Анна стала ему хорошей женой, любящей и любимой, но не это важно. Гораздо важнее то, что даже спустя три года волшебного света, который она, сама того не ведая, дарила Савве, не становилось меньше. Этого света хватало и на картины, и на новую страсть – скульптуру. В этой его страсти было что‑то мистическое. Собственными руками создавать нечто прекрасное, почти неотличимое от живого – это ли не высшая радость творца?! Соучастие в зарождении новой жизни, новой вселенной ошеломляет и опьяняет, заставляет работать без отдыха, днем и ночью, искать то тайное знание, которое почти живое сможет сделать действительно живым.
Оно должно быть непременно – это знание, равняющее скульптора с Господом Богом. Надо только прислушиваться и присматриваться, довериться своим рукам и сердцу. Надо только, чтобы свет его музы не гас никогда.
Дома, в подаренной тестем пятикомнатной квартире, Савва бывал редко. Забегал переодеться, перекусить да с благоговейным трепетом коснуться губами высокого лба своей Терпсихоры, вдохнуть запах ее кожи, пробежаться пальцами по старинному серебряному гребню, скрепляющему ее густые волосы, до самого края наполниться дивным светом.
Анна понимала его, как никто другой, никогда не жаловалась, не донимала ревностью и глупыми бабьими расспросами, когда он задерживался в своей мастерской до поздней ночи. Ради него она отказалась от карьеры балерины. Она знала, какой особенной жертвенности требует искусство, каким скудным делается мир, когда нет возможности заниматься любимым делом. Она служила ему с истовой самоотверженностью, ничего не требуя взамен. Прекрасная Терпсихора! Идеальная муза!
Они были бы счастливы вместе, если бы не ее отец. Товарищ Штерн не понимал и не желал понимать свою единственную, горячо любимую дочь. Он недоумевал, как можно отказаться от подмостков ради унылой участи быть женой какого‑то там художника. А раз уж случилось такое несчастье и исправить его нет возможности, то подайте ему внука!
Внука! В сорок с небольшим Савва и сам задумывался о детях. Более того, особенным своим чутьем понимал, что ребенок примирил бы его с тестем. Не выходило... В хрупкости и изяществе Анны нашелся один, но очень большой изъян. Она не могла выносить дитя. Савва переживал, возил жену по лучшим столичным врачам, когда еще была надежда, утешал, когда надежды не стало. Но где‑то в глубине души жило и крепло подленькое, недостойное творца чувство удовлетворения. Беременность Анны примирила бы его с тестем, но что стало бы с его музой? Вдруг с рождением ребенка чудесный свет потускнеет или вовсе погаснет?! Ему, стоящему на пороге волшебных открытий, без света никак нельзя...
Эти три года были волнительными и невероятно плодотворными. Савва шел в гору! И если творческим ростом он был обязан Анне, то карьерный рост обеспечивал всесильный Штерн.
«Не для тебя стараюсь, Савелий! Для дочки, для кровиночки. Ты смотри мне! Если узнаю, что обижаешь ее, если только заподозрю...» Тесть говорил эти несправедливые и обидные слова едва ли не при каждой встрече, дожидался, когда они с Саввой останутся наедине, хмурил невысокий лоб, смотрел поверх очков так, словно собирался вынести смертный приговор, и шипел: «Если только заподозрю...» И Савве всякий раз приходилось оправдываться н унижаться, будто он и в самом деле желал своей Терпсихоре зла.
«А как внучка мне родите, отблагодарю! – После третьей рюмки коньяку голос тестя становился мягче, но стальной блеск из глаз никуда не девался, предупреждал, что ухо нужно держать востро, не расслабляться ни на секунду. – Савелий, ты знаешь, я могу быть очень щедрым».
Савва знал. Всем, что у него было: выгодными заказами от партийной верхушки, мастерской в центре, востребованностью и обласканностью власть имущими, – он был обязан тестю. В этом циничном мире талант больше ничего не значил. Талантливые гнили в лагерях, прозябали в заштатных домах культуры, продавали душу за возможность жить тихо и незаметно. Савва не хотел быть незаметным! Теперь, когда он чувствовал в себе невероятную силу, ему хотелось заявить о себе на весь мир, за шкирки притащить глупых и никчемных людишек к подножию настоящего искусства.
У чего бы непременно получилось. Он добился бы своего рано или поздно, вопреки всему и назло всем, но его мечты спутало нечто гораздо более страшное и грозное, чем товарищ Штерн. Война, давно ожидаемая, но все равно грянувшая внезапно, изменила всю его размеренную жизнь. Искусство больше никому не было нужно. Стране требовались снаряды, новые танки, новые самолеты и новые солдаты. Всеобщая мобилизация... Всеобщая!!!
Нет, Савва че боялся умереть. Он, еще в юности познавший красоту смерти, боялся другого... Отступиться! Остановиться в самом конце пути, перед дверью, которая вот‑вот распахнется, отречься от всего, что бередит ум и душу! Его место в мастерской, его орудие – молоток и зубило, его признание – воскрешать мертвый камень. А война... Война обойдется без него.
Тесть выслушал Савву с многозначительной усмешкой, этому солдафону были неведомы терзания души, долг перед родиной он воспринимал слишком буквально. Савва злился на себя, ненавидел Штерна, нарочно не желавшего избавить его от унизительных объяснений и просьб, но продолжал говорить.
– Жалкий трус! – Тесть с неожиданной для его тщедушного тела силой рубанул кулаком по столу. Савва вздрогнул, но не от страха, а от омерзения. Как же гадко, когда миром правят вот такие... Товарищи Штерны! – Бронь тебе нужна? Червь!
Он едва не сорвался, едва сдержался от невыносимо острого желания вцепиться тестю в горло, зубами грызть эту неуемную, ничтожную тварь, посмевшую обозвать его червем. Он бы, наверное, и впился, и грыз бы, захлёбываясь прогоркшей, застоявшейся кровью Штерна, если бы в этот самый момент в комнату не вошла Анна.
– Папа, что‑то случилось? – В ее взгляде были тревога и еще что‑то странное, ранее неведомое. – Вы сейчас про фронт, да?
– Не волнуйся, солнышко! – Волчий оскал Штерна сменила отеческая улыбка. – Только не волнуйся...
– Сейчас все говорят про фронт, про войну. Это ведь скоро закончится, да, папа?
– Закончится. Непременно закончится! Собственно говоря, я потому здесь... – Штерн замолчал, и в глазах его мелькнула самая настоящая растерянность. – Я сказать хотел... Предупредить. Аннушка, ты же понимаешь какое сейчас сложное время. Понимаешь, что стране нужен каждый, кто способен держать оружие в руках. Для победы.
Ладони взмокли от ненависти и стыда. Савва вытер их о брюки, с вызовом посмотрел на ненавистного Штерна. Стране нужны его руки? Ну что ж, он готов! Он никогда не был трусом н никому не позволит...
– Аннушка, я ухожу на фронт. – Штерн смотрел лишь на дочь Савва как будто перестал для него существовать.
– Когда? – Анна тяжело, по‑старушечьи, присела на стул вынула из прически серебряный гребень принялась бездумно расчесывать им волосы. – Папа, когда? – повторила уже другим, решительным голосом.
– Рапорт уже подписан, значит, через несколько дней. Но ты не волнуйся, девочка, Саввелий останется с тобой. – Быстрый взгляд в сторону Саввы, многозначительная ухмылка. – Я об этом позабочусь. А ты сделаешь все возможное и невозможное! – Указательный палец уперся в грудь Саввы.
До чего ж мерзко! До чего унизительно! Он должен пресмыкаться перед этим ничтожеством. Не ради себя, ради идеи и предназначения. Возможно, когда‑нибудь люди его поймут...
– Савва, ты останешься со мной? – В голосе Анны странная смесь радости и разочарования, а пальцы растерянно поглаживают серебряный гребень.
Глупец! Как можно рассчитывать на понимание чужих людей, когда собственная жена – муза! – отказывается его понимать...
– Так будет лучше, Аннушка! – Штерн, ненавистный и презираемый Штерн, вдруг пришел ему на помощь. – Я не могу оставить тебя одну, я доверяю Савелию, он за тобой присмотрит. Все будет хорошо, девочка. Эта война ненадолго.
Он врал. Врал в каждом сказанном слове. Савва чувствовал это вранье шкурой. Нет доверия, вера в любовь попрана, война не закончится быстро... Но самое страшное – свет, тот самый, питающей Савву свет, померк, сделался глуше и беспокойнее. Как когда‑то с Прасковьей...
Нет! Быть такого не может! Анна не такая, Анна сильная и самоотверженная. Она просто устала и расстроилась. Ей нужно отдохнуть. И все у них будет хорошо. Она отдохнет и поймет, что он прав...
*****
Марте не спалось. Да что там – не спалось! Она даже не ложилась в постель, металась по комнате, взвинченная, потерянная. А когда переставала метаться и замирала у распахнутого настежь окна, начинала прислушиваться. Комната Крысолова была тут же, на втором этаже. Она это точно знала, слышала звук его неспешных шагов и кокетливое цоканье Верочкиных каблуков. А собака Баскервилей, кажется, даже на пару секунд замерла у двери в ее спальню, царапнув паркет когтями. Хлопнули двери гостевой комнаты, в коридоре воцарилась какая‑то особенная, неспокойная тишина.
Сначала Марта ждала, что Верочка выйдет, поцокает к своей комнате, но время шло, а тишину так никто и не нарушил. Крысолов не удержался, уступил Верочкиным чарам... Нет, ей не было обидно – какое ей дело до чужих людей?! – но мысль, что великого и ужасного Крысолова можно вот так просто заморочить и поймать на крючок женской привлекательности, не давала покоя. Все, в ее глазах он больше не профессионал. Теперь нет смысла искать у него помощи. Придется со всем разбираться самостоятельно. Знать бы еще, с чем разбираться.
Марте вдруг захотелось напиться. Алкоголь всегда действовал на нее успокаивающе, в особо тяжелые минуты помогал расслабиться и уснуть. Несколько лет назад, когда спать по ночам не получалось совсем, Марта едва не стала алкоголичкой. Если бы не Ната, наверное, и стала бы. Ната не ругала и не отчитывала, это было не в ее стиле. Ната зашла в комнату Марты ранним утром, в тот особенно тяжелый час, когда спасительное действие алкоголя заканчивается и начинается жесточайшее похмелье. Не говоря ни слова, она распахнула настежь окно, облокотилась на подоконник, закурила.
– Еще раз увижу тебя пьяной, вышвырну из своей жизни. – Она так и сказала: не из дома, не из поместья – из своей жизни. Это было почти как смертный приговор. Жить в тени великолепной Наты было тяжело, но жизнь без Наты и вовсе казалась бессмысленной. ‑ Если тебе нужна помощь, я договорюсь с хорошим психотерапевтом или даже с психиатром, но наблюдать за тем, как ты на моих глазах превращаешься в скотину, я не желаю!
Ей не требовались ни помощь психотерапевта, ни консультация психиатра. Ей хватило бы разговора, может, даже одного‑единственного теплого слова, но Ната сказала: «Марта, ты дрянь, но в тебе течет моя кровь. Я все улажу».
Я все улажу, а если не получится, вышнырну тебя из своей жизни...
Наверное, тогда она проявила душевную слабость. Возможно, нужно было уйти самой, не дожидаясь, когда ее вышвырнут. Она испугалась. Испугалась и перестала пить. Совсем, даже легкие коктейли, даже шампанское.
Наты больше нет. Ната не стала вышвыривать ее из своей жизни, а ушла сама. Значит, бояться больше нечего. Значит, можно почувствовать себя порочной и почти свободной. Может быть, ей даже удастся забыться и уснуть.
Марта шла по коридору тихо, едва ли не на цыпочках: не хотела, чтобы эти двое, отгородившиеся от всего мира тяжелой дубовой дверью, ее услышали.
Дом спал. Или не спал, а притворялся спящим. Поскрипывал паркетинами, шелестел сквозняками, потрескивал догорающими в камине дровами. Она не пошла в столовую, знала, что Зинаида не оставит на ночь стол неубранным, направилась сразу в погреб.
Винный погреб в подвале дома организовал еще Савва Стрельников. Марта, родившаяся много позже его смерти, так и не научилась называть его дедом. Савва Стрельников был эстетом, ценил красоту во всех ее проявлениях. К концу жизни дорогие вина сделались его слабостью. Пожалуй, любовь к хорошим винам была единственным, что объединяло их с Натой. Не так давно бабушка переоборудовала погреб, оснастив его по последнему слову техники. Влажность, температура, освещенность... Десятки незначительных и архиважных мелочей.
Можно было ограничиться коньяком или виски, но Марте вдруг захотелось именно вина. Какого‑нибудь особенного, с историей и легендой, именно такого, которое любила Ната.
Приглушенный свет зажегся автоматически, стоило лишь открыть дверь. Убегающие вниз каменные ступени, неоштукатуренные кирпичные стены, присыпанный гравием пол и тонущие в полумраке дубовые стеллажи. В погребе оказалось холодно, Марта поежилась, придерживаясь за стену, спустилась по крутой лестнице. Бутылок было много: дорогих и не очень. На отдельном стеллаже хранились уникальные экземпляры, на которые можно любоваться, но нельзя оскорблять даже прикосновениями. Нет, Марта не станет нарушать традиций, не покусится на почти музейный эксклюзив, ей вполне достаточно самого обычного белого вина. Ну, может, не самого обычного, но уж точно не коллекционного.
...Дверь захлопнулась почти бесшумно, Марта даже испугаться не успела. Мгновением позже и без того неяркий свет погас окончательно, а погреб погрузился в кромешную тьму. Даже тут Марта не испугалась – скорее слегка всполошилась. Дверь наверняка закрылась из‑за сквозняка. Девушка сунула под мышку облюбованную бутылку вина, осторожно, шаря по стене рукой, поднялась по лестнице, по детской привычке про себя отсчитывая ступеньки. Их должно было оказаться ровно сорок восемь.
Дверь оказалась заперта... И захлопнул ее не сквозняк, а человек. Не просто человек, а человек, живущий в доме. Зачем? Интересный вопрос, но в сложившейся ситуации есть куда более актуальные вопросы. Как ей теперь выбраться?
Вход в погреб находится в кладовке, в кладовку заходят хорошо, если раз в несколько дней. Дверь железная, стены толстенные. Ори не ори, никто не услышит. И холодно здесь не по‑летнему. Кажется, на дисплее у входа было плюс двенадцать. А Марта в джинсах и тонкой майке. Свитер и, самое главное, мобильный телефон остались в комнате. Шла тихо, на глаза никому не попадалась. Станут ли ее искать?
В этом доме, где со смертью Наты каждый стал сам по себе, никому ни до кого нет дела.
Подумаешь, пропала Марточка! А может, и не пропала вовсе, а просто свалила в город. Ну и что, что машина в гараже, а она на такси уехала! А телефон и документы по своей дурости и рассеянности забыла. Это же Марта – белая ворона могущественного клана Стрельниковых. Да и к клану она отношение имеет весьма опосредованное, можно сказать, вообще никакого отношения не имеет...
Что же будет?
Марта опустилась на каменные ступеньки, кожей чувствуя исходящий от них холод, невидимую в темноте бутылку аккуратно поставила рядом. О том, что будет, если ее не найдут в ближайшие часы, думать не хотелось, потому что перспективы открывались нехорошие, если не сказать – страшные. Если она не умрет от голода и жажды, если не задохнется из‑за недостатка кислорода, то что делать с температурой? Что происходит с человеком на холоде и как быстро это происходит?
– Двенадцать градусов – это почти лето! – сказала она громко, и голос заметался под каменными сводами погребка. – Прохладное лето, – добавила девушка уже не так уверенно. – Прорвемся!
Лето в погребе получалось не просто прохладное, всего за несколько минут оно перетекло в глубокую осень. Температура стремительно падала. Холод впивался в кожу тысячами невидимых игл, срывался с губ хрустальными облачками, убаюкивал. Тот, кто ее запер, был нетерпелив. Плюс двенадцать градусов – это слишком медленно, слишком гуманно, вот если поменять плюс на минус...
Марта уговаривала себя не паниковать и не срываться в истерику. Ничего не вышло. Ужас сжал горло ледяными лапами, выстудил позвоночник, швырнул к запертой двери.
Она сорвала голос от крика, в кровь разбила о запертую дверь костяшки пальцев. Оставленная на ступеньках бутылка покатилась вниз по лестнице, в уже по‑январски морозном воздухе остро запахло вином.
Марта перестала кричать, прижалась лбом к затягивающейся тонкой корочкой инея двери. Бесполезная трата сил! Ночью ее никто искать не станет, если и хватятся, то лишь утром. Вот только беда – утром спасать уже будет некого. «И эксклюзивная коллекция вин пропадет», – мелькнула в голове совсем уж глупая мысль. Она, конечно, не эксклюзив и натворила столько, что страшно вспоминать, но переживать из‑за вина, когда собственная жизнь висит на волоске...
Слезы были горячими. Они прочерчивали на щеках огненные дорожки, а потом замерзали, превращаясь в маленькие соленые льдинки. Озноб становился все сильнее, переходя из дрожи в пляску святого Вита. А терпкий винный запах уже не воспринимался замерзшими рецепторами.
Вино! От алкоголя всегда становится теплее...
Марта почти сбежала по лестнице, нашарила в темноте стеллаж, взяла первую попавшуюся бутылку, прижала к груди, словно младенца. Разум шептал, что вино не поможет, что, вероятно, даже усугубит, но она гнала эти мысли прочь. Если алкоголь не согреет, то наверняка поможет умереть почти без мучений. Вот как быстро она сдалась. Девочка Марта, привыкшая жить своим умом и своими силами, испугалась холода, приготовилась умирать...
– Мы еще повоюем! – Она хотела крикнуть. Громко, так, чтобы та сволочь, которая обрекла ее на эту страшную смерть, услышала и поняла, что Марта не сдастся без боя. Но вместо крика получился слабый хрип. Голос она сорвала еще в самом начале, умирать придется в безмолвии. В безмолвии, но навеселе!
Поудобнее перехватив озябшими пальцами бутылку, Марта сбила горлышко о край ступеньки.
– Мое здоровье!
Вино было белым. Она не могла видеть в темноте, но достаточно долго прожила под одной крышей с Натой, чтобы разбираться в нюансах вкуса. Белое... А хотелось красного, как кровь, чтобы согреться. Почему красное должно согревать лучше белого, Марта не знала, просто верила в магию цвета.
Ей повезло со второй бутылкой. Красное, как кровь, вино еще не успело замерзнуть. Может быть, оно было даже теплее, чем Мартина кровь. Наверное, это хорошо. Наверное, это как‑то поможет.
Она сидела на колком, присыпанном гравием полу, пила красное, как кровь, вино и думала о своей глупой и никчемной жизни. Перед смертью полезно подумать о жизни... Мысли путались, вино не согревало, но притупляло боль, ледяные иголки в подушечках пальцев уже почти растаяли, а смерть больше не казалась страшной. Неизбежное не обязательно должно быть страшным...
Спасение оказалось не в вине. Спасение и тепло принес с собой сон. Мягкий, убаюкивающий, заботливо укутывающий в пушистый шерстяной плед. Ее смерть будет пушистой...
–...Марта? – Голос незнакомый, немыслимым чудом прорвавшийся в ее пушистое забытье. – Марта, открой глаза!
И чужие руки – нетерпеливые, наглые в этой своей нетерпеливости – тормошат, бьют по щекам, не отпускают обратно в спасительный сон.
– Да очнись же ты, Снежная королева!
Да, она Снежная королева. Этому холодному миру нужна королева...