Я вытаращила глаза:
– Боже мой, неужто ты злишься, что я встречаюсь с Натэниелом, а у тебя не получилось?
– Я тебя видела вчера в клубе.
Было в моей жизни время, когда я сказала бы: «В Запретном плоде?», но прошли времена, когда я выдавала информацию.
– А что за клуб?
Ее глаза вдруг стали глазами копа – может быть, чуть более враждебными, чем надо, но холодными и такими, будто меня насквозь видят. Наполовину это было правдой, наполовину ложью. Она не столько знала, сколько показывал этот взгляд, но больше, чем я хотела бы.
– Анита, не финти.
Так-так, переходим на имена.
– Финтить я не слишком умею, Джессика, а потому и делаю это редко.
Она сильнее сжала руками колени. Наверное, чтобы не вцепиться в меня.
– Ладно, в «Запретном плоде». Я там тебя вчера видела.
Я ничего не выразила на лице, потому что у меня хватило времени собраться. Я только заморгала и слегка ей улыбнулась – благожелательной, пустой улыбкой. А под черепом у меня вертелись мысли. Сколько она видела в клубе? Сколько она помнит? Видела она выступление Примо?
Я чуть не сказала: «А я тебя не видела», но не стала помогать ей заполнять пробелы.
– Значит, ты меня видела в «Запретном плоде». У меня роман с его владельцем.
Она отвернулась к припаркованным машинам – а за ними стоял фургон телевизионщиков. Постовой, который все еще натягивал желтую ленту, чтобы отгородить парковку, уставился на фургон. Не надо ли предупредить Зебровски?
Арнет повернулась и крикнула:
– Маркони! Пойди скажи Зебровски, что телевидение приехало.
– Твою мать, – сказал Маркони с неподдельным чувством и пошел к входной двери.
Смотри ты! Похоже, я только подумала, и кто-то тут же сделал то, о чем я подумала. Класс. Я постараюсь использовать эту силу только для добрых дел.
|
|
Она снова обернулась ко мне:
– И как у тебя получается крутить роман с ним и с Натэниелом одновременно?
– Везение, я думаю.
Если бы взгляды могли ранить, этот бы сделал во мне дырку.
– Это не ответ, это уход от ответа.
Я вздохнула:
– Послушай, Джессика, на этот конкретный вопрос я тебе отвечать не обязана. С кем я встречаюсь, почему и как – совершенно тебя не касается.
Светло-карие глаза потемнели. Я поняла, что это они у нее такие, когда она в ярости.
– Я хотела прийти и увидеть Натэниела без тебя. Я думала, если ты не будешь мешать...
Она снова отвернулась, уставилась на машины и на зевак, которых оттесняли постовые. Уставилась, будто действительно их видела, в чем я сомневаюсь. Просто надо было куда-то смотреть.
– Но ты там была. Да еще как была... – Голос ее прервался, не слезами, а эмоциями. Глубина этих эмоций была мне непонятна.
– Ты так говоришь, будто я Натэниела у тебя украла. Ты никогда с ним не встречалась. И вообще, когда ты с ним познакомилась, он уже у меня жил.
Тут она на меня посмотрела. Я даже занервничала, не в силах понять причину ее злости.
– Но я же этого не знала. Ты мне позволила верить, что он всего лишь твой друг. И он меня тоже не разуверял.
– Натэниел со всеми ведет себя приветливо.
– Это теперь так называется?
– Послушай, Арнет, Натэниел иногда флиртует ненамеренно. Издержки профессии.
– То есть потому что он стриптизер?
Я кивнула.
– Я до этой свадьбы не знала, чем он занимается. Должна была понять, что он вроде шлюхи.
Это уже достало меня.
– Он не шлюха.
|
|
– Как же! У меня был такой приятель в школе, его два раза задерживали за проституцию, когда ему еще пятнадцати не было. Мужскую проституцию, – добавила она, будто это было куда хуже.
Я не знала, ловили ли на этом Натэниела, но не стала признаваться при Арнет.
– Я знаю, чем занимался Натэниел, пока не ушел с улицы.
Что было отчасти правдой, отчасти не правдой, но не вполне ложью.
– И ты его спасла? Подобрала на улице и отвела домой? Взяла на содержание?
– На содержание? Ты неправильное выбрала слово.
Ей хватило такта смутиться. Я почти даже добилась от нее улыбки, но Арнет с собой справилась.
– Зови как хочешь, но все-таки? Он твой...
Я не стала ей помогать. Если хочет это сказать, пусть скажет.
– Мой – кто? – спросила я, и голос мой прозвучал на пару октав ниже, отчетливей и холодней. От подобной интонации любой, кто меня знает, мог бы забеспокоиться.
Если Арнет и среагировала, то никак этого не проявила.
– Жиголо, – сказала она. Бросила это слово мне в лицо как что-то острое и жесткое, будто кулаком двинула.
Я засмеялась, и ей это не понравилось.
– Чего тебе так смешно? Я тебя с ним на сцене видела, Блейк. Видела, что ты с ним делала – ты и этот твой вампир.
Тут я вытаращилась на нее, потому что вроде бы у меня забрезжило, чего ее так достало.
– Так ты под впечатлением, будто я вытащила Натэниела с улицы ребенком и сделала своим мальчишкой-проституткой?
Она отвернулась:
– Если так сказать, получается глупо.
– Ага, – согласилась я.
Она повернулась ко мне, еще сердясь.
– Я видела, что ты с ним вчера делала. Ты его приковала цепями. Ты его била. Ты его унижала перед всем народом.
|
|
Тут уже мне пришлось смотреть вдаль, потому что я думала: как ей объяснить, не объясняя слишком многого. И еще думала, а обязана ли я что-либо объяснять Джессике Арнет. Если бы нам не надо было работать вместе, и если бы я не опасалась, что она увиденным поделится со всем составом группы, я бы, может, ничего не стала бы объяснять, но работать вместе нам надо, и я не хотела, чтобы ее версия событий обошла всех наших ребят. Хотя и моя версия событий, стань она широко известной, вряд ли была бы лучше. Почти все полисмены в душе консерваторы.
Как объяснить слепому, что такое цвет? Как объяснить, что боль может быть наслаждением, человеку, у которого это в схеме не пропаяно? Никак, но я все равно попыталась.
– Я долго не могла понять, чего Натэниел от меня хочет.
Она посмотрела на меня в ужасе:
– Ты обвиняешь его? Ты возлагаешь вину на жертву?
Разговор пошел не туда.
– Ты видала когда-нибудь человека, слепого от рождения?
– Чего? – нахмурилась она.
– Такого, который никогда не видел цветов.
– Нет. А какое это имеет отношение к Натэниелу?
– Ты слепая, Джессика. Как мне объяснить тебе, на что похож синий цвет?
– Чего ты лепечешь?
– Как мне тебе объяснить, что на сцене Натэниел получал удовольствие, что он в каком-то смысле силой меня втянул в эту ситуацию?
– Это ты жертва? Перестань, не ты была в цепях.
Я пожала плечами:
– Я как раз и говорю, что на сцене вчера ночью не было жертвы, была лишь группа взрослых, действующих по взаимному согласию.
Она замотала головой:
– Нет. Я понимаю, что я видела.
– Ты понимаешь, что чувствовала бы ты, если бы тебя приковали цепями на сцене и так бы с тобой обращались. И ты принимаешь как истину, что, раз ты бы это чувствовала, то это чувствует и любой другой. А чувства у людей разные.
– Я знаю, я не ребенок.
– Так и не веди себя, как ребенок.
Она встала и уставилась на меня, стиснув опущенные руки в кулаки.
– Я не веду себя как ребенок.
– Да, ты права. Для ребенка ты слишком много морализируешь.
– Анита, поехали! – позвал меня Зебровски.
Я встала, отряхнула джинсы сзади и крикнула в ответ:
– Иду! – Потом посмотрела на Арнет и попыталась придумать что-нибудь, чтобы сгладить эту ссору. Ничего на ум не лезло. – Натэниел – мой любимый, Джессика. Я никогда бы не сделала ему больно.
– Я видела, как ты делала ему больно, – бросила она мне в лицо, как раньше бросила слово «жиголо».
– Он так не считает.
– Он просто не понимает, – возразила она.
Я улыбнулась, подавляя смех, наполовину веселый, наполовину нервный.
– Ты его хочешь спасти. Въехать на белом коне и спасти его от такой унизительной жизни.
Она ничего не сказала, только глядела зло.
– Анита, пора! – крикнул Зебровски еще раз. Он уже стоял у машины.
Я оглянулась на Арнет.
– Когда-то я тоже думала, что Натэниела надо спасать, лечить его душу. Так вот, я не понимала, что она у него не сломлена – или сломлена не больше, чем у нас у всех.
В этом, наверное, было больше правды, чем я задолжала детективу Джессике Арнет. Ну да ладно. Я побежала трусцой к машине Зебровски. Он спросил, как там вышло с Арнет. Я ответила, что могло быть лучше.
– В каком смысле? – спросил он, выводя машину между фургоном телевидения и толпой зевак.
– В том же, в каком «Резня в день святого Валентина» могла бы быть более мирной вечеринкой.
Он покосился на меня:
– Боже мой, Анита, неужто мало, что вы собачитесь с Дольфом, тебе еще надо и с Арнет поссориться?
– Я ни с кем из них ссоры не начинала. Что я не начинала с Дольфом, ты и сам знаешь.
Мы выбирались мимо ленты и барьеров, которые полицейские перед нами отодвигали. Телевизионщики направили камеру прямо на нас. Только этого не хватало. Я подавила желание показать им средний палец или отколоть какую-нибудь ребяческую выходку в том же роде.
– Насчет Дольфа я был не прав. Я знаю, что не ты начала.
– Спасибо.
– Арнет – что ее грызет?
– Если она захочет, чтобы ты знал, то расскажет сама.
– А ты не хотела бы сперва изложить свою версию?
– Моим версиям никто никогда не верит, Зебровски. Я – блядская гробовая подстилка. Кто трахается с вампирами, от того всего ожидать можно, правда ведь?
И вот тут я заплакала. Не вслух, но со слезами, настоящими. Отвернувшись, я уставилась в окно. Почему я плачу – я и сама не знала. Дура, наверное.
Мне важно, что Арнет будет обо мне думать? Нет. Мне наплевать, если она подорвет мою репутацию во всей группе? Нет, вряд ли. Вот это и хреново.
Зебровски либо настолько офонарел, увидев, что я плачу, что дар речи потерял, а может, он отнесся ко мне как коп к копу. Если коп не хочет, чтобы ты видел, как он плачет, то ты и не видишь. Зебровски вел машину в сторону Церкви Вечной Жизни, ничего не видя, кроме дороги, а я все это время глядела в окно и плакала.