Эх, обманывали ее органы чувств: горчило не кофе и не сигареты, горечью выкристаллизовывались душевная смута и страх. Копились из года в год, почти никак себя не проявляли, а теперь вот травят...
– Максим сам себя сгубил. – Зинаида взяла со стола пепельницу. Наркотиками этими треклятыми.
Может, сам, а может, и не сам... Ната щелкнула зажигалкой, прикуривая, взмахнула рукой, отгоняя от лица облачко дыма.
– Жалеете его, Ната Павловна? – Домработница застыла с зажатой в руке пепельницей, посмотрела жалостливо и настойчиво одновременно.
– Жалею, – Ната кивнула, забрала пепельницу, пристроила у себя на коленях. – Я их всех жалею.
– Так уж и всех? – Зинаида покачала головой. – А отчего ж вы с Мартой тогда так неласково, Ната Павловна? Знаю, вы их всех вырастили, они вам все как родные, но Марта‑то родная на самом деле, по крови родная.
По крови родная... Знает Зинаида, куда бить, чтоб больнее было. Может, и не нарочно, да только от этого не легче. И ведь не объяснишь, в себе все приходится держать: и про ту ночь, и про другую... Родная кровь... Такая же черная. Тут одной только любовью не справишься, тут по‑другому нужно. Знать бы еще, как по‑другому. Пять лет словно чужие, словно враги, по острию бритвы, так, что ноги в кровь. Где любовь, где ненависть – не разобрать. За такую услугу, за то молчание ненависть – самая верная плата. Но это только между ними, тут посторонним делать нечего.
– Ну, была девка шебутной, было дело. – Зинаида, если и поняла ее многозначительное молчание, то проигнорировала. – Ну, дурила по малолетству. А кто не дурил? Это ж Максим, царствие ему небесное, ее втянул. Он же всегда без тормозов был, а она такая... Наивная, доверчивая.
|
|
Марта наивная?! Может, и была в детстве, только эта пора давно закончилась, выросла девочка, а она не усмотрела, упустила момент, когда черная кровь начала себя проявлять. Поначалу‑то и не особо заметно было, права Зинаида – молодые все шебутные, но все равно смотреть нужно было за внучкой во все глаза, а она проморгала. Вот и платят они теперь обе, каждая по собственным счетам. Вот и горечи оттого прибавилось.
– Зинаида. – Ната многозначительно побарабанила пальцами по портсигару.
– А сейчас‑то Марта совсем другая стала: денег у вас не просит, для мужских журналов голяком не снимается, машины по пьяной лавочке не разбивает, своим умом живет. Что ж вы с ней так‑то? А, Ната Павловна? – Когда‑то ярко‑голубые, а теперь вылинявшие до невзрачно‑серого глаза домработницы смотрели с укором. Нет, нельзя давать прислуге волю, даже такой преданной, как Зинаида.
– Вон пошла. – Ната загасила недокуренную сигарету, развернула коляску так, чтобы видеть только парк за распахнутым настежь окном. – Много говоришь, Зинаида.
За спиной послышалось многозначительное сопение. Обиделась. Теперь неделю станет молчать и дуться. Пусть лучше так, чем эти разговоры. Про себя и Марту она и так все знает, не помогут тут ни душеспасительные беседы, ни уговоры. А вот кто поможет, она сегодня вечером попробует выяснить. Скоро уже. Марта сказала, тот мальчик согласился. Хорошо, что она поручила это дело Марте. Ненависть сама по себе мощная сила, а ненависть, приправленная чувством долга, может горы своротить.
*****
Клиентка жила вдали от городской суеты, но не в облагороженном, подогнанном под нужды сильных мира сего загородном поселке, а в самом настоящем имении, со старым парком, выложенной красным камнем подъездной аллеей, парковыми скульптурами похожим на небольшую часовенку павильоном – все основательно, элегантно, с налетом аристократизма. Арсений припарковал джип неподалеку от входа в двухэтажный, сияющий белыми стенами особняк, поверх очков полюбовался изящными ионическими колоннами, окинул взглядом разбегающиеся от дома и исчезающие в глубине парка дорожки, распахнул дверцу, выпуская уставшего от долгой неподвижности Грима. Пес спрыгнул на землю, припал на передние лапы, принюхался. В этот момент он казался похож на поисковую собаку, одну из тех, что показывают по телику в криминальных репортажах. В каком‑то смысле Грим и являлся поисковой собакой, только натаскан он был на нечто особенное.
|
|
– Ну, как тебе тут? – Арсений потрепал Грима по загривку, бросил взгляд на футляр с флейтой. Может, и не пригодится, но пусть находится под рукой на всякий пожарный. – Ничего странного?
Пес снова потянул носом пахнущий грозой воздух, громко чихнул и замотал головой – понимай как знаешь.
– Должно быть. Надо только поискать. Девчонка непростая. Видел, как они к ней потянулись на кладбище?
Да, девчонка была непростая, на ней чувствовался отпечаток того, что Арсений про себя называл меткой. В его собственной классификации каждая из меток имела свое уникальное цветовое выражение. Страшнее и ярче всех были метки скорой смерти, они обвивали свои жертвы черными, словно из дыма сотканными змеями. Первое время, еще в самом начале пути, Арсений пробовал с ними работать.
|
|
Дымные змеи сопротивлялись, захлестывали запястья, оставляя энергетические ожоги, шипели и извивались, не желая покидать своего носителя. Он был молодым и самонадеянным, он многого не знал о себе и о метках, оттого едва не умер сам, сражаясь за чужую жизнь с неизбежным и непобедимым...
В тот раз кома длилась недолго – всего сутки. Арсений очнулся в уже знакомой палате, и снова первым человеком, встречавшим его в мире живых, была Селена.
– Это уже становится недоброй традицией. Может, нам стоит зарезервировать для тебя отдельную реанимационную палату? – Селена улыбалась, но в ее разноцветных глазах читалась тревога.
– Эта меня вполне устраивает. – Арсений вытянул перед собой руки, удовлетворенно кивнул – черные дыры ожогов уже почти затянулись. – Долго я на сей раз?
– Двадцать три часа с того момента, как твой друг привез тебя в центр. – Селена заправила за ухо платиновую прядь, достала из кармана халата фонендоскоп, сказала буднично: – Тогда они были совсем черными, до локтей. Я сделала что могла. Но ты же знаешь, в последнее время мой потенциал почти на нуле, дальше тебе придется самому. Давай‑ка я тебя послушаю.
– Подожди. – Арсений перехватил ее пальцы, и непонятная мерзость с его кисти потянулась к запястью Селены. Она болезненно поморщилась, но руку не отняла. Клятва Гиппократа и все такое. Сама помирай, а пациента исцели... – Прости. – Он выпустил ее, наблюдая, как рвутся черные нити, уже соединившие их с Селеной.
– Ничего, – она пожала плечами и смахнула выступившие на лбу бисеринки нота. – Не обращай внимания.
– Я что‑то тебе должен? – он виновато улыбнулся и скрестил руки поверх хрусткой больничной простыни.
– На сей раз одной плиткой шоколада не откупишься.
– Я куплю тебе ящик, когда выберусь отсюда. – Арсений огляделся в поисках своих очков. Наверное, можно было обойтись и без них, но это ведь больница, пусть и элитная. В элитных больницах тоже умирают люди, а ему сейчас никак нельзя отвлекаться, ему нужно разобраться. В первый раз в первый класс... Когда же он научится понимать, как управляться с тем, что ему подбросила судьба то ли в качестве подарка, то ли в качестве проклятья?!
– Ни секунды в этом не сомневаюсь. – Селена кивнула, и с такой тщательностью заправленная за ухо прядь снова занавесила ей пол‑лица. – Но давай сначала я тебя осмотрю...
...Ему с ней повезло, с этой девочкой с разноцветными глазами. О том, что она необычная, Арсений начал догадываться почти сразу, как вышел из той своей самой первой, самой долгой комы...
Тогда, как и сейчас, она сидела у его больничной койки. Совсем молоденькая, с изможденным лицом и глазами почти одинаково блекло‑серого цвета. Тогда он еще не знал, что ее глаза – это индикатор. Если внутренние батарейки заряжены по максимуму, глаза яркие и лучистые – один зеленый, второй синий. Если энергия в батарейках на нуле – вот такие, грязно‑серые. Не знал он и того, что она доктор, и несколько дней называл сестричкой, а она не поправляла, только вежливо улыбалась в ответ на его неуклюжие заигрывания. Между делом она сообщила Арсению, что он провел в коме почти два месяца после тяжелейшей черепно‑мозговой травмы.
Он практически ничего не помнил из того, что случилось с ним до. А то, что помнил, казалось жутким и иррациональным. Из реального и более‑менее правдоподобного в памяти остались лишь обрывки. Оттягивающий плечо набитый учебниками рюкзак, темнота декабрьского вечера, снежинки в свете одинокого фонаря, хрусткий ледок под ногами, заиндевевшие стекла очков и острое ощущение того, что жизнь проходит мимо, а он, студент четвертого курса физмата Арсений Гуляев, так и останется стоять на ее обочине. Откуда родом это чувство, Арсений не понимал, но твердо верил, что так оно и было в его прежней, докоматозной, жизни и что все случившееся потом – это лишь лишнее подтверждение того, что он типичный лузер. Он даже из комы выкарабкался не победителем, а столетней развалюхой. Врачи называли это чудом, казуистикой, говорили, что кровоизлияние в мозг – это еще очень скромная плата за такую тяжелую, несовместимую с жизнью травму.
Скромная плата! В неполных двадцать два остаться парализованным инвалидом, неспособным не то, что ходить, ложку держать. Бабушка Арсения умерла от инсульта, он знал, как это бывает: перекошенное лицо, струйка слюны из уголка рта, скрюченная рука, непослушная нога. А теперь он на собственной шкуре почувствовал, каково это – сделаться беспомощным и никчемным, потерять веру в себя.
Мысли были убийственными, Арсений засыпал и просыпался с ними. Это если удавалось заснуть, потому что одним из последствий черепно‑мозговой травмы стала головная боль. Жесточайшая, не убиваемая ни таблетками, ни уколами, сводящая с ума и лишающая сил, но притом удивительным образом расцвечивающая окружающий мир яркими мазками и сполохами. Ему становилось легче лишь в присутствии доктора с разноцветными глазами и странным именем Селена.
Арсений хорошо помнил, как это было в первый раз. Он уже почти потерял человеческий облик от боли, когда на лоб легла прохладная ладонь. Кончики пальцев светились нежно‑голубым, он не видел этого, но знал наверняка, как и то, что прохладное нежно‑голубое с Селениных пальцев проникает сквозь кости черепа, успокаивает, убаюкивает, забирает боль. Когда врач отняла руку, боль почти прошла, нежно‑голубое сделалось вдруг тревожно‑фиолетовым, а разноцветные глаза стали цвета давно не стиранных больничных простыней.
– Одну секундочку. – Селена пыталась улыбаться, но улыбка получалась кривой, почти такой же кривой, как послеинсультная улыбка самого Арсения, и руки у нее дрожали, а на лбу и подбородке выступили капельки пота. – Мне нужно... – Из кармана халата она достала шоколадку, развернула торопливо и неловко, не ломая плитку, откусила сразу большой кусок. – Сахар в крови упал, – пробормотала, запив шоколадку водой из его больничного стакана. – Скоро все пройдет, ты не волнуйся.
Все прошло, не так быстро, как она обещала, но прошло: глаза сделались яркими и вызывающе разноцветными, порозовели губы, перестали дрожать руки, а тревожно‑фиолетовый снова превратился в успокаивающе‑голубой.
Арсений тогда толком ничего не понял, кажется, он уснул раньше, чем Селена покинула палату, кажется, он даже не успел сказать ей спасибо. Единственное, что он запомнил ярко и четко, – это взаимосвязь между окружающим Селену светом и исчезновением боли. Утром следующего дня он встречал ее с шоколадкой. Просто так, на тот случай, если она снова решит забрать его боль.
– Это мне? – Она посмотрела на шоколадку задумчиво, и в задумчивости этой Арсению почудилась тревога. – Нежно‑голубое свечение вокруг Селены полыхнуло ультрамарином. Может, полыхнуло, а может, Арсению просто показалось из‑за набирающей силу боли.
– Чтобы сахар не падал. – Он попытался улыбнуться, левый угол рта беспомощно дернулся, превращая улыбку в уродливую гримасу.
– Он падает не «до», а «после». – Селена присела на край больничной койки, по‑ученически сложила ладони на коленках. – Как самочувствие?
– После вчерашнего, – Арсений запнулся, – после того, что ты сделала, мне стало легче.
– Это странно. – Она заправила за ухо длинную челку и посмотрела на Арсения сияющими глазами. – Я думала, это прошло и больше не вернется. Я вчера даже не надеялась... просто хотела помочь.
– Ты помогла. Таблетки не помогли, а ты помогла. – Арсений замолчал, не решаясь попросить о главном, о том, ради чего выложил на тумбочку шоколадку.
– Если хочешь, я могу попробовать еще раз.
– Попробуй, пожалуйста.
…Бесконечная череда дней. Потерявшие счет шоколадки. Бледно‑голубое, перетекающее в фиолетовое. Первые по‑детски неуклюжие шаги. Улыбка, все еще кривоватая, но уже похожая на человеческую. И разговоры, долгие, потаенные, про то, что не рассказать даже лучшему другу Лысому, про разноцветные ауры и дымно‑серые тени, про утраченную и вновь обретенную Селеной способность к целительству, про их общие маленькие тайны и победы.
Наверное, Арсений бы влюбился. Даже наверняка влюбился, если бы однажды не выглянул вечером в окно. Селена даже не шла, а летела к ожидающему ее мужчине. Арсений не мог видеть их лица, но по окружающему этих двоих золотому свечению как‑то сразу понял, что влюбляться в Селену бессмысленно, что вот этот статный, длинноволосый щеголь, небрежно опирающийся на черную трость, уже давно обошел его на виражах судьбы. Нет, Арсений не ревновал. Бессмысленно ревновать к такому, что сияет ярче золота. Просто стакан, который он пытался удержать парализованной рукой, вдруг ухнул на пол, разлетаясь на мелкие осколки.
*****
С тем, что у Селены есть муж и маленькая дочь, Арсений смирился довольно быстро, и так же быстро его любовь трансформировалась в другое, по‑родственному светлое и теплое, чувство. Селена стала частью его заново отстраиваемого мира, очень большой частью. Наверное, поэтому в день выписки Арсений нервничал.
Он еще не выздоровел окончательно, впереди были долгие курсы реабилитации и борьбы за возможность вернуться к прежней, до коматозной, жизни. Арсений страшился того, что ждало его за больничными стенами, но еще больше боялся того, что происходило с ним самим.
К разноцветным аурам, окружающим людей и предметы, он привык довольно быстро, они не мешали ему в восприятии мира. Маленькая дополнительная опция, в принципе, ненужная, но и не обременительная и уж тем более не страшная. Но из пограничного мира он, оказывается, прихватил и еще одну, уже не такую безобидную, способность...
Этого пациента Арсений помнил с того самого дня, как выбрался из инвалидного кресла, научился пользоваться костылями и начал выходить в общий коридор. Невысокий старичок в интеллигентных очочках, с аккуратной бородкой и непременно обернутой в пожелтевшую газету книгой. Про себя Арсений называл его профессором. Аура у профессора была землисто‑серой, нездоровой. Она вспыхивала жизнерадостным зеленым, лишь когда старик раскрывал свою книгу и погружался в чтение.
Профессор пришел к Арсению за два дня до выписки, вошел без стука, уселся на стул у окна, посмотрел виновато и просительно.
– Здравствуйте, молодой человек! – У него оказался зычный, никак не вяжущийся с тщедушным телом голос. – Прошу прощения, что вынужден вас побеспокоить, но ситуация сложилась таким образом, что обратиться мне больше не к кому.
Арсений уже хотел было сказать, что персонал в больнице ответственный и любезный и любую просьбу пациента выполнит с удовольствием. Хотел, но не сказал – отвлекся на одну маленькую странность. У профессора не было ауры. Ни землисто‑серой, ни ярко‑зеленой – никакой! За дни, проведенные в реабилитационном центре, Арсений встречал лишь одного человека без ауры. Этот человек каждое утро таращился на него из зеркала, нервно улыбался кривоватой улыбкой, близоруко щурил синие глаза. В том радужном мире, который кто‑то наложил на его привычно‑унылый мир, подсветки не было только у него самого.
– Дело в книге. – Визитер нервно пригладил редкие волосы. А вот и вторая странность: книги, с которой профессор никогда не расставался, на сей раз с ним не было. – Ах, простите меня великодушно! Забыл представиться! – Он церемонно привстал со стула. – Мережко Эммануил Яковлевич, с позволения сказать, коллекционер.
– Очень приятно. – Сказать по правде, в происходящем не было ничего приятного. Ни светский тон, ни добродушное лицо профессора не могли избавить Арсения от гнетущего, вгрызающегося в позвоночник чувства неправильности.
– Дело в книге, – повторил профессор и растерянно посмотрел на свои ладони. – Редкая вещь, я бы даже сказал, уникальная – «Выписка новых заповедей» Иона Схоластика тысяча восемьсот семьдесят третьего года! Вы представляете, молодой человек?
– Честно говоря, не очень. – Арсений пожал плечами. – Редкая, наверное, книга?
– Редчайшая, уникальнейшая и очень дорогая. – Старик огляделся, словно в палате их могли подслушать. – Я уже нашел покупателя, но все никак не решался расстаться со своим сокровищем, все тянул и медлил, старый дурак. И ведь покупатель достойнейший – коллекционер, настоящий ценитель. Да не из тех, что купят шедевр, а потом всю жизнь держат в банковской ячейке за семью печатями. С книгами так нельзя, книгам человеческие руки нужны. Вы знаете, молодой человек, – профессор подался вперед, поманил Арсения пальцем, – я ведь только сейчас понял, каким чудовищным эгоистом был, потому что...
Договорить он не успел, дверь в палату распахнулась, впуская внутрь постовую медсестру Альбину Ивановну, женщину в равной мере добрую и хамоватую.
– Душно‑то как! – Она окинула палату зорким оком. Под ее строгим взглядом профессор втянул голову в плечи и, вскочив со стула, бочком протиснулся в полуоткрытую дверь. – Гуляев, что стоишь? А ну, марш на процедуры! Зову его, зову! – Альбина Ивановна обмахнулась папкой с листами назначений и добавила уже спокойнее: – Батареи кочегарят почем зря. Окно открой перед выходом, пусть проветрится хоть немного.
Путь к процедурному кабинету лежал мимо палаты профессора. Арсений подумал, что как‑то бестолково оборвался их странный разговор, уже намерился было войти, когда дверь палаты открылась сама. Санитарка тетя Люба, маленькая и верткая, бормоча что‑то себе под нос, бухнула прямо под ноги Арсению сначала мешок с грязным постельным бельем, а следом ведро с водой и швабру. Перед тем как дверь в палату захлопнулась, он успел разглядеть сидящего на незаправленной больничной койке профессора. Старик поймал его взгляд, виновато улыбнулся. Нет, определенно нужно зайти поговорить.
Арсений уже взялся за дверную ручку, когда тетя Люба, громыхнув ведром, поинтересовалась:
– Куда собрался, хлопец?
– Туда.
– А что тебе там делать? – Тетя Люба посмотрела на него снизу вверх, нахмурилась.
– Поговорить хотел. – Не отпуская ручку, Арсений оперся плечом о дверной косяк. – А что – нельзя?
– Нельзя. – В голосе санитарки послышались какие‑то странные нотки, а ее коричневая аура слегка потемнела. – Ты не знаешь, что ли? – спросила она шепотом и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Умер он, пациент‑то. Сегодня утром преставился. Постовая заглянула, а он лежит посередь палаты уже неживой.
– Глупости, – Арсений мотнул головой и толкнул дверь. – Вы что‑то пугаете, потому что я только что... – Договорить он так и не смог – палата была пуста...
– Глупости – это то, что я тебе врачебные тайны рассказываю, – обиделась тетя Люба, – а в человеческой смерти, милый мой, нет никакой глупости. Он старый уже был, да и больной насквозь. И так чудо, что протянул так долго.
– Кто? – спросил Арсений, растерянно оглядывая палату.
– Так Мережко этот, который преставился. Жалко мне его, одинокий он был, лечился у нас уже раз шесть, наверное, и ни разу к нему никто не наведался. Это ж разве хорошо, когда вот так‑то? – Тетя Люба перекрестилась, сказала, ни к кому конкретно не обращаясь: – Кто хоронить‑то будет? – А потом, точно опомнившись, добавила: – Шел бы ты, хлопец, куда шел. Чего уж теперича?.. Ему теперича разговоры твои без надобности...
Ох, как тетя Люба оказалась не права – покойный Эммануил Яковлевич Мережко жаждал общения! Он пришел в палату к Арсению ночью, присел на облюбованный еще днем стул, деликатно откашлялся, дожидаясь, пока к собеседнику вернется дар речи.
– Покорнейше прошу меня простить, – сказал он виновато и, сдернув с носа очки, принялся протирать их краем больничной пижамы. – Я и сам, знаете ли, не сразу понял, что происходит... в первый раз со мной такое...
– Что – в первый раз? – От страха голос сделался сиплым и едва различимым, но профессор прекрасно расслышал.
– Опыт внетелесного существования. Очень любопытно, доложу я вам, но есть некоторые сложности коммуникации. Это просто счастье, что я нашел вас, молодой человек.
– Меня? – Арсений едва удержался, чтобы не последовать примеру тети Любы и не перекреститься.
– Надо думать, что людей со способностями медиумов не так и много, а мне посчастливилось повстречаться с вами буквально сразу после смерти. Думаю, это большая удача.
– Я не медиум. – Все‑таки Арсений перекрестился и даже молитву сотворил, путаясь в словах, заикаясь, глотая окончания.
Ночной гость терпеливо ждал, а когда Арсений закончил, самым светским тоном продолжил прерванный разговор:
– Собственно говоря, если бы не книга, я бы не стал вас тревожить, молодой человек. Но ситуация безвыходная, я к физическому миру отныне отношение имею лишь косвенное, а с книгой нужно что‑то делать.
– Что? – спросил Арсений. Он вообще ничего не понимал, происходящее казалось дурным сном, настолько странным и нелепым, что даже испугаться как следует не получалось. Он медиум! Смех, да и только...
– Я вам уже говорил, что есть человек, готовый ее купить! – сообщил профессор. – Я понимаю, что при жизни не продал бы ее никогда, но теперь ей просто необходим хороший хозяин. Если бы вы не отказались мне помочь, если бы выступили посредником в этой сделке, уверяю вас, внакладе никто бы не остался. Книга стоит восемьдесят тысяч долларов, и это по самым скромным прикидкам.
– Вам нужны деньги?
– Мне?! Бог с вами, молодой человек! Мне уже ничего не нужно, я хочу только одного, чтобы моя книга попала в хорошие руки.
– А деньги? – спросил Арсений.
– А деньги оставьте себе. Вы молоды, полны планов. Для восстановления сил и здоровья вам понадобится качественная медицинская помощь, а это по нынешним временам весьма затратно. Ну, что скажете? – Старик подался вперед, заглянул Арсению в глаза. – Соглашайтесь, сделка обоюдовыгодная.
Да, сделка была обоюдовыгодная, потому что деньги Арсению были нужны, как воздух. Его пребывание в этом супероснащенном и суперэлитном реабилитационном центре оплачивал какой‑то научно‑исследовательский институт, но долго ли продлится спонсорская помощь, Арсений не знал. Сколько еще его случай будет считаться уникальным и достойным изучения? Один месяц, два... А дальше что? Что делать родителям, и без того всю жизнь перебивающимся с копейки на копейку, сначала чтобы вырастить его, потом чтобы дать достойное образование и вот сейчас, чтобы поставить на ноги?
– Что я должен сделать? – спросил Арсений после недолгих раздумий.
– Для начала вы должны забрать книгу.
– Ту, с которой вы не расставались при жизни?
– Ту самую, – профессор кивнул. – И ведь понимал, что брать ее с собой в больницу – большой риск, а по‑другому никак не мог. Слаб человек...
– И где она сейчас?
– У сестры‑хозяйки, вместе с остальными моими вещами. Надо только как‑то туда проникнуть.
– Она свою каморку всегда закрывает. – Арсений вспомнил до краев наполненную чувством собственной значимости сестру‑хозяйку, которую побаивались, кажется, даже врачи, и усомнился в успехе предприятия. – И времени в обрез, меня завтра выписывают.
– Погодите отказываться, дружочек! – зачастил гость. – Неужели нельзя что‑нибудь придумать?!
– Я подумаю, – пообещал Арсений. – Только теперь мне бы хотелось побыть одному. Если не возражаете...
– Подумайте, очень вас прошу. И не буду вам мешать. – Гость встал со стула, сделал несколько шагов в сторону двери и исчез, словно его и не было. А вдруг и в самом деле не было: может, это последствия черепно‑мозговой травмы? Галлюцинации...
*****
– Это не галлюцинации! – Селена, единственный человек, которому Арсений мог рассказать о странностях своего нынешнего существования, протестующе мотнула головой.
– А что тогда? – Арсений посмотрел на стул, на котором еще ночью сидел усопший Эммануил Яковлевич Мережко, а сейчас как ни в чем не бывало, забросив ногу за ногу, восседала Селена.
– Призрак Мережко, я думаю. Зацепился он за эту свою книгу и не хочет уходить. Так бывает, когда в этом мире остаются важные нерешенные дела.
– Значит, призрак? – Арсений с сомнением покачал головой.
– Почти уверена.
– А я, стало быть, тот, кто видит призраков? Может, не я один его вижу? – спросил он с тайной надеждой в голосе. – Может, это не я особенный, а он нетипичный призрак?
– Ты же сам только что рассказывал, что медсестра с санитаркой его не замечали. Опять же, ауры эти... – Селена задумчиво замолчала.
– Кто знает, что это именно ауры? Вдруг это у меня после травмы такие побочные эффекты?
– После травмы. – Селена согласно кивнула. – Ты в коме пробыл два месяца, не забывай, а многие паранормальные способности раскрываются именно в таких экстремальных ситуациях.
– И что же теперь делать? – За стеклом кружились редкие февральские снежинки, падали на голый асфальт и тут же исчезали без следа. Вот бы и эта его... особенность исчезла.
– У него, в самом деле, нет никаких родственников. Я узнавала. – Селена тоже подошла к окну, прижалась лбом к стеклу, замерла, всматриваясь во что‑то, Арсению невидимое.
– У кого?
– У Мережко. У него никого нет: ни детей, ни внуков, ни жены. Нет никого, кто станет претендовать на наследство.
– И что?
Она поежилась, отвернулась от окна, в упор посмотрела на собеседника.
– А то, что он все еще волен распоряжаться своим имуществом, – сказала врач твердо. – Ему нужно, чтобы его книга оказалась в надежных руках, а тебе требуются деньги на реабилитацию. Немалые деньги, Арсений.
– Это ты сейчас намекаешь на то, что я должен согласиться? – Пальцами парализованной руки он пробежался по изрядно отросшим после операции волосам. Пальцы ничего не почувствовали. С таким же успехом он мог схватиться за раскаленный утюг...
– Не намекаю, а говорю открытым текстом. – Глаза Селены сияли ярко и дерзко: один синим, второй зеленым. И аура тоже была напористого сине‑зеленого оттенка. – Я сделала для тебя все, что могла, но моих сил не хватит на многое. Дальше ты должен бороться сам. И это будет нелегкий путь.
– Сколько мне потребуется времени, чтобы полностью восстановиться? – Арсений задавал этот вопрос сотни раз не только Селене, но и другим врачам, но ни разу не получил на него прямого ответа. Ответ уже давно жил у него внутри, неутешительный, а временами и вовсе страшный, но только сейчас парень нашел в себе силы произнести: – Полностью я не восстановлюсь никогда, ведь так?
– Если не случится чуда. – Он так надеялся, что Селена соврет, но она не соврала.
– Чудес не бывает. – Арсений невесело усмехнулся, баюкая свою парализованную руку. – Не быть мне Мистером Совершенство.
– Чудеса бывают, – сказала Селена твердо. – Я это точно знаю. Надо только очень хотеть.
– Я хочу, честное слово.
– Арсений, ты никогда не возьмешь первое место в армрестлинге, наверняка до конца жизни будешь хромать и потратишь уйму сил и времени на то, чтобы вернуть себе нормальную дикцию и артикуляцию, но кто знает, какие перспективы открывает перед тобой новый дар!
– Мне не нужны такие перспективы. – Он знал это наверняка. Он был не из числа тех сумасшедших, которые готовы душу заложить за какие‑то там сверхспособности. Обычный парень, усредненный, может, даже ниже среднего, лузер без здоровых амбиций и четких перспектив.
– Пусть тебе не нужны перспективы, – в голосе Селены Арсению почудилась горечь, – но тебе нужны деньги.
– Все так, но эта чертова книга у сестры‑хозяйки, а меня выписывают через пару часов.
– Вот она. – Из непрозрачного полиэтиленового пакета Селена достала завернутую в газету книгу, ту самую, из‑за которой не хотел уходить в лучший мир Эммануил Яковлевич Мережко. – Это все, что я могу для тебя сделать. Дальше, и с живыми, и с мертвыми, тебе придется разбираться уже самому. Удачи!
– Спасибо. – Он сунул книгу в рюкзак и едва удержался от глупых и никому не нужных слез, когда его щеки коснулись прохладные пальцы Селены.
– Береги себя, Арсений.
*****
Воспоминания о тех давних событиях всего на мгновение выбили Арсения из колеи, но этого хватило, чтобы он проморгал появление Марты.
– Добрый вечер. – Она стояла на крыльце дома, кутаясь в безразмерную вязаную кофту и поглядывала встревожено то на наливающееся грозой небо, то на Грима, то на самого Арсения. – Ты пунктуален.