– Я откажусь, – сказал он просто. – Поймите меня правильно, я не криминалист и не частный детектив, я не умею распутывать такие дела.
– Не умеете или не желаете? – спросила Ната, доставая из портсигара последнюю сигарету.
Если бы он солгал, она отпустила бы его с миром, но он сказал правду:
– Не желаю. Наймите хорошего сыщика, установите в доме камеры наблюдения. Это должно помочь.
Это не поможет. Ни камеры, ни сыщики, ни правоохранительные органы. Может, у Наты и нет дара предвидения, но одно она знает точно – разобраться в том, что творится в ее доме, может только Крысолов. И она сделает все возможное, чтобы он согласился. Не была бы она Натой Стрельниковой!
– Сколько я вам должна? – Она перешла к теме денег легко, без предварительных реверансов. В конце концов, это всего лишь бизнес, пусть и несколько экзотичный.
– Ста долларов будет вполне достаточно. – Крысолов ответил не задумываясь, значит, обдумал все заранее, до того как рассказать ей о своих изысканиях. – Это покроет расходы на дорогу и химчистку. – Он многозначительно посмотрел на свою грязную куртку. И, пожалуйста, Ната, наймите хорошего детектива. Это в ваших же интересах.
Глупый мальчишка! Видящий мир духов, но неспособный разобраться в людских душах. Значит, все‑таки кто‑то из близких. И она уже почти знает, почти уверена. Как горько, как страшно...
*****
Голова гудела от усталости, мысли отзывались в ней набатным боем. Жалкие, ненужные, лишние мысли. Он правильно сделал, что отказался, но чего ему это стоило!
Арсений, прихрамывая, шел по анфиладе. После недавних гонок по пересеченной местности левая нога давала о себе знать. Может, есть смысл послушаться Селену и залечь в центр на курс реабилитации? Надо только разобраться с заказами, найти «окно» в своем более чем плотном графике.
Или и вовсе махнуть рукой на работу и улететь куда‑нибудь на край земли, к Индийскому океану, например. Сколько лет он не был в отпуске? Да он вообще ни разу не отдыхал по‑человечески за эти пять сумасшедших лет! Вылазки с Лысым на рыбалку не в счет. Рыбалка – это праздник для Лысого, но никак не для него.
Из‑под двери библиотеки пробивалась оранжевая полоска света, вот только уверенности в том, что нордическая красавица Марта все еще там, у Арсения не было. Еще в гостиной Грим почувствовал кого‑то за окном. Грим почувствовал, а сам Арсений даже успел услышать легкие удаляющиеся шаги. Было желание пустить Грима по следу, но он себя одернул. Зачем? Охота на людей – это не его профиль, со своими домочадцами несгибаемая Ната пусть разбирается сама, он сделал все, что от него зависело.
– Уже уходите? – Садовник вынырнул из темноты как чертик из табакерки. Неприятный тип: мрачный, болезненно худой, похожий на старого, битого жизнью стервятника. И еще кое‑что... Арсений бросил быстрый взгляд поверх очков. Так и есть, над головой старика колыхалась метка, почти такая же, как у Марты...
– Да, мы уже решили с Натой все вопросы. – Арсений посторонился, давая садовнику дорогу. – А вы нашли лед?
– Нашел. – Старик повертел в руке непрозрачный пластиковый пакет. Долго же он его искал. И искал ли? Не он ли тот невидимка, что прятался за окном. Он или Марта? Кто из них двоих?
– Марта в библиотеке. – Арсений кивнул на закрытую дверь.
– Спасибо. – Садовник мрачно улыбнулся, взвесил пакет на ладони, точно собирался пришибить им Арсения. – Надеюсь, вы смогли помочь Наталье?
– В некотором роде. – Он пожал плечами, погладил нетерпеливо переминающегося с лапы на лапу Грима, повторил задумчиво: – В некотором роде.
Арсений уже сделал шаг к выходу, когда садовник больно сжал его локоть. Сила в его тщедушном на вид теле оказалась немереная.
– Он был настоящей сволочью. – По изборожденному морщинами лицу пробежала рябь. – Он сдох, но даже сейчас не оставляет Наталью в покое.
– Савва Стрельников? – Арсению была уже неинтересна эта история, но уйти просто так он не мог.
– Вы верите в ад? – вместо ответа вдруг спросил садовник.
– Нет. – Арсений мотнул головой, ухватил за ошейник насторожившегося Грима.
– А я верю. И еще, знаете, во что я хочу верить? В то, что в аду Савве Стрельникову приготовлено теплое местечко.
– Я вас понял. – Вообще‑то, Арсений ровным счетом ничего не понял. Он хотел домой, хотел принять горячую ванну, переодеться в сухое, разжечь камин и посидеть перед ним часок‑другой с бокалом белого вина. А все остальное, эти тайны мадридского двора, щедро приправленные всеобщим помешательством и рассказами о призраке Саввы Стрельникова, не касаются его никаким боком. Нет никакого призрака. Нет!
– Она вас о чем‑то просила? Хозяйка? – Садовник разжал пальцы, в его сиплом голосе послышалась тоска. – Она просила, а вы отказались помочь?
А вот, кажется, и нашелся тот, кто подслушивал за окном...
– А вы уверены, что Ната одобрит этот разговор? – спросил Арсений холодно и, не оглядываясь, направился к двери.
– Вы не должны были ей отказывать, – послышалось вслед змеиное шипение.
– Ага, тебя забыл спросить, – буркнул он себе под нос и с силой хлопнул дверью.
Сумасшедшая семейка! Ната с ее откровенной неприязнью к единственной родной внучке. Марта с какой‑то болезненной преданностью бабке. Садовник, забывающий про субординацию. Павильон с музами. Байки про призрака. Цепочка смертей... Вот эта цепочка, пожалуй, единственно значимый момент во всей истории. В поместье с дивным названием «Парнас» люди мрут как мухи, а его хозяйка, вместо того чтобы нанять хорошего детектива, гоняется за несуществующим призраком.
Уже на подходе к джипу Грим замер, угрожающе зарычал. Значит, почуял возле машины чужака. Арсений тяжело вздохнул, готовясь к еще одному неприятному разговору.
– Мне спустить пса с поводка или ты сама выйдешь? – спросил он устало.
– Сама. – От машины отделилась тень, нырнула под свет фонаря.
Марта! Почему‑то он так и думал.
– Я хотела с тобой поговорить.
У него сегодня славный вечер, все хотят с ним поговорить.
– Говори. – Арсений потянул за ошейник, Грим послушно уселся у его ног.
– Это же все из‑за Макса, да? – Она подошла так близко, что он смог почувствовать запах ее духов. – Ната считает, что Макса убили?
Еще одна любопытная версия. Про убийство внука Ната как раз ничего не говорила, зато слово «самоубийство» прозвучало очень четко.
– А его убили? – спросил Арсений. Ему бы не задавать вопросов, ему бы сесть за руль и предаться мечтам о горячей ванне, камине и белом вине, но как можно пройти мимо Снежной королевы! Особенно когда Снежная королева смотрит так просительно.
– Не знаю. – Марта тряхнула головой, и аромат духов стал чуть сильнее. – Я знаю только одно: в последнее время в нашем доме творится что‑то неладное. Год назад Ната упала с лестницы, – Марта перешла на шепот. – Травма позвоночника. Ей сделали операцию, но не совсем удачно. Ходить она не сможет никогда.
– Несчастный случай. С пожилым человеком такое может запросто случиться. Оступилась, не удержалась...
– Речь идет о Нате, а не об абстрактном пожилом человеке! – В голосе Марты послышалась злость. – Ната – это кремень, она не оступается.
А вот с этим утверждением Арсений, пожалуй, мог бы согласиться. Даже сидя в инвалидной коляске, Ната производила впечатление твердо стоящего на ногах человека, как бы парадоксально это ни звучало.
– Я была в библиотеке, когда это случилось. Сначала я подумала, что бабушка без сознания, а потом она открыла глаза. Мне тогда показалось, что она испугалась.
– Я бы тоже испугался, если бы навернулся с лестницы. – Он не хотел хамить Снежной королеве, как‑то само собой получилось.
– Ей было очень больно, ей даже кололи наркотики, чтобы обезболить. – Марта словно и не расслышала его сарказма. – Когда врач спросил, как она упала, Ната долго не отвечала.
– Думаешь, твою бабушку столкнули с лестницы?
– Я не знаю, что думать. Я знаю только одно: ради любого из нас она, молча бы пожертвовать своей жизнью.
– Любой из вас – это любой из внуков?
– Да. Если Нату столкнул с лестницы кто‑то из своих, она ни за что бы не стала об этом рассказывать.
– Хорошо, давай на секундочку предположим, что Нату столкнули с лестницы. Сразу напрашиваются два вопроса. Кто это сделал и с какой целью?
– Я не знаю наверняка, я могу только догадываться. – Марта встревожено всматривалась в темноту за его спиной, словно боялась, что их разговор может кто‑нибудь подслушать. Зря боялась, Грим бы уже давно учуял чужака. – Почти сразу после операции Ната вызвала к себе в больницу нотариуса. Мы почти уверены, что она переписала завещание. Странно, правда? Завещание было неизменным много лет, а теперь вот – пожалуйста.
– Вам были известны условия прежнего завещания?
Вот еще один факт, подтверждающий его догадку. Причина происходящего стара как мир – деньги. И искать виновного, как это ни прискорбно, нужно среди своих.
– Да. Не считая некоторых уже давно озвученных сумм, завещанных Акиму и Зинаиде, все остальное состояние должны были поделить поровну между шестью внуками.
– Теперь уже пятью, – сказал Арсений задумчиво.
– Да, после смерти Макса Ната снова переписала завещание.
– Ты думаешь, кто‑то из внуков мог попытаться ускорить ход событий? – осторожно поинтересовался Арсений.
– Я не хочу так думать. – Марта снова мотнула головой, и его щеки коснулась прядь ее еще влажных волос. – И Ната, наверное, тоже не хочет, но если все‑таки задуматься...
– Если задуматься, то после самоубийства твоего брата остальные наследники получат уже совершенно другие, гораздо большие суммы, – закончил за нее Арсений.
Вместо ответа Марта лишь кивнула.
– Не сходится, – сказал он после недолгих раздумий. – Даже если предположить, что кто‑то из наследников пытается таким небезопасным способом устранить конкурентов и увеличить свою долю, то какой ему был смысл убивать Нату? В таком случае завещание так и осталось бы непереписанным и все получили бы наследство в равных долях. Логичнее сначала убрать конкурентов и уже только потом ее. А в случае если Ната видела того, кто столкнул ее с лестницы, но решила не выносить сор из избы, а тихо‑мирно исключила его из завещания, убийство твоего кузена и вовсе становится бессмысленным. Злодею и так уже ничего не светит, его уже лишили наследства, и нет никакого смысла устранять конкурентов. Понимаешь, Марта?
– Да, наверное, ты прав. – Она снова смотрела в темноту за его спиной, влажная прядь волос прилипла к бледной щеке, и Арсений едва сдерживал желание коснуться ее рукой. Глупо! Глупо и опасно, потому что в этом доме каждый ведет свою собственную игру. Даже Марта... – Все это просто несчастные случаи, роковые совпадения, вот только... – она замолчала, так и не договорив.
– Ты что‑то хотела сказать?
– Нет. Это так... глупости.
Арсений не знал, о чем она думала в этот момент, но уж точно не о глупостях. В глазах Марты был страх. Чего может бояться Снежная королева? Или кого? А впрочем, это уже не его проблемы и не его дело. Он отказал бабке, так какой смысл помогать внучке! В его деле нужно быть последовательным.
– Ну, глупости – это не мой профиль. – Он улыбнулся, щелкнул брелоком сигнализации. – Приятно было познакомиться, Марта!
Она ничего не ответила, даже не посмотрела в его сторону. Снежная королева о чем‑то думала, и в ее снежных мыслях не было места простому Крысолову. Как хорошо, что все закончилось, что он больше никогда в жизни не увидит ни Марту, ни ее бабку. К черту работу! Сегодня ночью он будет греться у камина с бокалом белого вина и мечтать об Индийском океане!
Застоявшийся джип радостно взревел, сидящий на заднем сиденье Грим нетерпеливо рыкнул, положил морду на передние лапы.
– Домой, Гримушка! – сказал Арсений нарочито бодро. – Конец трудовым будням!
Автомобиль катился по темной аллее. Проезжая мимо павильона, Арсений не удержался, сбавил скорость. Яркий электрический свет выплескивался из павильона в темноту парка, разбавляя ее, делая чуть менее темной, чуть более прозрачной. В этой разбавленной темноте человеческая фигура была почти не заметна, если бы Арсений смотрел в этот момент на дорогу, а не на павильон, то не увидел бы ровным счетом ничего. А так... Темная фигура, не понять, мужская или женская, метнулась в глубину парка, растворилась в ночи. Не Марта и не садовник. Этим двоим так быстро до павильона не добраться. В таком случае кто? Ната сказала, что всех отослала. Всех ли?
Впереди, где‑то совсем близко, громко взревел мотор – таинственный незнакомец спешным порядком уносил ноги. Арсений уже было втопил в пол педаль газа, но в самый последний момент передумал. Какой смысл гоняться неизвестно за кем?! Нужно быть последовательным.
– Домой, – повторил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Нам тут больше делать нечего.
Творец, 1925 год (Каллиопа)
– Саввушка, а что ж ты щи пустые кушаешь? – На затылок легла мягкая рука, заскользила вниз по шее, царапнула кожу острыми ноготками. – Я вот сейчас тебе сметанки принесу.
Прасковья убрала руку, но вместо того чтобы сходить за обещанной сметанкой, с мечтательным вздохом присела на соседний стул. Пышная грудь ее аппетитно колыхнулась, и Савва тут же забыл и про щи, и про сметану.
Она была совершенно особенной – Прасковья Пирогова, его новая муза. Без нее в этой дикой, истерзанной Гражданской войной стране Савва не выжил бы, пропал бы непременно, сгорел в истовом и безрассудном огне перемен.
Сколько раз он уже пожалел, что поддался глупейшему душевному порыву, что благополучной Франции предпочел Россию, которую уже и вспоминал‑то с трудом.
Отечество... Воздух отечества оказался горьким, пропитанным страхом и пороховым дымом. Савва, еще не до конца оправившийся от физического и душевного нездоровья, попал из огня да в полымя.
Родители умерли еще четыре года назад, отчий дом сгорел в горниле революции так же, как сгорело в огне прошлое Саввы. Жизнь нужно было начинать с нового листа. Не жить, а выживать, бороться за каждый прожитый день, кулаками доказывать свое право называться человеком. Если бы не драгоценности Адели, Савва непременно пропал бы еще в первые месяцы после возвращения. Рубиновый браслет ушел на то, чтобы выправить новые документы и новую биографию. Отныне он Савелий Стрельников, бывший красноармеец, грудью защищавший родину от вражеских интервентов, контуженый и чудом выживший. Отныне Париж останется в памяти лишь сладким сном. Савва готов смириться и измениться. Он привыкнет к новому миру и новому себе. Но как отказаться от мечты, от дела всей своей жизни?!
Савве повезло, когда от драгоценностей Адели остались только воспоминания, когда из всех сокровищ на дне истрепанной дорожной сумки уцелели лишь картины Амедео да пара его собственных работ, он нашел тех, кого искал, – единомышленников!
Наполовину содранная шпаной афиша звала на художественную выставку. Ассоциация художников революционной России! Господи, какое дикое, какое претенциозное название! В Париже он привык к изяществу форм и простоте изложения, но Москва – это, увы, не Париж. К черту революцию и к черту Россию! Он идет на выставку ХУДОЖНИКОВ! Он идет на встречу с судьбой!
Та выставка и вправду стала для Саввы судьбоносной. На ней он, последователь и истовый поклонник абстракционизма, понял, каких богов отныне следует восхвалять и какие картины писать, чтобы выжить.
Реализм! А еще лучше героический реализм! Вот его новая религия. И пусть душа противится и рвется обратно в мир текучих образов и размытых линий, он справится. Ему бы только найти свою музу…
Свою Каллиопу 8Савва нашел по голосу – сильному, глубокому, заставляющему забыть все на свете. Из распахнутого окошка лилось чарующее контральто:
Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз судьбою рвется нить,
Только раз нам в жизни суждено страдать,
Верить, желать и ждать...
Все это: и томный августовский вечер, и дивный голос неведомой певицы, и совпавшие с его болью щемящие строки – всколыхнуло в полумертвой душе Саввы что‑то очень глубинное, давно забытое. Он влюбился в голос, еще не видя его хозяйку. Он готов был любить ее всякую: больную, хромую, рябую, но чувствовал, что его муза окажется настоящей красавицей.
Августовская ночь наступила быстро. Закатное солнце позолотило крыши домов и нырнуло в переулок, а Савва продолжал стоять у распахнутого настежь окошка, не обращая внимания ни на наползающую от реки сырость, ни на тонкий писк озверевших комаров. Он ждал, когда Фортуна снова явит ему свое расположение.
Занавеска на заветном окошке качнулась в тот самый момент, когда Савва, чертыхнувшись, прихлопнул самого наглого и ненасытного комара, и на подоконник легла женская рука.
– И что это вы тут стоите? – В чарующем голосе – любопытство и лишь самую малость страх. – Ждете кого‑то?
– Жду. Я жду вас...
Его муза не была похожа на тех, прежних. Зрелая красота, рубенсовские формы, золото веснушек, россыпь не убранных в косу пшеничных волос. Опыт и сила сорокалетней женщины.
Ее звали Прасковья Пирогова. дважды вдовая, но не потерявшая вкус к жизни, в свои сорок еще весьма интересная, безо всякой мужской поддержки ловко управляющаяся с двумя весьма прибыльными магазинами. Нэпманша, представительница той социальной прослойки, к которой простой люд испытывает одновременно и презрение, и зависть. Хозяйка островка спокойствия в бушующем вокруг безумном море.
О, что же это было за счастье – снова почувствовать давно забытое, почти утраченное! Вдохновение истовое, ненасытное, лишающее сна и спокойствия.
Прасковья, с ее славянской красотой и богатством форм, на картинах получалась настоящей богиней. И на тех, которые Савва показывал товарищам‑ахрровцам, и на тех, которые не видел никто, кроме него и его музы. На первых Прасковья была строга и сосредоточенна, совершенно не идущую ей пролетарскую кумачовую косынку поправляла жестом решительным, отвергающим даже намек на женственность. На вторых из одежды на Прасковье оставалась лишь подаренная Саввой шелковая шаль цвета берлинской лазури, и лишенная пола грозная воительница по мановению кисти превращалась в роковую обольстительницу. Первые картины делали Савве Стрельникову имя и репутацию революционного художника, вторые грели душу и возвращали в то беззаботное прошлое, когда он был вечно голоден, но мог творить исключительно по зову сердца.
Они поженились в феврале. Прасковья желала венчаться, но Савва отказался, так же как отказался от пышного празднования в одном из модных московских ресторанов. Ветры перемен, казалось, усмирили свою силу, но особенным даром он уже чувствовал, что очень скоро затишье кончится и начнется новая буря. Так зачем же дразнить гусей, демонстрировать недружественному миру свои богатства?! Это как дорогая шелковая шаль, обвивающая пышные бедра его ненаглядной Каллиопы, это то, что нельзя показывать больше никому. Прасковья, у которой, кроме дара быть музей, не имелось больше никаких других даров, обиделась, но горевала недолго. Она была дивной – его муза, она не умела долго горевать.
*****
Над вазочкой с вишневым вареньем с деловитым жужжанием кружили осы. Ната любила вишневое варенье с детства. Вот такое сладкое‑сладкое, непременно с косточками. Зинаида сначала возмущалась – что это за варенье такое с косточками?! – но потом смирилась и специально для Наты варила вишню отдельно.
За месяц, прошедший с той памятной грозовой ночи, в размеренной жизни поместья, казалось, ничего не изменилось, но Ната знала: этот умиротворяющий, убаюкивающий покой – всего лишь затишье перед бурей. По ночам ей все чаще и чаще снились кошмары, в них она то убивала сама, то становилась жертвой убийства. Сны не пугали, не в ее правилах бояться неизбежного, она хотела разобраться! Хотела лицом к лицу встретиться с тем, кто с неспешным садизмом ломал ее жизнь.
Тот мальчик, Крысолов, сказал, что в поместье чисто. Ната хотела верить, но не могла. Страх, привычный, растворившийся в крови, уже давным‑давно вытравил из сердца веру. Никому нельзя доверять – вот девиз, благодаря которому она до сих пор жива. Времени остается мало, и нужно распорядиться им с умом. Она не последует совету Крысолова, она поступит иначе – заставит этого самоуверенного мальчишку вступить в игру. Пусть даже это случится не сейчас, а после ее смерти...
И он вступит! В этом нет никакого сомнения. Мотивация – такое удивительное слово! Ей есть чем замотивировать Крысолова, есть что предложить в обмен на его услугу. Наверное, это будет интересно, может так статься, это окажется болезненно для многих, если не для всех, но она добьется правды. Жаль только, что увидеть развязку ей уже не доведется. Очень жаль...
– Хозяйка? Аким зашел в гостиную незаметно. Несмотря на преклонные годы, походка у него была по‑кошачьи мягкая. – Хозяйка, ты должна это увидеть.
Он смотрел на нее сверху вниз, щурился, словно от яркого солнца, но даже сквозь этот прищур Ната видела тревогу.
– Что еще? – Рука помимо воли потянулась к портсигару.
Аким ответил не сразу. Он молчал, а по его старому лицу, догоняя одна другую, пробегали тени.
Когда Ната прикуривала сигарету, руки почти не дрожали. Есть еще порох в пороховницах...
– Да не стой столбом! Помоги мне!
Аким кивнул, осторожно, стараясь не наступать на ковер, подошел к Нате, положил ладони на спинку инвалидного кресла. От его рук пахло свежескошенной травой и дешевым табаком. Ната прикрыла глаза, успокаиваясь, скомандовала:
– Вези!
...Это стояло в павильоне рядом с ведущей на второй этаж винтовой лестницей. Грубая холстина занавешивала это до самой земли, но Нате не нужно было видеть, чтобы понять, что под ней. В душе все еще теплилась слабая надежда... Если ничего не изменилось, если там, под пологом, все осталось как прежде, то ей нечего бояться.
– Ты уже видел? – Голос звучал почти спокойно, почти нормально.
Вместо ответа Аким кивнул, и в молчании его Ната прочла свой смертный приговор.
– Открывай! – велела она.
Он колебался. Даже когда его худая, похожая на птичью лапу ладонь потянулась к холстине, на лице читались сомнение и страх.
– Ну же, Аким! – Она должна это видеть! Теперь она просто не сможет жить, если не увидит.
Холстина поползла вниз с тихим шелестом. Наверное, с таким вот страшным звуком гадюка сбрасывает старую шкуру... Ната, непобедимая и неустрашимая Ната крепко зажмурилась.
Вот так бы и сидеть до конца дней с закрытыми глазами. Только бы не видеть, только бы не верить, что пришел и ее черед.
...Мраморная муза смотрела на Нату ее собственными глазами, со снисходительной небрежностью улыбалась ее собственной улыбкой, ее собственными губами зачитывала ей смертный приговор. Ее каменное воплощение было полностью готово, от игривого завитка волос на виске до крохотной складочки на мраморном хитоне. Как такое могло случиться?! Ведь тот, кто задумал эту проклятую статую, сошел в ад, так и не завершив начатое. Она хорошо запомнила, она видела все своими собственными глазами тридцать лет назад.
От статуи не должно было остаться ничего, кроме воспоминаний, но вот же она! Живая, едва ли не живее ее самой! Как так случилось, что прошлое воскресло, обрело мраморную плоть, заняло уготованный ему пьедестал?
– Савва! – Крик ярости взмыл под потолок, просыпался на плиты павильона издевательским смехом мертвых, но таких живых муз. «Ты теперь одна из нас, Урания! Ты теперь тоже мертвая...»
Чтобы не слышать этот с ума сводящий шепот, Ната зажала уши руками, замотала головой, прогоняя наваждение. Нет ничего! Примерещилось! Кто бы ни затеял эту игру, она не сдастся, ее так просто не возьмешь!
«Уже скоро, Урания... мы ждем тебя...» Сердце сдавило болью, Ната застонала, беспомощно и бездумно зашарила руками по укрытым пледом коленям.
– Тише, тише! – Запястье сжала мозолистая ладонь Акима. – Я сейчас достану лекарство. Да где же оно у тебя, Наталья?!
Он нашел, с силой разжал ее онемевшие губы, сунул в рот сразу две таблетки.
– Все, Наталья, сейчас пройдет. Ты только чуть‑чуть потерпи. – Аким суетился, черной тенью метался между белоснежных мраморных статуй. – Я сейчас вызову «Скорую».
– Не нужно «Скорую». – Сердце все еще сжимала чья‑то невидимая рука, но дышать уже стало легче. Она не сдастся без боя! Не доставит ему такого удовольствия. – Когда ты это нашел?
– Сегодня утром. Не нужно было тебе показывать, я не подумал...
– Но откуда?!
Она тоже о многом не думала. Не хотела верить, предпочитала закрывать глаза, а теперь поздно. Каменный двойник полностью готов, и это значит, что обратный отсчет уже запущен. И запустил его не ее мертвый муж. Только один человёк в мире мог закончить начатое гениальным Саввой Стрельниковым. Как горько и как несправедливо, когда нож в спину вонзают самые близкие, самые дорогие...
– Так я позвоню в «Скорую»? – Аким присел на корточки перед Натиной коляской, теперь их глаза были на одном уровне, теперь она отчетливо видела то, что творится на дне его васильковых глаз.
– Не в «Скорую». – Ната накрыла своей ладонью его искореженную артритом руку. – Позвони моему нотариусу, я хочу изменить завещание. Телефон я тебе сейчас продиктую...
–...И вот тут поставьте подпись, Ната Павловна! – Нотариус придвинул к ней еще одну, уже бог весть какую по счету бумажку. – Все, дело сделано!
– Это хорошо, что дело сделано. – Ей даже удалось улыбнуться. Если бы ручка не выпала из враз ослабевших пальцев, было бы и совсем хорошо.
Нотариус подхватил ручку, аккуратно положил ее на стол перед Натой, попятился к выходу.
– Ну, если я вам больше не нужен...
– Больше не нужны! – Она не стала рассыпаться в бесполезных любезностях. Времени слишком мало, чтобы тратить его на такие пустяки. Дело сделано, и теперь она может быть спокойна. Того, кто находится по ту сторону шахматной доски, ждет большой сюрприз...
Нотариус ушел, деликатно и совершенно бесшумно притворив за собой дверь, но тут же в кабинет ворвалась встревоженная Зинаида.
– Ната Павловна, да что ж вы не бережете себя совсем?! Аким говорит, вам плохо стало, а вы даже врача не позвали! Может, сейчас вызвать?
– Обойдусь! – отмахнулась Ната. Теперь, когда она решилась, ей стало так легко, как не было уже, наверное, лет тридцать.
– А лекарство выпили? – продолжала суетиться Зинаида. – Вы ж вечно забываете про лекарства, Ната Павловна!
– Зинаида, угомонись! – Она хлопнула ладонью по столу, и ручка снова скатилась на самый край. Не нужно мне лекарство. Знаешь что, ты мне лучше чая липового сделай и принеси варенья.
– Вашего любимого – вишневого? – Зинаида расплылась в счастливой улыбке.
– Моего любимого – вишневого! – Еще бы закурить, да вот портсигар куда‑то запропастился. – Зинаида, где мои сигареты?
– Так не знаю я. – Зинаида взмахнула руками. – Пропали? Вот и славно, вот хоть часочек поживете без этой отравы!
Домработница принесла поднос с чаем прямо в кабинет, быстро и ловко сервировала журнальный столик, подкатила кресло Наты к распахнутому настежь французскому окну.
– Что‑нибудь еще, Ната Павловна?
– Ступай, Зинаида! Дальше я уж как‑нибудь сама справлюсь.
– Ну, я тут, неподалеку. – Она не спешила уходить, мялась у прикрытой двери. – Вы зовите, ежели что, Ната Павловна.
– Да иди ты уже! Не нужно мне больше ничего. А нет, постой! Сигарет принеси. Если не найдешь, у Акима попроси, у него точно будут.
Наверное, Зинаида снова завела бы старую пластинку о вреде курения, но, поймав многозначительный взгляд хозяйки, молча кивнула и удалилась.
Впервые за долгое время липовый чай не горчил, а пах настоящим медом, а у вишневого варенья с косточками был тот самый, почти забытый с детства вкус. Впервые Ната чувствовала покой и умиротворение. Она сделала свой ход, теперь от нее уже ничего не зависит и можно, наконец, расслабиться, словно липовый чай, пить жизнь большими и жадными глотками, заедая вишневым вареньем.
...Ната поняла, что умирает, когда вазочка с вишневым вареньем опустела наполовину. Обострившимся своим чутьем догадалась, что в этой самой вазочке ждала своего часа ее смерть. Мир поплыл, стремительно и неуклонно стал терять краски, звуки и запахи, из радостной акварели превратился в унылый черно‑белый набросок. И только человек, почти не таясь стоящий по ту сторону окна, казался живым на этом мертвом черно‑белом фоне.
Она ошиблась. Ошиблась во всех своих страшных предположениях. Действительность оказалась еще страшнее. Теперь, стоя на пороге в иной мир, Ната наверняка знала, с кем играла в смертельную игру. Как жаль, что прозрение пришло так поздно, как жаль, что она уже не в силах ничего изменить. И мальчик ошибался...
Последнее, что увидела Ната перед тем, как мир окончательно погас, – прозрачная капля вишневого варенья на белоснежной салфетке...
Творец, 1938 год (Каллиопа)
Он не знал, что и музам свойственно стареть. Что может быть ужаснее стареющей музы?! Что может быть печальнее?..
Даже в свои пятьдесят три Прасковья была еще хороша, но тот чудесный свет, в котором Савва черпал вдохновение все эти годы, тускнел с каждым днем. Свет уходил, выгорали краски: в дивных пшеничных волосах запуталась паутина седины, румянец на щеках поблек, васильковые глаза выцвели до грязно‑серого, а шелковая шаль цвета берлинской лазури на рыхлых бедрах смотрелась уже даже не как насмешка, а как оскорбление. Наверное, с внешними проявлениями неизбежного Савва смирился бы, в свои неполные сорок лет он научился и смирению, и терпению, но Прасковья угасала изнутри. В ней больше не было той мягкой, почти материнской нежности, в до сих пор еще глубоком и чарующем голосе нет‑нет да и проскальзывали панические нотки, а во взгляде, казалось, навеки вечные поселилась мольба.