*****
Мальчишка... Крысолов оставался в доме недолго, ограничился беглым осмотром. Может, особенным своим охотничьим чутьем почуял, что искать Савву нужно в парке, а не здесь. Пусть бы так! Пусть бы хоть в доме не было ничего такого, от чего невозможно уснуть и хочется без конца оглядываться по сторонам. Она устала. Столько лет жить с этим тяжким грузом, одновременно ждать и бояться, что когда‑нибудь ее тайна будет раскрыта.
Дождь, неистовый и, казалось, вечный, бился в запертое окно с такой силой, что дребезжали стекла. А там, под дождем, в мутном свете фонаря стояли двое: Крысолов и его адский пес. Ната поежилась, щелкнула зажигалкой, прикуривая уже которую по счету сигарету. Завтра Зинаида непременно станет ругаться, когда увидит, сколько она выкурила. Да бог с ним – с завтрашним днем! Ей бы сегодняшнюю ночь пережить...
Пока Ната прикуривала, Крысолов исчез.
– Вот и посмотрим, – сказала она, выпускал облачко дыма. – Слышишь, Савва?! Я не сдамся без боя, ты меня знаешь!
Желание обернуться, и заглянуть в черные глаза мертвого мужа было сильным, но Ната себя поборола. Ей не впервой. Она справится.
Свет погас внезапно. Хрустальная люстра беспомощно мигнула, и дом погрузился во тьму. Страшную, кромешную, наполненную особенной, неведомой обычному человеку жизнью.
– Пробки! Надо сказать Акиму, чтобы перепроверил. Собственный голос показался Нате слабым и испуганным. Страх в ее нынешнем положении недопустимая роскошь. Ей нельзя бояться, у нее просто нет на это права. Сейчас придет Марта и принесет свечи.
Секунды складывались в минуты, а внучка все не шла. Глаза уже начали привыкать к темноте, а в сердце росла тревога. Про мобильный телефон Ната вспомнила, когда нервы, и без того расшатанные происходящим, были уже натянуты до предела.
Телефон Марты молчал, так же как молчал и телефон Акима. А больше звонить некому, она всех отослала. Оставила только Акима, да и то лишь потому, что ему некуда идти. Может, Марта уехала? Обиделась и решила показать характер? Пусть лучше так. Нужно было сразу отправить ее обратно в город, как только приехал этот... Крысолов. Девочке здесь нечего делать, особенно сейчас, в темноте. Ната отшвырнула бесполезный телефон, в последний раз затянулась уже догоревшей почти дотла сигаретой, снова подкатила коляску к окну.
Снаружи бушевала гроза. От раскатов грома закладывало уши, а от вспышек молний уже рябило в глазах. Не нужно смотреть, не нужно слушать. Ей надо только дождаться возвращения мальчишки, чтобы услышать его вердикт. Вердикт или свой смертный приговор – это уж как повезет. Она везучая. Она продержалась дольше всех остальных, сумела выжить и победить того, кого победить почти нереально. Дай бог, чтобы та битва была последней, чтобы не пришлось снова сражаться с собственными страхами и призраками из прошлого.
Из раздумий Нату вывел тихий, едва различимый шорох. Кто‑то шел – или скорее крался? – по коридору. Легкая, осторожная поступь, тихое поскрипывание паркета... Чудится?..
– Марта? Марта, это ты? – Ната развернулась спиной к окну, слезящимися от напряжения глазами уставилась в черный проем двери.
Скрип‑скрип... Уже и шагов не слышно, только это поскрипывание. Может, и нет никого, может, просто рассохся паркет, а она, старая дура, выдумывает себе бог весть что.
– Марта! – Голос громкий и требовательный. Чего ей стоит держать себя в руках, никто не узнает. Несгибаемая Ната, ослепительная Урания! Она всегда такой была и такой останется.
– Урания... – не то шорох, не то шепот, а может, и вовсе завывание ветра. – Уже скоро...
Чудится! В таком месте в эту грозу примерещиться может что угодно.
– К черту! – Серебряная зажигалка подпрыгивает в дрожащих руках, сигареты одна за другой падают на ковер. Иногда собственные демоны в разы страшнее демонов внешних. Вот их бы обуздать!
Синий огонек пламени, наконец, перепрыгивает с зажигалки на сигарету, успокаивающе потрескивает. Горький табачный дым выбивает из горла кашель. К черту!
Шаги уже совсем близко, и черная тень на пороге гостиной. Стоит, ждет приглашения.
– Ну, входи же! – Слова слетают с губ вместе с дымным облачком. – Я так давно тебя жду.
Звук, странный, потусторонний, вплетается в слова, превращает их в песню. Флейта. Там, в бушующем за окном ненастье, какой‑то сумасшедший музыкант взялся играть на флейте. Мелодия незнакомая и знакомая одновременно, тревожная, вынимающая душу. И даже дождь аккомпанирует невидимому музыканту, и даже гром стихает, чтобы можно было слушать и наслаждаться.
Тень на пороге покачивается из стороны в сторону, точно загипнотизированная. Тень тоже слушает флейту.
– Кто ты? – Ей уже не страшно. Как же можно бояться, когда где‑то совсем рядом рождается такое чудо?! – Ну же!
Ответом ей становится не то стон, не то вздох, незваный гость растворяется в темноте, где‑то в глубине дома хлопает дверь...
Наваждение закончилось внезапно, оборвалось грубой и настойчивой телефонной трелью.
– Хозяйка? В до сипоты прокуренном голосе Акима слышалась тревога. – Что‑то случилось?
Он почти никогда не называл ее по имени, всегда только хозяйкой. Нату это одновременно и раздражало, и обижало, но спорить с Акимом не было смысла. На все ее упреки он отвечал неизменное: «Как тебе будет угодно, хозяйка». А она так до сих пор и не смогла понять, чего в этом слове больше – горечи или насмешки.
– Где ты был? – Облегчение разлилось по телу теплой волной, больше она не одна во вселенной. Верный Аким где‑то рядом.
– В подвале. Запускал генератор. Там неполадки, пришлось повозиться.
– А трубку почему не брал?
– Звонок на вибрации, не услышал. – Аким, как всегда, был немногословен, но эта его немногословность успокаивала.
– Починил?
– Секунду! – В трубке что‑то щелкнуло, и вслед за этим люстра под потолком зажглась нестерпимо ярким светом.
Ната прикрыла глаза ладонью, впервые за этот долгий вечер вздохнула полной грудью. Сердце тут же отозвалось уже привычной болью.
– Горит? – просипела трубка голосом Акима.
Ната открыла глаза, обвела взглядом гостиную. Свет теперь горел не только в доме, но и в парке. Оранжевыми шарами зажглись вдоль аллей фонари, гигантским белым подсвечником вспыхнул павильон. Нате казалось, что она даже видит черные силуэты статуй.
– Горит, – бросила она в трубку, отворачиваясь от окна. – Спасибо, Аким.
– Всегда рад стараться, хозяйка! – И снова не понять, чего больше в этих словах: насмешки или собачьей преданности. – Тебе что‑нибудь нужно?
А ведь, пожалуй, и нужно! Аким из тех немногих, кому она может доверять. Не до конца, но все же.
– Марта не берет трубку. Ты мог бы посмотреть, что с ней?
– Она у себя? – А вот сейчас ни насмешки, ни подобострастия – одно лишь беспокойство. Как бы ей самой хотелось любить свою девочку той же светлой и незамутненной любовью, какой любят ее Аким и Зинаида! Хотелось бы, но – увы. С черной кровью всегда нужно быть настороже...
– Была у себя, а сейчас не знаю. Может, уехала в город.
– Я сначала проверю ее машину, а потом поднимусь на второй этаж.
– Аким! У меня гость. – Из‑за всех этих неприятностей со светом она почти забыла про Крысолова. – Молодой человек с собакой. Возможно, ты увидишь его в парке.
– В парке? В такую погоду? Он в своем уме?
– Да, он в своем уме, Аким, – бросила Ната в трубку, а мысленно добавила: «Мне хочется в это верить». – Найди Марту.
Гроза закончилась внезапно, как это обычно и бывает с летними грозами. В небе в последний раз громыхнуло, окно в последний раз лизнули крупные капли, и истерзанный непогодой парк погрузился в умиротворяющий покой. Ната распахнула створки окна, впуская в гостиную свежий, пахнущий озоном воздух. Вот и миновала еще одна гроза. Гроза миновала, и она до сих пор жива. Есть повод для радости...
Сонную тишину дома разбудили тяжелые шаги. Странно. Походка Акима по‑стариковски шаркающая, у Марты каблуки, Крысолов ходит почти неслышно. Еще один незваный гость?..
Первым в гостиную ворвался пес, мокрый от лап до кончика хвоста. Он бросил изучающий взгляд на Нату и присел на полу у самого края белого ковра. Умный пес, понимает толк в дорогих вещах. Следом вошел его хозяин...
Крысолов был таким же мокрым и грязным, как и его собака. С куртки на паркет стекали серые струи воды, но Нату больше не заботила чистота. Теперь она понимала, почему так изменилась его поступь – на плече Крысолова небрежно, точно большая тряпичная кукла, лежала Марта. Мокрые волосы занавешивали ей лицо, а на беспомощно болтающейся руке тихо позвякивали серебряные браслеты.
– Я думаю, нужно вызвать «Скорую». – Крысолов огляделся и, как был, в грязных ботинках, прошел к дивану, осторожно уложил на него Марту.
– Что с ней? – От сдавившей сердце боли стало тяжело дышать. Ната нашарила в кармане пузырек с лекарством. – Где вы ее нашли?
– Снаружи, перед домом. – Крысолов отвел в сторону волосы, встревожено всмотрелся в бледное лицо Марты.
– А что она делала на улице в такую погоду? – Ната проглотила сразу две таблетки, подкатила коляску к дивану.
– Не знаю. – Крысолов пожал плечами, небрежно стряхнул на пол насквозь мокрую куртку, коснулся ладонью лба Марты. – Мы как раз возвращались, когда увидели ее на подъездной дорожке. Мне кажется, она подвернула ногу. – Он снял с ноги Марты туфлю, сначала задумчиво посмотрел на сломанный каблук, потом изучил распухшую лодыжку.
– Она без сознания? – Ната коснулась спутанных волос внучки и тут же убрала руку. – Почему она без сознания?
– Я видел, как она упала. – Жест Наты не остался незамеченным, Крысолов едва заметно нахмурился. – Думаю, она зацепилась за что‑то каблуком и ударилась головой о бордюр. – Он бесцеремонно, по‑хозяйски, подсунул ладонь под затылок Марты, кивнул каким‑то своим мыслям. – Всего лишь шишка, крови нет. Наверное, сотрясение, но я не спец в таких делах. Врачи скажут точнее.
Пес, которому, наверное, надоело сидеть без дела, громко фыркнул и встряхнулся. Ната рассеянно посмотрела на манжету своей некогда белоснежной, а сейчас заляпанной грязью блузы, потянулась за сигаретой. Сейчас, когда лично ей ничто не угрожало, она растерялась. Одно дело – бороться за свою жизнь, и совсем другое – сражаться за жизнь родного человека, пусть даже такого, как Марта. Что она, черт возьми, делала в парке?..
– Мне кажется, вам не стоит больше курить. – На руку с портсигаром предупреждающе легла ладонь Крысолова. Ната думала, что, проведя столько времени под проливным дождем, он продрог до костей, но кожа его оказалась горячей. – Все будет хорошо. – Крысолов убрал руку, перевел внимательный взгляд с нее на Марту. – Я думаю, с ней не случилось ничего дурного.
Точно в подтверждение его слов, девушка открыла глаза и, еще не придя в себя окончательно, попыталась сесть.
– Вот, что я говорил! – Крысолов улыбнулся кривоватой, совсем невеселой улыбкой.
– Что ты говорил? – спросила Марта, потирая шишку на затылке. – Что я здесь делаю?
– Я говорил, что с тобой все будет в порядке. – Он смотрел на Марту внимательно и настороженно. Эта настороженность никак не вязалась с его недавним оптимизмом. – Ты упала и ударилась головой. Возможно, у тебя легкое сотрясение мозга. Все будет хорошо, но лучше показаться врачу.
– А где я упала? – Марта села, стащила с себя мокрый кардиган, оставшись в одной лишь футболке.
– В парке. Ты упала в парке. – Крысолов подхватил ее кардиган и свою куртку, аккуратно развесил на спинках стульев. – Кстати, что ты делала в парке? – спросил он, не оборачиваясь, и Ната затаила дыхание в ожидании ответа.
Марта молчала долго, подозрительно долго. То ли вспоминала, то ли решала, как уйти от ответа. Наконец с ее лица исчезла удивленная растерянность.
– Свет погас. – Ее голос звучал спокойно и уверенно. – Свет погас во всем доме.
– И что? – спросил Крысолов, чуть приподняв одну бровь.
– Я попробовала дозвониться Акиму, но он не брал трубку, поэтому я решила сбегать к нему сама.
– Кто такой Аким? – Теперь Крысолов смотрел не на Марту, а на Нату. – Помнится, вы говорили, что в доме никого больше нет.
– Аким – наш садовник, У него золотые руки, поэтому, если у кого‑то что‑то ломается, все бегут к нему. – Ната отложила портсигар. – И он не живет в доме.
– А где в таком случае он живет?
– В гостевом домике. Это неподалеку, в парке.
– Значит, в парке? – Крысолов кивнул, погладил поднырнувшего ему под ладонь пса. – И зачем тебе было идти к Акиму в такой дождь? – он снова посмотрел на Марту.
– Это допрос? – Ей не понравился его вопрос. Никому не нравятся неудобные вопросы.
– Если не хочешь, не отвечай. – Крысолов равнодушно пожал плечами, из кармана джинсов достал какой‑то пузырек, высыпал на ладонь едва ли не десяток таблеток, проглотил, не запивая, неспешно протер краем рубашки свои дурацкие желтые очки, нацепил их на нос и мгновенно стал похож на паяца.
Ната брезгливо поморщилась. Если бы она знала, что мальчишка – наркоман... Как можно доверить семейные тайны человеку, который зависит от таблеток!
– Ну почему же! – Марта следила за его манипуляциями с откровенно брезгливым выражением. Наверное, в этот самый момент она, так же как и сама Ната, вспоминала Макса. Своего непутевого, уже несколько месяцев как мертвого двоюродного брата, который тоже не умел жить без таблеток. – Я скажу! Я ходила к Акиму, потому что в этом доме только он может починить все что угодно. Я думала, что грозой выбило пробки, хотела попросить, чтобы он посмотрел.
– Генератор. Дело было не в пробках, а в генераторе, Марта. Ветром где‑то оборвало провода, а генератор забарахлил, пришлось повозиться.
Они, все втроем, дружно обернулись на голос. Аким стоял на пороге гостиной, через его левую руку был аккуратно переброшен потемневший от воды дождевик.
– Хозяйка, я вижу, моя помощь уже не нужна. – Аким смотрел на Нату незабудково‑синими глазами. Эти глаза казались единственно живыми на его старом, изборожденном глубокими морщинами лице. – Девочка, с тобой все в порядке? – В сиплом голосе прибавилось тепла, когда старик обернулся к Марте.
– Да, Аким, спасибо. – Она бодро улыбнулась. Ната прикрыла глаза. По части лжи и лицедейства ее внучка могла дать фору даже ей. – Я просто упала и подвернула ногу. Вот! – Девушка вытянула перед собой ногу. Правая лодыжка и в самом деле распухла. Похоже, без врача не обойтись. – Шла к тебе и упала.
– Ты должна быть осторожнее, Марта. – Аким покачал головой, а потом деловито добавил: – Нужно приложить лед, я сейчас принесу.
Он ушел, не дожидаясь разрешения. Ната невесело усмехнулась. Похоже, в этом доме права хозяйки у нее только формальные. Ладно, думать сейчас нужно совсем о другом.
– Марта, как ты себя чувствуешь?– спросила она, рассматривая грязь на своих манжетах.
– Уже хорошо, Ната. Спасибо.
– В таком случае, я надеюсь, тебе не составит труда перейти в библиотеку, нам с Арсением нужно кое‑что обсудить.
А вот сейчас девочка выдержала удар достойно. Молча кивнула, так же молча встала с дивана, наступив на травмированную ногу, лишь едва заметно поморщилась.
– Я помогу. – Крысолов галантно подхватил ее под локоть.
– Спасибо, я сама. – Марта вежливо, но холодно отстранилась. – Ты нужен Нате, а я могу дойти до библиотеки и без посторонней помощи.
– Как скажешь. – Крысолов привычно пожал плечами, но даже желтые стекла шутовских очков не смогли скрыть досаду в его взгляде.
Творец, 1923 год (Эвтерпа)
Он все‑таки купил ей рубиновый браслет. Не сразу, не за деньги, вырученные от продажи портрета мертвой Амели. Ему понадобилось долгих четыре года, чтобы встать на ноги и почувствовать уверенность в своих силах.
Лучше бы не покупал... Сменив незатейливый, но полный жизни гранатовый браслет на сияющий мертвым светом рубиновый, Адели тоже изменилась. Она больше не желала быть его музой, не хотела позировать часами, как это случалось раньше, она даже не пришла на его самую первую, самую важную выставку. Адели хотела одного – денег! Денег и той яркой мишуры, которую можно на них купить. Платья, перчатки, украшения, рюшечки‑побрякушечки, мертвый рубиновый браслет... Его страстная, неуемная Эвтерпа куда‑то исчезла, уступив место жадной и ненасытной фурии.
Теперь, когда в кармане у Саввы было не пять франков, а куда как больше, когда холодную мансарду сменили благоустроенные апартаменты, когда в Ротонде он мог заказать все что угодно и не делать мучительного выбора между сигаретой и чашкой кофе, он чувствовал себя несчастным. Из его жизни снова ушел свет. Адели, его неугомонная Эвтерпа, медленно, каплю за каплей, выпивала из него душу.
Савва сначала захандрил, а потом и вовсе заболел. В 6реду и лихорадке он провалялся больше недели, а когда наконец пришел в себя, Адели не было рядом. Он, ничтожный, измученный болезнью, нашел свою ветреную музу в объятиях другого мужчины...
Наверное, Савва смолчал бы, вернулся в постель и сделал вид, что ничего не заметил. Он мог простить Адели измену, но не смог простить поругания своего труда. Эти двое, голые, рычащие, необузданные, предавались похоти в его мастерской, на его разбросанных, измятых и истерзанных картинах.
Нож для разрезания холста сам лег в ладонь, призывно сверкнул идеально отточенным лезвием. Нож жаждал крови едва ли не больше, чем сам Савва. Он вошел в беззащитную спину соперника с довольным чавканьем. Раз, еще раз...
Когда капли крови, такие же прозрачные и яркие, как рубины в ее любимом браслете, упали на белоснежную грудь Адели, она не закричала, лишь по‑кошачьи выгнула спину. Музы бывают так хитры и изворотливы!
– Савва! – На протянутой в просительном жесте руке жадно сверкнули рубины. – Как я люблю тебя вот таким! Ты помнишь, как умирала Амели? Ты помнишь, какая ночь была у нас с тобой после ее смерти! Я скучала по таким ночам. Иди ко мне...
Снова, сочащиеся сладким ядом, призывно приоткрытые губы, покрывало черных волос на мраморно‑белых плечах, соленый привкус крови во рту. Его беспечная муза снова излучала волшебный свет, вдохновляла и заставляла сходить с ума. Если заменить бездушный рубиновый браслет на тот, самый первый, гранатовый, если успеть поймать вот этот ускользающий закатный луч и найти в себе силы встать к холсту...
– Иди ко мне, моя любовь! Согрей меня!
Голос обещает блаженство, рубиновый браслет гипнотизирует, а от разливающегося по мастерской света голова идет кругом. За этот свет Савва готов простить своей Эвтерпе все. Он уже простил...
Эвтерпа, его муза. Ее тело такое жаркое, что больно касаться руками. И жадные, до крови, поцелуи. В ее глазах отражение его собственного безумия. А в занесенной руке его нож... Коварная, коварная муза, посмевшая поднять руку на своего творца.
Жизнь покидала тело Адели медленно, утекала теплом из онемевших рук, выпивала краски из истерзанных поцелуями губ, гасила свет в удивленно распахнутых глазах. Тогда, четыре года назад, в темной подворотне Савва не успел рассмотреть, как это бывает, как жизнь уступает место вечности, но сейчас время было на его стороне. Он гладил свою музу по выцветающей щеке, жадно ловил губами последний вздох, впитывал в себя тот свет, который подарила ему ее смерть.
В себя Савва пришел только ночью. В темной мастерской, среди залитых кровью картин, в объятиях своей мертвой музы. Тело бил озноб то ли от совершенного злодеяния, то ли от вновь начавшейся лихорадки, но голова работала удивительно ясно. Пришло время сказать прошлой жизни «прощай». Прошлой жизни, прошлым музам, Парижу. Смерть Адели ему с рук не сойдет, нужно бежать.
Савва собирался быстро, несмотря на лихорадку чудовищную слабость. Деньги, драгоценности Адели, документы, картины и наброски Амедео, кое‑что из своих работ, только то, что можно уложить в дорожную сумку. Все, он готов к переменам! Осталась лишь самая малость...
Оранжевые язычки пламени радостно лизнули холст, сердце сжалось от боли, рука со свечой дрогнула. Уничтожение собственных картин – почти детоубийство. Но по‑другому никак. Огонь – самый лучший сообщник, огонь сотрет улики, лица, воспоминания. Огонь оставит после себя лишь два до неузнаваемости обгоревших тела. Если все сложится удачно, его даже не станут искать. Возможно, в «Ротонде» кто‑нибудь из друзей‑художников поднимет в его память рюмку полынной настойки, наверняка кто‑нибудь обрадуется его безвременной кончине, вероятно, его картины вырастут в цене, как некогда выросли в цене картины несчастного Амедео. Жаль только, что он, Савва, этого не увидит...
*****
Ната заговорила не сразу, выждала, когда хлопнет дверь библиотеки.
– У вас есть для меня какая‑нибудь информация? – спросила она, всматриваясь в темноту за окном.
– Не так много, как вам хотелось бы! – Крысолов вернулся к дивану, устало откинулся на спинку стула. – Но одно я могу сказать наверняка: в вашем доме нет никаких призраков.
– А в павильоне? Вы были в павильоне?
– Был. – Он кивнул. – Там тоже все чисто.
Затаившаяся на задворках памяти черная тень снова всплыла перед внутренним взором. Эта тень совершенно точно не была галлюцинацией.
– Вы в этом абсолютно уверены? Вы сделали все, что должны были сделать?
– Я сделал все, и даже больше. Я играл на флейте...
Он играл на флейте! Самонадеянный мальчишка, начитавшийся всяких шаманских книжек и возомнивший себя бог весть кем!
– Господи! да при чем тут ваша флейта? – Как ни старалась Ната, но скрыть раздражения ей не удалось.
– Как вы думаете, почему меня называют Крысоловом? – Его совсем не обидело ее раздражение, возможно, даже развеселило.
– Я не привыкла задумываться над такими... над такими глупыми вопросами.
– Есть такая сказка, вы должны ее знать, в ней Крысолов играл на дудочке, и все крысы сбегались на ее звук. Моя флейта – это что‑то вроде дудочки Крысолова. Когда я играю, ни один призрак не может пройти мимо. В вашем парке я играл на флейте. Долго играл...
– А радиус действия? – Ната сцепила пальцы. – У этой вашей флейты есть радиус действия?
– Есть. – Крысолов кивнул. – Уверяю вас, ни один призрак не сумел бы проигнорировать мой призыв.
– Даже если это очень сильный и очень хитрый призрак?
– Совершенно верно. Ната, а теперь могу я задать вам один вопрос?
– Задавайте. – Она сама не знала, радоваться ей или печалиться. С этим еще предстояло разобраться, но не сейчас.
– Вы абсолютно уверены в своих близких?
Вот он – еще один неудобный вопрос! Если бы Ната была абсолютно уверена, стала бы она затевать все это, стала бы вмешивать в свои дела совершенно постороннего человека!
– Я не уверена даже в себе, – сказала она, наконец. – А почему вы спрашиваете?
– В таком случае еще один вопрос, вы говорили, что павильон не запирается, а как насчет обсерватории?
Обсерватория... Ненавистная и одновременно такая притягательная, как Савва. Проклятое место, гиблое. Сначала Светлана, слабая, нежная, как цветок, несмотря на отсутствие кровных уз, все равно родная. Доченька... Светлана бросилась с крыши павильона в далеком восемьдесят пятом, оставив на руках приемной матери своих трехлетних близнецов – Эдика и Веру. Неправильная, нелепая смерть, ставшая спусковым крючком. Сначала Светлана, потом Тамара и Юлия. Тогда, в восемьдесят пятом, он забрал с собой всех ее дочерей, а сейчас взялся за внуков. Макс стал первым. Кто следующий?
Говорить было тяжело, но Ната себя заставила. В душе еще жила робкая надежда, что этот самоуверенный мальчишка сможет ей помочь.
– В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году моя приемная дочь Светлана свела счеты с жизнью, бросившись со смотровой площадки павильона. Именно тогда я решила его снести, но он мне не позволил.
– Ваш к тому времени уже мертвый муж? – В голосе Крысолова не было ни насмешки, ни любопытства, только сухой профессиональный интерес.
– Да, мой к тому времени уже мертвый муж. – Ната кивнула. – После гибели Светы я решила снести павильон. Строители уже почти разобрали крыльцо, когда случилась еще одна трагедия. Моя вторая приемная дочь Тамара погибла на конной прогулке.
– Несчастный случай? – Крысолов приподнял одну бровь.
– Во всяком случае, тогда я так думала. Тома любила лошадей, с раннего детства занималась в конноспортивной школе. Лошадь понесла, Тома упала и ударилась затылком об угол уже почти разобранного крыльца. Она умерла мгновенно, мы не успели ничего предпринять. Снова павильон, понимаете?
Вместо ответа он лишь кивнул.
– У Томы осталось трое малолетних детей. Я оформила опеку.
– А что мужья? У ваших приемных дочерей ведь были мужья?
– С мужьями не сложилось! – Ната досадливо взмахнула рукой. – Вы еще слишком молоды, чтобы это понять, но найти хорошего мужа во все времена было сложно. Моим девочкам не повезло. Их дети остались круглыми сиротами, а у меня оказалось пять ребятишек на руках. Но речь сейчас не о том, как мне было тяжело, речь о другом. Полгода я не занималась павильоном, сами понимаете, мне было не до того, но время все лечит. Пришел час, и я поняла, как сильно ненавижу место, повинное в смерти моих детей. Я снова позвала строителей... В тот день, когда они приступили к демонтажу, моя родная дочь Юлия утонула в парковом пруду.
– Я не видел в парке никакого пруда. – Крысолов погладил своего пса, и тот согласно рыкнул, точно подтверждая слова хозяина.
– Я велела его засыпать. – Слова приходилось выдавливать из себя силой. Для матери нет страшнее муки, чем рассказывать о смерти своих детей. – Пруд засыпали сразу после похорон Юлии.
– А павильон?
– А павильон... Аким восстановил все, что разрушили строители, заново заложил крыльцо, оштукатурил стены. Это трудно объяснить, мне нужно было потерять всех своих детей, чтобы поверить. Савва всегда по‑особенному относился к павильону. Знаете, как он его называл? Последний приют мертвых муз. Даже после смерти он не желал, чтобы покой его муз тревожили.
– Не желал до такой степени, что убил собственных дочерей?
– Родными по крови Савве были только Томочка и Света. Юлия – моя дочь от первого брака. Но речь сейчас не о кровных узах. Для Саввы не имели значения живые люди, только музы, эти бездушные куски мрамора. А я посмела нарушить их покой...
– После того как вы восстановили павильон, смерти прекратились? – Крысолов сосредоточенно потер переносицу.
– Да, до недавнего времени. Несколько месяцев назад на смотровой площадке обсерватории повесился Максим, мой приемный внук. Его нашла утром наша домработница Зинаида.
Воспитанный мальчик сказал бы «соболезную», но Крысолов не был воспитанным мальчиком, поэтому спросил:
– Перед тем как погиб ваш внук, в павильоне проводили какие‑то работы?
– Нет! – От одной только мысли о том, что этот кошмар может повториться, по спине побежала струйка нота. – Я запретила! Все знали мой запрет, никто бы не посмел их тревожить. Уже после смерти Максима я велела повесить замок на дверь, ведущую в обсерваторию. От греха подальше.
Пес у ног Крысолова вдруг угрожающе зарычал. Мальчишка успокаивающе погладил его по голове, подошел к настежь распахнутому окну, внимательно всмотрелся в темноту и только потом заговорил:
– Вы сами себе противоречите, Ната. Если на сей раз павильон никто не трогал, то у призрака, какого угодно призрака, не было причин для беспокойства.
– Вы мне не верите. – Она не спрашивала, она констатировала факт. Столько времени потрачено впустую...
– Я вам верю, но себе я верю тоже. Нет призраков! Нет ни в вашем доме, ни в парке, ни в павильоне. Вы должны искать не призрака, а реального человека. Возможно, кого‑то из членов вашей семьи.
– Человека?! – Ната уже давно готовила себя к такой правде, но все равно оказалась не готова. – Вы хотите сказать, что кто‑то из моих внуков?.. – она не договорила.
Прежде чем ответить, Крысолов закрыл окно.
– Кто‑то был в павильоне до меня. И этот «кто‑то» поднялся на второй этаж в обсерваторию, а оттуда спустился по наружной лестнице. Человек, а не призрак. Призраку ни к чему такие сложные маневры. Вы говорите, что заперли обсерваторию, но сегодня вечером она была открыта.
– Но зачем? Кто это мог быть?
– Я не знаю. – Он смотрел ей прямо в глаза, дерзко и с вызовом смотрел, а потом спросил: – Вы составили завещание, Ната?
Она могла не отвечать, любому другому она не ответила бы, но этому мальчишке, Крысолову, вдруг захотелось все рассказать.
– Вы думаете, дело в наследстве?
– Я думаю, что вы очень богатая женщина, Ната. Возможно, у вас есть фавориты, возможно, вы кого‑то обидели...
Да, у нее были фавориты, да она кое‑кого обидела, но разве можно за это убить?! Впрочем, о чем она?! Человек может убить просто так, без повода. Ей ли этого не знать...
– Приглядитесь к своему окружению, если посчитаете нужным, пересмотрите условия завещания. И будьте осторожны. Это единственный совет, который я могу дать вам, Ната.
– А если я попрошу вас о помощи? – Была в этом мальчишке сила, и совершенно немальчишеская мудрость тоже была, а ей сейчас, как никогда, нужна помощь.