– Тогда ты ее не травмируешь.
– Ты сам говорил, Жан-Клод, ты не так хорошо оснащен, и не знаешь, как можно травмировать женщину, даже если этого не хочешь.
Я стукнула Ричарда ладонью по плечу – до лица было не достать. Он уставился на меня, готовый разозлиться.
– Я тебе не Клер! Я тебя хочу, Ричард! Хочу, чтобы ты был во мне, умоляю, Ричард, пожалуйста. Только не останавливайся!
|
|
Он смотрел на меня сверху вниз, с очень мужским выражением лица – и очень своим, Ричардовским. Я глядела на него, знала, как сильно он хочет в меня всадить, но часть его сознания, которая оставалась Ричардом, которая продолжала так напряженно думать, боялась. Не того боялась, что меня травмирует, а боялась увидеть у меня на лице то же выражение, что и у Клер. Я ощущала этот страх языком. Ощущала, как пульс у меня на шее зачастил не от вожделения – от страха. От страха, что Клер права, что он – животное. Если бы она мне подвернулась сейчас под руку, я бы могла ей залепить пощечину. Меньше всего нужно было Ричарду сейчас перелопачивать помойку эмоций.
– Если ты этого не сделаешь, mon ami, то разреши мне пить, и закончим с этим.
– Я не твой друг, – огрызнулся Ричард, и его злость разлилась у меня по коже горячим маслом.
Она не жгла, как до того, и я знала, что это работа Жан-Клода. Он притуплял острие силы Ричарда, точнее, превращал ее из жгучей боли во что-то более приятно. Если по коже перекатывается нагретое масло вместо волны жгучих искр, можно ли возразить?
– Тогда будь моим врагом, – ответил Жан-Клод, – но один из нас должен это сделать. Если ты не станешь сам, то помоги мне.
Я села, и он был недостаточно глубоко, и потому выскользнул. Снова вернулось сокрушающее давление, Жан-Клод ухватил меня за волосы, оттянул голову назад и поцеловал меня. Сильно, глубоко, запуская язык в рот. Я растаяла, подставила губы, отдала свое лицо его рукам. Вторая его рука соскользнула с лица на шею, на плечо, лаская груди спереди. Он наклонил меня к себе, и я поняла. Как мы уже говорили, его сила – в соблазне. Он глубинную связь в буквальном смысле возводит на фундаменте секса. Каждое прикосновение, ласка, проникновение – новый камень в стены нашей крепости. Я могла бы поспорить с выбором строительных материалов, но не я здесь командую – это его мяч, не мой. Конечно, любой мяч можно разыгрывать по-разному.
Руки Жан-Клода спустились ниже, он взял мои груди в ладони, сжал их, сжал резко и сильно. Я оторвалась от его рта, ахнув и застонав.
– Ты ее не травмируешь, Ричард.
Ричард не шевельнулся. Он так и остался сидеть, где я его оставила – между моих колен, настолько близко, что мог бы присоединиться к Жан-Клоду в любовной игре, но продолжал сидеть, где сидел.
Я погладила его рукой, и оказалось, что он уже не такой твердый. Тогда я охватила его пальцами, сильно и тесно. Ричард чуть застонал.
– Я хочу вот этого, – я снова его сжала, глядя, как затуманиваются глаза у Ричарда, – чтобы он в меня.
Я чувствовала, что он тоже хочет, но страх его держал сильнее, чем объятия любовницы. Выпустив его, я с криком повернулась к Жан-Клоду. Я с ума сходила от желания. Необходимости, чтобы кто-то в меня вошел. Пусть Жан-Клод еще не ел, кое-что я могу сделать для собственного удовольствия. Повернувшись к Ричарду спиной, я легонько поцеловала губы Жан-Клода, но хотела я не этого. Жан-Клод встал на колени, будто знал, что мне нужно.
Я лизала его вдоль тела вниз, его рука лежала у меня на спине, направляла меня к нему. Я втянула его в рот, и ощущение его такого маленького, такого свободного – это было чудесно. Я сосала его, перекатывала на языке. С таким маленьким я могла делать, что хочу, и для этого не надо было напрягаться. Я его сосала быстро и часто, внутрь и наружу, внутрь и наружу, пока он не вскрикнул у меня над головой. Рукой я подняла свободную нежность мошонки, втягивая ее осторожно в рот. Нелегко было все это держать во рту сразу, даже такое маленькое – места едва хватало. И надо было быть осторожной, очень осторожной, чтобы не повредить эти хрупкие шарики. Как будто катаешь между зубами драгоценную миниатюру. Когда я уже не доверяла себе, что не вцеплюсь зубами в них, я выпустила их изо рта, но тот мягкий, гибкий, податливый и незлобивый кусочек продолжала сосать и перекатывать, пока Жан-Клод не вскрикнул и тело его не подалось вперед, но закончить это он не мог. Я могла бы так дразнить его всю ночь, и он бы не смог закончить. Я уже готова была подставить собственную жилу, когда ощутила у себя на бедрах руки.
Ричард впихивался в меня. Он уже не был мягким, он был тверд, да еще как! Одной рукой он меня держал за бедро, другой направлял сам себя – в отверстие моего тела.
Я стала было подниматься, но Жан-Клод придавил мне голову, удержал мой рот вокруг собственного тела, и я всасывала его в себя, пока Ричард проламывался в меня с другой стороны. Я стала еще мокрее, сильнее раскрылась, но Ричарду все равно пришлось пробиваться, толкаться и впихиваться каждый мокрый и тугой дюйм. От этого ощущения я стонала, визжала и скулила – не выпуская изо рта Жан-Клода.
Ричард втолкнулся до упора, до самого дна, и ничего ему не оставалось делать, как начать движение обратно, медленно-медленно. А мне не хотелось медленно, мне хотелось быстро. Жестко. Мне нужен был Ричард как он есть, а не этот медленный танец.
Я подняла голову от Жан-Клода, и на этот раз он мне это позволил, но рукой придержал за волосы. Я сумела обернуться, увидеть Ричарда на коленях. Увидеть его тело в себе, закрыть на миг глаза, но ощущение этого мощного потенциала, столь осторожно используемого, вызвало у меня желание на него заорать.
– Трахай, Ричард.
Он посмотрел на меня, контролируя собственное лицо и тело, остановился на миг. Глядя на меня, сказал:
– Анита...
– Трахай, – сказала я, – трахай. Трахай-трахай-трахай-трахай...
– Я же это и делаю.
Я замотала головой, да так, что волосы разлетелись вокруг. Жан-Клод убрал руку, давая мне возможность помотать головой.
– Нет, нет, нет, нет!
Освободившись от рук Жан-Клода, я смогла двигаться и резко насадила себя на Ричарда. Насадила так, что наши тела столкнулись со звонким шлепком. Ощутив, как он входит в меня так твердо, быстро, глубоко, я завопила – и не от боли.
Подавшись корпусом вперед, изогнув бедра, я трахала Ричарда изо всех сил. Не так хорошо, как если бы он сам двигался, но все равно хорошо. Очень даже хорошо.
Ричард поймал ритм и стал вдвигаться в меня изо всех сил. Сильнее и быстрее, чем я могла это делать сама. Так сильно, так быстро, так глубоко, и доставая точку в самой глубине, пока я не заорала снова.
Рука Жан-Клода пригнула меня назад, помогла найти его ртом. Помогла захватить этот мягкий-мягкий кусочек, пока Ричард продолжал в меня забивать. Жан-Клод поднялся на коленях и помог мне рукой остаться там, где он хотел.
Только услышав, как Ричард позвал: «Жан-Клод!», и ощутив, как он сбился с ритма, я заподозрила, что там, у меня за спиной, делает Жан-Клод.
Вдруг он перестал быть висячим и мягким. Он вырос у меня во рту зрелым плодом, сладким, нежным, который долго ждал, чтобы раскрыться и вырасти толстым и тяжелым. Он заполнил мне рот, я подалась назад, чтобы вздохнуть, и он рукой направил меня вниз, а себя вглубь, в горло.
Вдруг они оба оказались во мне так глубоко, как только могло выдержать мое тело. Ричард вбивался между ног, Жан-Клод между губ. Они оба попали в ритм, зеркально повторяя движения друг друга. Я старалась держать рот пошире, убрать зубы, пока Жан-Клод меня в рот имел. До сих пор я никому такого не позволяла, вот так, чтобы во рту у меня происходило точно то же, что между ногами.
Ричард взял меня по моему слову. Он вбивал в меня так быстро и сильно, что звуки шлепков слились в сплошной плеск, и хотя это было чудесно, если бы Жан-Клод не затыкал мне рот, я могла бы попросить его выйти. Это было почти чуть слишком, почти больно. Жан-Клод спереди был куда осторожнее, потому что иначе нельзя, но заставлял меня держать тот же ритм – быстрый, сильный, гулкий, почти все время сглатывать слюну, едва успевая вздохнуть между толчками. Только что я старалась вздохнуть, удерживалась, чтобы не взмолиться, а в следующий миг на меня навалился оргазм, и я кричала, а оргазм не прекращался. Я кричала, не выпуская изо рта Жан-Клода, заталкивающегося мне в рот поглубже. Кричала, и меня сводило судорогой, охватывающей их обоих. Я присасывалась сильнее и сильнее, я бедрами наезжала на Ричарда. Только что я была готова прекратить, а теперь я помогала им меня трахать. Била телом в них обоих, и оно танцевало между ними. Оргазм рос и рос, пока не перестало хватать одного крика, и я полоснула Жан-Клода ногтями по бокам.
Их тела напряглись одновременно – Ричард за спиной, влезая в меня на такую глубину, что я действительно заорала, но в ту же минуту нажал и Жан-Клод, и крик захлебнулся ощущением спазма в горле. У него не такой был длинный, как у Ричарда, но он тоже так далеко проник, что о глотании речь не шла – главное было не захлебнуться. Пропустить эту горячую густоту вниз, не сопротивляясь. Я отдала им в этот миг свое тело полностью. Ощутила, как наполняет меня их наслаждение и льется в меня, сквозь меня.
И в этот момент соединения тел, соединения таких интимностей, как кровь, все щелкнуло и встало на место. Мы сделали достаточно, чтобы соединить себя вместе, не открывая кровь Жан-Клоду. Может быть, все это было нужно, а может, нам троим надо было просто убрать защиту и перестать ссориться.
Мы свалились бездыханной колышущейся грудой. Жан-Клод вытащил себя из меня – осторожно, – и лег на спину, я сверху, прижав его бедра. Ричард все еще был на мне, еще во мне, но сейчас почти мертвым грузом. Я была достаточно низкорослой, а он высоким, чтобы отчасти он лежал на Жан-Клоде. Меня зажало между ними.
Ричард встал на колени, так, чтобы вытащить себя из меня, потом свалился набок, приобнимая меня, но не касаясь Жан-Клода. Все еще запыхавшись, он спросил:
– Я тебе больно не сделал?
Я не смогла удержаться – захохотала. Я хохотала, хотя уже начинала ныть челюсть, когда схлынула волна эндорфинов. Я смеялась, хотя начинало уже ныть между ногами. Смеялась не потому, что было больно, а потому что ощущение было отличное.
Жан-Клод тоже начал смеяться.
– Что такое? – спросил Ричард.
Мы с Жан-Клодом лежали друг на друге, не в силах пошевелиться, и смеялись. Несколько минут Ричард таращился на нас, потом у него в груди родился низкий, короткий смех. Он сдвинулся, положил на меня руку, засмеялся, и мы все трое, не в силах или не желая двинуться, смеялись. Смеялись, пока не вернулась способность двигаться, а тогда мы залезли повыше на кровать и легли тихо большой теплой голой щенячьей кучей. Я в середине, но когда Жан-Клод головой коснулся руки Ричарда, никто из них не отодвинулся. Не то чтобы идеально, но, черт побери, очень к тому близко.
Глава шестьдесят первая
Я попробовала позвонить приятелю – охотнику на вампиров в Новом Орлеане, узнать, что это за вампы, за которыми мы гоняемся. Но Дени-Люк Сент-Джон, охотник на вампиров и федеральный маршал, лежал в больнице, все еще в реанимации. Они его чуть не прикончили перед отъездом из города. Все хуже и хуже.
Солнце кровавой полоской горело на западе, когда мы с Зебровски вышли из машины допрашивать первого свидетеля. Каждый раз, выходя из его машины, я подавляла чувство, что джинсы надо будет постирать. Заднее сиденье было забито бумагой и использованными упаковками фастфуда хуже любой свалки. Переднее сиденье откровенно грязным не было, но повсюду вокруг бардак был такой, что смотреть противно.
– Кэти с ребятами ездят на вот этом? – спросила я, когда мы поднимались к первой квартире из списка.
– Не, они берут мини-фургон.
Я покачала головой:
– Она когда-нибудь видела этот салон?
– Ты видела наш дом? Все в порядке, все на месте. Даже в спальне идеальный порядок. Эта машина – единственное место, которое только мое. И здесь будет именно такой бардак, как мне хочется.
Как ни странно, а сейчас я в этом находила больше смысла, чем пару месяцев назад. Я стала постигать искусство компромисса в паре, что раньше мне не было доступно. Не буду врать, что я уже чему-то научилась, но стала хотя бы лучше понимать.
Зебровски прочел номер квартиры – она была на втором этаже, по бетонной дорожке с металлическими перилами. Все двери одинаковы. Я подумала, знают ли соседи, что рядом с ними живет вампир. Просто потрясающе, сколько людей до этого бы не додумались. Вампиры четко отражаются у меня на радаре, так что мимо меня они незамеченными не проходят. Но столько народу остается обманутым, что меня это даже тревожит. Не знаю, потому ли, что эти люди хотят быть обманутыми, или для них действительно не просто опознать вампира. И непонятно, что бы меня больше встревожило: что обычные люди не умеют их опознавать, а следовательно, я еще дальше от нормы, чем думаю, или что люди хотят быть так сильно обманутыми.
Поскольку мы искали вампиров, за которыми уже по крайней мере два убийства, я напрягла ту часть своей сущности, которая ощущает мертвых. Это не та же часть, что поднимает зомби. Хотя объяснять эту разницу – как формулировать различие между бирюзовым и небесно-голубым. И то, и другое голубое, но цвет разный.
Зебровски потянулся к звонку, но я тронула его за руку:
– Пока не надо.
– Почему? – спросил он и отвел полу измятого пальто и пиджака, чтобы коснуться рукояти пистолета на бедре. – Что-то слышишь?
– Да нет, расслабься, все путем. Просто он еще не проснулся.
Зебровски уставился на меня озадаченно:
– Не понял?
– Я умею ощущать вампиров, если сосредоточусь, Зебровски, или если они что-нибудь делают своей силой. Этот еще не проснулся, хотя ему полагалось бы: он же старший из них, то есть дольше других мертв. Обычно старые просыпаются раньше, если только среди остальных нет мастера. Тогда первым просыпается мастер.
– Насчет давно умерших я знал, – сказал он. – Но получается, что мастер вампиров, который мертв всего два года, проснется раньше вампира, который мертв уже пять лет, но не мастер?
– Ну да, хотя есть вампиры, которые и за пять сотен лет не наберут силы, чтобы хоть сравниться с известными мне мастерами, не достигшими еще и пяти лет.
– Это, небось, неудачники. Шестерки на целую вечность.
– Ага, – кивнула я и тут же ощутила искру в комнате. Ощутила не хуже удара в живот или ниже. Когда-то я могла так ощутить только вампиров, с которыми у меня есть связь, а еще раньше это был вообще едва заметный трепет узнавания. Значит, я не меньше чем на две ступеньки поднялась по лестнице силы.
– Ты что это? – спросил Зебровски.
– Нет, ничего. Можешь теперь звонить.
Он глянул на меня искоса.
– Я слишком сосредоточилась, когда он проснулся. Сама виновата.
Не знаю, понял ли он этот комментарий, или уже привык к моим тараканам, но кнопку он нажал. Звонок отдался явно в не очень просторном помещении. Многие думают, что если ты вампир, то автоматически у тебя большой дом на холме, или гроб где-нибудь в склепе. На самом деле большинство известных мне вампиров живут в квартирах, домах, и притом как все. Вампиры, живущие в некотором обиталище вокруг своего мастера, как вот у Жан-Клода, – это уходит в прошлое.
И мне этого не хватает. Это не ностальгия. Если мне надлежит перебить шайку вампиров, то это труднее сделать, когда они расползаются на несколько миль. Однако сюда мы пришли не убивать – пока что. Конечно, обстоятельства могут измениться. Нам только нужно доказательство, или – в зависимости от судьи – обоснованное подозрение. Когда-то меня это вполне устраивало, а сейчас кошки скребут. Насколько мне известно, я никогда не убивала вампира, который не совершил бы преступления, но должна признать: на заре своей карьеры я не проверяла так тщательно, как делаю это сейчас. Когда-то они для меня были просто ходячие трупы, и уложить их в землю, чтобы больше не шлялись, для меня не выглядело убийством. Тогда моя работа была легче, конфликтов меньше. Ничто так не способствует здоровому сну, как абсолютное сознание собственной праведности и грешности всех прочих.
Дверь открылась, и за ней стоял вампир, мигая на нас. Светлые волосы растрепались со сна, на боксерские трусы он натянул джинсы, а может, так и спал – джинсы достаточно помятые. Он щурился, и я не сразу поняла, что этот прищур постоянный, как у человека, который всю жизнь проработал под открытым небом без темных очков. Глаза светлые, почти бесцветные. Выглядел он загорелым, но он был уже пять лет как мертв, и загар это не мог быть. Искусственный загар входит в моду среди недавно умерших. Тех, кто не привык к виду бледнее бледного. Этот выглядел лучше других – профессиональная работа, не самоделка.
– Джек Бенчли? – спросил Зебровски.
– А кто его спрашивает?
Зебровски сверкнул значком, я сверкнула своим.
– Сержант Зебровски из Региональной Группы Расследования Противоестественных Событий.
– Федеральный маршал Анита Блейк.
Джек Бенчли заморгал сильнее, будто пытался проснуться.
– Блин, а с чего это ко мне завалились Команда Призраков вместе с Истребительницей, едва солнышко зашло?
– Давайте войдем и это выясним, – предложил Зебровски.
Вампир вроде как задумался.
– Ордер у вас есть?
– Мы не собираемся обыскивать ваш дом, мистер Бенчли. Мы хотим задать вам несколько вопросов, только и всего.
Зебровски улыбался, и улыбка даже еще не стала вымученной.
Я не пыталась улыбнуться – настроения не было.
– Какого рода вопросы?
Я ответила:
– Вопросы такого рода, как зачем вы были на той стороне реки в стрип-клубе, когда я точно знаю, что Малькольм вам велел держаться подальше от подобных мест.
Теперь я тоже улыбалась, но улыбка эта была скорее оскалом. Иногда улыбка, а иногда и нет. Если хотите выяснить – поднесите руку к собачьей пасти.
Бенчли явно не хотел выяснять. Теперь он вполне проснулся, проснулся и испугался. Облизав губы, он спросил:
– Вы расскажете Малькольму?
– Зависит от вашей готовности к сотрудничеству, – ответила я.
– Маршал Блейк что хочет сказать: если мы получим достаточно информации от вас, то не будет надобности беспокоить главу Церкви Вечной Жизни.
Зебровски по-прежнему улыбался и разговаривал благожелательно. Наверное, роль злого копа сегодня досталась мне. Вполне меня устраивает.
– Я понял, что она хочет сказать, – сказал вампир.
Он отодвинулся в сторону, следя за тем, чтобы держать руки на виду. У Джека Бенчли, человека, были неприятности с полицией – по мелочам. Парочка пьяных дебошей, обвинение в нападении и жалоба от соседей на домашний скандал. Ничего серьезного, просто слишком много выпивки и мало здравого смысла.
Когда мы вошли, он закрыл дверь и прошел к дивану. На кофейном столике, где мусора было почти столько же, сколько у Зебровски на заднем сиденье, он нащупал сигарету и зажигалку. Потом закурил, даже не спросив, не возражаем ли мы. Очень невоспитанно.
Никаких стульев в комнате не было, так что мы остались стоять. Опять же невоспитанно. Хотя в такой грязи я не уверена, что села бы, будь мне даже предложено. В столь захламленной комнате должно было бы и пахнуть затхлостью, но не пахло. Пахло здесь как в пепельнице, но это не то, что запах грязи. Я бывала в домах, безупречно убранных, но воняющих табачным дымом. Я не курю, и потому обоняние у меня на эти вещи не притупилось.
Он затянулся как следует, кончик сигареты засветился ярче. Вампир выпустил струйку дыма из носа и угла рта.
– Что вы хотите знать?
– Почему вы вчера ночью рано ушли из «Сапфира»? – спросила я.
Он пожал плечами:
– После одиннадцати. Я бы не назвал это «рано».
– Ладно, ладно. Так почему же вы ушли в это время?
Он посмотрел на меня, глаза его сузились за поднимающимися струйками дыма.
– Скучно было. Те же девчонки, то же представление. – Он пожал плечами. – Честно говоря, эти девчонки веселее смотрелись в те времена, когда я мог выпить.
– Да уж, – сказала я.
– В какое точно время вы оттуда ушли? – спросил Зебровски.
Бенчли ответил. Мы стали задавать обычные вопросы: когда? Почему? С кем? Был ли кто-нибудь на парковке, кто может подтвердить, что он сел в машину и не задержался на стоянке?
– Задержался, – сказал Бенчли и засмеялся. Настолько сильно засмеялся, что показал клыки – такие же желтые от никотина, как и остальные зубы. – Я не задерживался, офицер. Я просто уехал.
Я про себя думала, можно ли сказать ему в его собственном доме, чтобы он погасил сигарету, и сделает ли он это, если я попрошу. Если я велю ему погасить, а он этого не сделает, мы покажем слабину. Если я схвачу сигарету и затушу ее в пепельнице, это будет вторжение в частную жизнь. Я решила задержать дыхание и надеяться, что он скоро докурит.
Он сделал еще один живительный глоток дыма и заговорил, выпуская этот дым изо рта.
– Я чего-то не знаю? Кто-то из других вампов слишком далеко зашел с какой-нибудь танцовщицей? Или верные члены церкви решили меня подставить?
– Вроде того, – ответила я тихо.
Он вытащил из свалки на столе пепельницу – старую, светло-зеленую керамическую, с поднятыми бортами и держателем для сигарет посередине, напоминающим тупые зубы. Вампир сердито загасил сигарету, даже не скрывая, что он сердится. А может, мертвец с пятилетним стажем еще не научился скрывать. Может быть.
– Черт его побери, это Чарльз?
Я пожала плечами, Зебровски улыбнулся. Мы не сказали да, мы не сказали нет. Осторожные мы люди. Профессия такая.
– Он сам – член этого гадского клуба. Он вам не говорил?
– Он не навязывался с подобной информацией, – сказала я.
– Еще бы! Чертовы лицемеры, все они. – Он взлохматил волосы. – А он не говорил вам, что это он завербовал меня в эту проклятую церковь?
Я подавила желание переглянуться с Зебровски.
– Он об этом не упоминал, – ответил Зебровски.
– Я хотел бросить пить. Пытался бросить и просто так, и с этими двенадцатью шагами – сами знаете. Ни хрена не вышло. Две жены от меня ушли, работ я потерял больше, чем сосчитать могу. У меня был сын, почти двенадцати лет. Суд решил, что я не имею права его видеть. Представляете? Собственного сына. Не гадство ли?
Зебровски согласился, что гадство.
– Моффет как-то вечером оказался в клубе. У него так все легко выходило – мне придется бросить пить, потому что больше я просто не смогу. Вот так.
Он потянулся за новой сигаретой.
– Вы не могли бы подождать, пока мы закончим? – попросила я.
– Это последний порок, который мне остался, – ответил он, но сигарету сунул обратно в пачку. Зажигалку он держал в руках и продолжал ее вертеть, будто так ему легче. – Я знаете кто? Мой адвокат называет это «личность, склонная к привыканию». Вы знаете, что это значит, офицеры?
– Значит, что если вы не можете пить, у вас появится привыкание к чему-нибудь другому, – ответила я.
Он улыбнулся и впервые за все время посмотрел на меня. Не как на копа, который пришел ему въедаться в печенки, а как на человека.
– Ага. Мой адвокат – ей бы не понравилось это определение, очень бы не понравилось. Но так оно и есть, это правда. Есть такие везунчики, что привыкают, скажем, пить, или курить, или что там еще, а вот для нас, которые привыкают к привыканию, все подойдет.
– Жажда крови, – сказала я.
Он снова засмеялся и кивнул.
– Ага. Пить крепкое я не могу, но могу кое-что пить. И до сих пор люблю пить. – Он хлопнул зажигалкой по столу, и мы с Зебровски оба вздрогнули. Бенчли не заметил. – Все думают, что становишься красивым, когда тебя переделывают. Что будешь такой умный, и с дамами ловкий, – просто потому, что у тебя пара клыков выросла.
– Вместе с клыками приходит и взгляд, – сказала я.
– Ага, я умею обманывать глазами, но с точки зрения закона это не добровольная жертва. – Он посмотрел на Зебровски, будто тот и представлял все законы, что гнетут его всю жизнь. – Если я воспользуюсь вампирским фокусом, а она выбежит и заорет о принуждении – все, я покойник. Он глянул на меня, и это не был так чтобы враждебный взгляд. – Это будет рассматриваться как сексуальное насилие, как если бы я ей на свидании наркотик подсыпал. Но я вампир, и суда мне не будет. Меня отдадут вам, а вы меня убьете.
Я не знала, что на это сказать. Это была правда, хотя закон изменили, и для казни нужен был не один случай отбора крови под гипнозом взгляда. Так это называется – «отбор крови под гипнозом взгляда». Крайне правые вопили, что эта поправка выпускает на наше общество стаи сексуальных хищников. Крайне левые просто не хотели соглашаться с крайне правыми, и потому проталкивали поправку. А нам, которые посередине, не нравилась сама идея, что на кого-то может быть выписан ордер на ликвидацию на основании голословных показаний дамы, которая утром проснулась в поздних сожалениях.