Штерн погиб в августе. В конце сентября им принесли треугольник письма.
Анна не плакала, прижимала к груди похоронку и смотрела в окно. Долго‑долго смотрела. Что она там видела, Савва не знал. Начавшие рыжеть кленовые листья? Тонкую паутинку, приклеившуюся к раскрытой форточке и не желающую улетать? По‑осеннему яркое и высокое небо?
Это то, что видел он сам. То, что бередило душу и заставляло вздыхать о чем‑то несбыточном, давно ушедшем. О «Ротонде» с ее залитыми октябрьским дождем окнами, о тонкой фигурке за окном, о нелепой тряпичной розе. Амели... Его самая первая, самая хрупкая муза...
...Роза изрядно поблекла за эти годы, но на ладони Саввы, казалось, ожила и расправила лепестки. И гранатовый браслет приветственно и радостно защелкал бусинами.
Почти так же, как когда‑то на запястье неуемной Адели. Шелковая шаль цвета берлинской лазури напомнила вдруг о васильковых глазах Прасковьи, ласковой прохладой коснулась руки.
От них исходил свет! От этих давно забытых, чудом не уничтоженных, годами пылящихся на самом дне деревянной шкатулки безделушек исходил свет, которым когда‑то щедро одаривали Савву их хозяйки. Маленькое чудо, примиряющее с несправедливостью мироустройства, дающее надежду.
– Савва, мне нужно туда. – Голос Анны шелестел опавшими листьями, но в этой кажущейся слабости слышался звон булата.
– Куда? – Он бережно сложил в шкатулку свои богатства и только потом обернулся.
Свет погас... Все, его больше не было. Анна, его еще живая жена, но уже мертвая муза, смотрела на него покрасневшими от невыплаканных слез глазами.
– Мне нужно на фронт. Я знаю. Савва, не отговаривай меня.
Он не стал отговаривать. Что может быть страшнее отслужившей свой век музы?! Пусть уходит, так будет лучше для всех. Но сначала...
– Анна, дай мне неделю, я очень тебя прошу.
...Гипс – покорный материал, с готовностью принимающий любые формы, оживающий под руками. Лучше бы мрамор, но времени нет, Анна дала ему только неделю, и нужно спешить. Мрамор подождет. Сейчас главное успеть ухватить вот этот изгиб поясницы, разворот головы, плавность линий и узнаваемость черт. И завершающим штрихом – гребень в высокой античной прическе. Все, вот она и родилась – его муза, почти неотличимая от настоящей, куда более живая.
– Савва это я? – Из‑за усталости и трех ночей, проведенных без сна, голос Анны кажется незнакомым.
– Нет, Анна, это Терпсихора, моя мертвая муза.
В глазах гипсовой Терпсихоры – любовь и готовность служить своему творцу верой и правдой. А что в глазах Анны, ему уже неинтересно...
Она ушла на рассвете. Савва слышал ее легкие шаги в гостиной, но вышел, лишь когда тихо хлопнула дверь. На память от погасшей музы остался тонкий запах ее любимых духов да серебряный гребень, забытый на трюмо.
Анна погибла зимой сорок первого. Савва узнал о ее смерти задолго до того, как почтальон принес похоронку, по нежному, едва различимому сиянию, исходящему от уже воплощенной к тому времени в мраморе Терпсихоры. Мертвая муза стала чуть‑чуть более живой, а Савва глубоко задумался...
*****
Верочка была не по‑женски напориста. В этой ее напористости было даже что‑то пикантное, заставляющее расслабиться и отдаться на милость победителю. Пусть нет любви, пусть даже взаимной симпатии нет, но барышня чертовски привлекательна и так же чертовски настойчива. А он ведь не из кремня, он нормальный мужик, со своими потребностями. Раз уж предлагают... Главное, не увлечься, не потерять бдительность. Ночь еще только начинается, ему многое предстоит сделать, наверное, даже спать не придется.
– Кто ты? – жадные губы покусывают мочку уха. – Откуда ты взялся, Арсений? – Острые коготки царапают спину. – Откуда?..
А она не так проста, как кажется. Маска легкомысленной дурочки – очень хорошее прикрытие. И ласки эти... А ласки ли?
– Арсений Гуляев. – Он перехватил тонкие запястья, отстранился, не отталкивая, но и не подпуская ближе, заглянул в совершенно трезвые, не затуманенные страстью глаза. – Меня зовут Арсений Гуляев. А кто ты?
Дымная диадема, такая же, как у Марты и у остальных наследников, нервно дернулась, поплыла, утратила четкость. Всего на мгновение, но Арсению этого хватило, Верочкино кукольное лицо сделалось настоящим. Хищница. Не такая откровенная, как Анастасия, но, возможно, гораздо более умная и опасная.
– Я Верочка. – Алых губ коснулась фальшивая улыбка, на фарфоровых щеках заиграл румянец. – Ты же знаешь.
– Знаю. – Арсений встал с кровати, потянул вслёд за собой Верочку. Тонкая бретелька соскользнула с плеча, почти полностью обнажая грудь. Наваждение, даже если оно и было, прошло. В этом доме нельзя доверять никому, даже тому, кто тебе симпатичен. Особенно тому, кто симпатичен. Ната одной лишь скупой строчкой рассеяла все иллюзии. Никому нельзя доверять...
– Гонишь? Верочка не сдавалась, льнула всем своим гибким телом, обвивала шею руками, не отпускала. – Ната умерла. – В голубых глазах блеснули слезы, почти искренние, почти настоящие. – Только она меня понимала, только она знала, какая я на самом деле.
– Я тоже знаю. – Он улыбнулся, расцепил кольцо ее рук, отошел к окну. Грим, лежащий у двери, одобрительно рыкнул. – Иди к себе, Верочка.
Наверное, ей не отказывал ни один мужчина, потому что идеальное лицо вдруг некрасиво, совсем по‑детски, сморщилось, и слезы стали самыми настоящими, искренними.
Верочка сидела на кровати, вытирая слезы и поплывшую косметику краем покрывала. Вид у нее был совершенно несчастный, и Арсений начал сомневаться: а хорошая ли она охотница? Сомневался, но предпочитал оставаться у окна, на безопасном расстоянии. Утешать Верочку было опасно, женские слезы – коварное оружие.
Окно распахнулось с тихим скрипом, в комнату ворвалась ночная прохлада. Дождь, ливший уже несколько дней, наконец, закончился, из‑за тучи выглянула луна, расчертив подъездную аллею длинными тенями. Из‑за этих неподвижных, отбрасываемых деревьями теней Арсений не сразу заметил другую тень – движущуюся. Расстояние и темнота не позволяли рассмотреть ни лица, ни даже очертаний фигуры, Арсений мог просчитать лишь маршрут. Павильон! Кто‑то из обитателей дома возжелал заглянуть на огонек к мертвым музам. Интересно ‑ кто?
У двери встрепенулся Грим, вскочил на лапы, прислушался к легким, едва различимым шагам. Похоже, этой ночью спать легли далеко не все.
Марта. Арсений был почти уверен, что шаги принадлежат именно ей, а значит, нельзя терять времени.
– Верочка, иди к себе. – Он не стал церемониться, сдернул рыдающую девушку с кровати, подтолкнул к двери. – Спокойной ночи!
– Лапы убери! – Она как‑то очень быстро успокоилась, дернула плечом, окинула Арсения брезгливым взглядом, сказала с непоколебимой уверенностью: – Ты импотент!
Наверное, так ей было легче сохранить лицо. Возможно, только так удавалось сохранить веру в незыблемость ее мира, мира красивых женщин. Отказать такой, как она, был в силах только ущербный мужчина. Такой, как он...
Арсений – не стал терять время на опровержения и доказательства, он просто распахнул перед Верочкой дверь. В коридоре оказалось пусто. Марта, если это была она, успела спуститься на первый этаж.
– Был рад знакомству. – Арсений улыбнулся Верочке, погладил почуявшего скорую прогулку Грима.
– Настька правду про тебя говорила! – Верочка мстительно улыбнулась. – Ты на всю голову больной.
– Анастасия поразительно проницательная женщина! – Арсений кивнул и захлопнул дверь прямо перед ее носом.
Можно было отправиться на поиски сразу, но это наверняка привлекло бы лишнее внимание. Проще дождаться, когда Верочка уйдет к себе. Благо тут недалеко.
Не прошло и минуты, как по коридору разнеслось эхо от звука захлопнувшейся двери. Все, теперь можно идти! Арсений натянул куртку, очки с желтыми стеклами положил на край журнального стола. Интуиция подсказывала, что этой ночью могут пригодиться все его способности.
Из своей комнаты они с Гримом выходили тихо, по‑шпионски. Не то чтобы Арсений кого‑то боялся, но отвечать на лишние вопросы не хотелось.
Дом казался вымершим. Его сонную тишину нарушали лишь привычные звуки – обыденные, совершенно не тревожащие. Если и нужно где‑то искать Марту, то не в доме, а в парке. Марту и того незнакомца, которого он увидел из окна своей комнаты.
Дождь кончился, но с веток за шиворот сыпались холодные капли. Арсений чертыхался, Грим сердито фыркал, но послушно шел вслед за хозяином.
Павильон тонул в темноте, белые колонны подсвечивала лишь мутная луна. Арсений уже шагнул было к крыльцу, когда Грим предупреждающе рыкнул, натянул поводок. Они едва успели нырнуть в спасительную тень деревьев, когда дверь павильона отворилась.
Высокая сутулая фигура, длинные руки, походка смертельно усталого человека. Садовник! Вот он – любитель ночных прогулок. Да и прогулок ли? А Ната, помнится, говорила, что павильон этот пользуется у обитателей поместья дурной славой, что по собственной воле сюда никто не заглядывает. Заглядывает, да еще как! Той памятной ночью, помимо Арсения, в павильоне были как минимум двое, сейчас вот Аким. И Макс покончил жизнь самоубийством тоже здесь. Что же всех так сюда тянет?
Арсений прикрыл глаза, прислушиваясь к собственным ощущениям. Его к павильону не тянуло. Наоборот, будь его воля, он бы никогда не зашел в этот... паноптикум. Савва Стрельников оказался гениален во всем, даже названия он подбирал поразительно четкие и емкие. Паноптикум для мертвых муз...
Аким замер перед павильоном, постоял немного, к чему‑то прислушиваясь, закурил папиросу и нырнул в темноту парка. Грим нервно дернул головой, призывая Арсения следовать за садовником.
Не сейчас. Сейчас куда более полезным и важным может оказаться осмотр павильона. Собственно говоря, с него и следовало начать визит в поместье, но уж больно заполошным выдался день.
Арсений не стал включать свет, воспользовался заранее приготовленным карманным фонариком. Даже так он рисковал: скудное электрическое освещение могло привлечь ненужное внимание, но и совсем без света никак.
В павильоне пахло лилиями. Их дурманящий аромат Арсений не любил. Запах лилий отчего‑то стойко ассоциировался у него с кладбищем. Луч фонарика скользнул по каменным лицам – заинтересованным, настороженным, равнодушным. Мертвые музы не жаловали чужаков, в их мире не было места живым. Арсений медленно шел меж двух рядов статуй и каждую секунду боролся с желанием обернуться. Это было иррациональное, наполненное первобытным страхом желание. Арсений почти верил, что там, за его спиной, мертвые музы оживают и начинают двигаться. Нужно лишь обернуться...
Справиться со страхом оказалось куда сложнее, чем изначально казалось. В этом зачарованном месте органы чувств начинали работать как‑то иначе. Дуновения, прикосновения, тихий не то шепот, не то ропот, не то стон – иллюзия жизни, но такая яркая иллюзия! Наверное, Савва Стрельников был не просто гением. В каком‑то смысле он тоже был особенным, таким, как Арсений. Только Арсений умел чувствовать потусторонний мир, а Савва каким‑то непостижимым образом научился его создавать.
Затылка коснулось что‑то прохладное, невесомое. Мужчина едва не вскрикнул от неожиданности, развернулся резко, всем корпусом.
В мутном свете фонарика ее лицо было грустным, она улыбалась одними губами, в глазах стояла тоска, тонкие пальцы правой руки перебирали струны арфы, а свободная левая тянулась к Арсению в не то умоляющем, не то предупреждающем жесте. Терпсихора, изящная и прекрасная, пожелала коснуться его, простого смертного. А может, все гораздо проще? В этой почти кромешной темноте он просто мог не заметить протянутой руки. Ведь нет здесь никаких призраков! Нет! Он поклясться может всем чем угодно, И Грим совершенно спокоен.
Призраков нет, но все же есть что‑то странное. Опасное ли, безопасное – пока не определишь, но лучше быть осторожнее, от каменных дамочек держаться подальше. Кто их знает – этих муз!
Она стояла на пьедестале, возвышаясь над остальными своими мраморными подружками. Урания, каменное воплощение великолепной Наты, последняя муза Саввы Стрельникова. Почти живая, почти настоящая, с задумчивым взглядом и ироничным изгибом губ. У ее ног лежали белые лилии: то ли прощальный подарок, то ли жертвоприношение. Арсений не мог избавиться от этого полубезумного ощущения неправильности происходящего. Он присел на корточки, коснулся гладких лепестков, пробежался пальцами по стеблям. Еще влажные, только что срезанные. Кем принесенные к ногам каменной Наты в этот воровской полночный час? Арсений знал – кем, был в этом почти уверен. Садовник не понравился ему с первого взгляда. Или насторожил? Было в нем что‑то необычное, что‑то такое, что не бросалось в глаза, но зудело над ухом надоедливым комариным писком, не давая расслабиться или отвлечься.
И статуя... Ната не рассказывала, что Савва Стрельников успел воплотить ее в мраморе. Да и не было здесь раньше этой статуи! Откуда взялась? Где провела все эти годы? Почему появилась именно сейчас, после смерти последней музы?
Арсений рассеянно коснулся каменной руки. На ощупь мрамор оказался теплый, словно живой. Слишком много жизни в том, что должно быть мертвым. Слишком странно. И ощущение это... нет, не такое яркое, как при встрече с призраком, но все же достаточно сильное. Статуя Урании и в самом деле была чуть‑чуть жива, в ней отчетливо чувствовалось легкое, как взмах мотылька, биение жизни. Чьей?
А призрак Наты на встречу не явился. И флейта не помогла... Если бы она была там, на кладбище, то пришла бы даже без зова флейты, но она не пришла. Где же она?
Урания смотрела на него с легким упреком, как на нерадивого ученика, плохо усвоившего урок.
– Ната, вы тут? – Собственный голос показался чужим, заполошным эхом заметался в замкнутом пространстве павильона. Ответом ему стал не то шепот, не то шорох, не то просто дуновение ветра.
Арсений попятился. Этого не могло быть, но многое ли он знает о жизни? Раньше он не знал и десятой части того, что знает сейчас, а сколько еще скрыто от невнимательных взглядов!
Может быть, не вся душа, может быть, лишь малая ее частичка, но в статуе было что‑то от Наты Стрельниковой, что‑то живое и беспокойное. К ноге прижался горячий бок Грима, к шепоту‑шороху добавилось настороженное ворчание. Пес тоже что‑то чувствовал, но Арсений не мог понять, что именно. Значит, нужно разбираться!
Он начал с Эрато, с той самой, которая встретила его в первый раз. Коснулся раскрытой ладошки, закрыл глаза.
...Худенькая девушка в большом не по размеру пальто, с тряпичной розой в волосах. Видение было ярким, но мимолетным. Вот такая она – Эрато, первая неофициальная жена Саввы Стрельникова.
...На тонком запястье Эвтерпы – гранатовый браслет, а полные губы кривит презрительная улыбка, но ей приятны его прикосновения. Мертвая Эвтерпа до сих пор помнит сладость мужских поцелуев.
...Каллиопа. Полные плечи, белая кожа, румянец на всю щеку. Красивая, пышнотелая, кутается в синюю шелковую шаль, смотрит куда‑то поверх его головы, думает о чем‑то своем, грустит.
...Терпсихора. Изящная Терпсихора встретила его ладонь с ласковой улыбкой, как старая знакомая. Античная прическа, лебединая шея, струной натянутый позвоночник и непроходящие боли в натруженных ногах. Красивая, светлая, решительная.
...Клио. Рыжие кудри, веснушки на молочной коже, шрам на щеке и зеленая лента в волосах. Недобрый прищур, многозначительно поджатые губы. Демон в теле ангела. Клио встретила его холодом и презрением, но даже в холоде этом чувствовалась жизнь.
...Талия смеялась звонко и задорно, смех ее колокольчиком звенел у Арсения в ушах, от смеха этого тонкие мраморные пальчики вздрагивали. Она была рада его приходу, она скучала в обществе своих мраморных подружек.
...Мельпомена. Глаза устало прикрыты тяжелыми веками, нос с горбинкой, гордый профиль грузинской царицы, надменный разворот головы, черная волна волос до самой поясницы. Презрительная, высокомерная, совершенно безжизненная Мельпомена. Просто статуя, очень красивая, но лишенная даже малой толики жизни.
Арсений шагнул прочь от муз, смахнул выступивший на лбу пот, зажмурился, прогоняя видения. Что же он имеет? Восемь статуй, в семи из которых есть что‑то необычное, вполне вероятно, мистическое, но совершенно непонятное. Даже если предположить, что Савва Стрельников увлекался оккультизмом и что‑то сотворил со своими музами, то почему не со всеми?.. Где смысл и логика?
Арсений открыл глаза из‑за свербящего ощущения, что за ним кто‑то наблюдает. Величественная Урания смотрела на него со своего постамента, и во взгляде ее не было надежды. Ната решила, что он не справится. Пусть так, но теперь он уже и сам не отступится. Слишком уж интересна загадка, слишком уж много личного оказалось у него в этом запутанном деле.
Ажурная кованая лестница, обвивающая мраморную колонну, пружинила под ногами. Арсений поднимался на второй этаж неспешно, знал, что там, наверху, на сей раз никого нет. Дверь, ведущая в обсерваторию, оказалась заперта на ключ, но теперь, когда он подготовился, это не было проблемой. Пользоваться отмычками научил его Лысый, просто так, на всякий случай. Вот, случай представился.
В обсерватории ничего не изменилось: то же запустение, тот же толстый слой пыли на массивном столе. Угрожающая надпись уже едва различима. Да ему и неважно, ему сейчас нужно совсем другое...
На все про все ушло несколько минут. Нельзя сказать, что на сердце сразу стало легче, но в беспросветном неведении вот‑вот должна была забрезжить перспектива. Надо только побыстрее связаться с Лысым.
Спускаться по наружной лестнице Арсений не стал, лишь проверил, заперта ли дверь, ведущая на смотровую площадку. Дверь была заперта, но для него это уже ровным счетом ничего не значило, он получил то, что хотел.
Запах лилий на первом этаже сделался невыносимым. Арсений только сейчас понял, как сильно болит у него голова. Определенно, он не зря не любил эти цветы.
– Я разберусь, – пообещал он мраморной Урании. – Теперь я просто обязан разобраться.
Наверное, ему показалось, но на прекрасном лице промелькнула тень улыбки. Ната Стрельникова дала ему еще один шанс...
Творец, 1941 год (Клио)
‑... От Советского информбюро!
Льющийся из включенного на полную мощность радиоприемника голос Левитана не мог заглушишь рева сирен. Бомбежка. Уже которая за неделю... Нужно уходишь в бомбоубежище.
Савва направился было к выходу, но, поймав обиженный взгляд Терпсихоры, замер. Как же он оставит их одних – своих муз?! Эрато боится бомбежек, как ребенок, а Эвтерпа, неугомонная Эвтерпа, презрительно кривит полные губы. «Трус!» – читается в ее взгляде. И только лишь Каллиопа смотрит с пониманием...
Месяцы работы, в голоде, в холоде, без оглядки на время и творящееся вокруг сумасшествие. Их уже четыре. Его маленький паноптикум, его святилище. Светом от них Савва и жил все это время, только этот дивный свет позволял ему продержаться, не сорваться в пучину отчаяния и безумия. Нельзя уходить сейчас, когда им угрожает опасность. Если уж так сложится судьба, они погибнут вместе. Да, это будет красивая смерть.
– Остаюсь! Слышите? – Савва посмотрел сразу на них всех. – Я остаюсь с вами.
Эрато облегченно вздохнула. Эвтерпа многозначительно хмыкнула. Каллиопа улыбнулась ободряюще, а Терпсихора едва заметно кивнула. Света в мастерской стало чуть больше.
Савва стоял у станка, когда мир за окном раскололся на тысячи мелких осколков. Окно мастерской просыпалось битым стеклом. Музы испуганно вздрогнули. Он выглянул в скалящееся острыми осколками окно, всмотрелся в дымную пелену. На противоположной стороне улицы, там, где еще несколько секунд назад стояла школа, сейчас громоздились руины, а в небе слышался рев истребителей.
– Все хорошо! – Савва спиной чувствовал тревожные взгляды муз. – С вами все будет хорошо.
Из разбитого окна потянуло гарью, по полу зазмеилась поземка, сделалось невыносимо холодно. Савва зажигал буржуйку, только лишь когда оставался в мастерской на ночь – экономил дрова. Днем согревался кипятком с плавающими в нем редкими крупинками заварки. Теперь придется искать доски, чтобы заколотить окно, и нужно продать что‑то из вещей Штернов, чтобы купить немного еды и чая, потому что по‑другому в этом стылом мире не выжить.
Он мог бы жить королем даже в обстреливаемой фашистами Москве. Нужно было только продать хотя бы один из набросков Модильяни. Савва знал, к кому обратиться в случае крайней нужды. Может быть… только не сейчас. Пока есть силы держаться, он будет держаться.
В голове зашумело, перед глазами поплыло. Чтобы не упасть Савва схватился за подоконник, поранил ладонь осколком, зашипел сквозь стиснутые зубы.
Это от голода. Когда он ел в последний раз? Кажется, вчера утром. Так и есть – вчера. Увлекся, остался в мастерской на ночь, а в обед началась бомбежка...
Колючий февральский снег засыпал подоконник белой крупой, таял на ладонях медленно приходящего в себя Саввы. Доски можно взять дома, разобрать платяной шкаф. Нельзя оставлять муз вот таких – беспомощных, он поклялся о них заботиться.
В дымном мареве, занавешивающем улицу, мелькнул красный всполох. Савва моргнул, всматриваясь в творящийся за окном хаос.
Женщина лежала поперек дороги, то ли убитая, то ли раненая. А красный сполох – это ее платок, вызывающе яркий в этом серо‑дымном мире.
– Не ходи, – испуганно шепнула Эрато.
– Не смей! – возмущенно взвизгнула Эвтерпа.
– Останься с нами, – взмолилась Каллиопа.
И лишь занятая своими мыслями Терпсихора промолчала.
– Я только посмотрю. – Савва вытер окровавленную ладонь о кусок ветоши, под недовольный ропот своих ревнивых муз направился к двери.
Она была жива. Без сознания, но жива. Из‑под красного шерстяного платка выбивались озорные рыжие кудряшки, ресницы оказались такими же рыжими, как и волосы, а щеку, усыпанную не поблекшими за зиму веснушками, прочерчивала глубокая кровавая царапина. Красавицей этой смешной рыжей девочке больше не быть никогда. Но разве важна красота внешняя, когда есть свет души, такой же дерзкий и яркий, как ее рыжие волосы! А он и не чаял найти свою музу вот так, на развороченной снарядами улице ослепительно‑яркую, живую.
Радость обретения придала Савве сил, он почти не шатался, когда внес раненую незнакомку в мастерскую. Музы встретили их напряженным молчанием, его музы еще не перестали быть женщинами, не разучились обижаться.
– Она одна из вас. – Савва положил девушку на топчан, служивший ему кроватью. – Такая же, как вы, только живая. Не обижайте ее.
Они ее не приняли. Мертвые музы не любят муз живых. Обычная женская ревность, не более. Ничего, они привыкнут, рано или поздно смирятся с тем, что в его жизни появилась еще одна женщина. В конце концов, он их творец, без него они бы так и остались бездушными кусками камня.
Ранение оказалось нестрашным. Легкая контузия, ушибы, ссадины и кровавый росчерк на щеке. Последнее расстроило девушку больше всего, как будто это имело какое‑то значение! Ее звали Софьей. Она так и представилась – не банальной Соней, не легкомысленной Сонечкой, а царственной Софьей. Но это было совсем неважно, потому что у Саввы было приготовлено для нее новое имя.
Клио11. Отныне вчерашняя студентка исторического факультета, учительница истории в уже несуществующей школе будет Клио!
Рана на щеке Софьи заживала очень плохо, и контузия не прошла бесследно, с ней, до этого часа абсолютно здоровой, стали приключаться припадки. Когда приступ случился в первый раз, Савва растерялся, просто стоял и смотрел, как его Софья дугой выгибается на паркетном полу, как синеют ее губы, а в уголках рта вскипает кровавая пена. Клио бесновалась, а свет, от нее исходящий, залил всю квартиру. От него Савве впервые за эту морозную зиму стало жарко. Он пришел в себя, лишь когда Софья затихла, когда ее худенькое тело по‑тряпичному обмякло в его объятьях. Руки дрожали так сильно, что казались принадлежащими кому‑то другому, по жилам разливался огонь, а в душе росло нетерпение.
Его Клио еще не пришла в себя, а Савва уже взялся за кисть. Зеленая атласная лента в рыжих волосах. Кровавый шрам на белоснежной щеке. Это буйство красок, эта изломанность и надрыв просились на холст. Он не мог удержаться от давно забытого, но вспыхнувшего с такой неистовостью желания писать.
На следующий день Стрельников продал один из набросков Амедео. Не ради себя, ради своей новой музы. Софье нужны были лекарства и хорошее питание. Этот рыжий, точно солнечный день, свет не должен погаснуть.
Музы обиделись. Савва чувствовал их боль и их ревность, но ничего не мог поделать. Живая, из плоти и крови Клио воцарилась в его сердце и в его жизни.
Софья была в его мастерской лишь однажды, принесла задержавшемуся до глубокой ночи Савве обед.
– Что это? – Его живая муза растерянно замерла в окружении муз мертвых, уже почти заживший шрам на ее щеке вдруг налился багрянцем. – Савва, что это такое?
– Это музы. – Он хотел, чтобы они подружились, но уже понимал наивность своего желания. – Это мои мертвые музы.
– Мертвые... – Софья поежилась под пристальным взглядом Эвтерпы, оступилась и больно ударилась ногой о постамент Каллиопы. – Савва, они как живые. Жутко!
Ему не было жутко, он чувствовал обиду за своих муз, за живых и за мертвых, так и не переставших быть женщинами.
– Зачем? – Софья отошла к двери и уже оттуда, с безопасного расстояния, наблюдала за тем, как Савва занавешивает статуи простынями. – Зачем тебе они?
– Они прекрасны. – Он ласково и успокаивающе коснулся пальцами обиженно поджатых губ Эвтерпы. – Это моя работа, Софья.
– Это не работа. – Она стояла, скрестив руки на груди, из‑под красного платка воинственно выбивалась рыжая прядь. – Это колдовство! Савва, я не хочу...
Чего она не хотела, Савва так и не узнал, потому что тишину мастерской вспорол тревожный рев сирены. Снова налет...
– Софья, уходи! – сказал он решительно.
– А ты?
– А я останусь.
Терпсихора под белой простыней чуть заметно кивнула, а Каллиопа, кажется, испуганно вздохнула.
– С ними? – Софья не спешила уходить. Софья с ненавистью смотрела на его муз. – Ради этих каменных болванок ты готов рисковать своей жизнью?
– Готов. – Он кивнул.
– А моей? – Она подошла вплотную, обхватила руками крепко‑крепко, прижалась щекой к груди. – Если да, то я остаюсь с тобой. Мне не страшно. Честное слово!
Ей и в самом деле не было страшно. Его пятая муза оказалась бесстрашной воительницей. Такой яркий исходил от нее свет, такими упоительными были ее поцелуи. Савва сдался, впервые предал своих мертвых муз, ради женщины из плоти и крови.
В Софье, такой хрупкой и нежной с виду, скрывалась немалая сила. Она чугунными цепями привязала к себе Савву, перекроила его жизнь по своему желанию, нагло и решительно вторглась в его творчество. В Софье было то, что люди называют хваткой. Даже в неспокойные военные годы она умудрялась обеспечить Савве нормальное существование, устраивала встречи с нужными людьми, организовывала заказы, создавала имя и репутацию. Она заразила его своим неуемным энтузиазмом, превратила из художника в дельца.
Война закончилась, годы шли, Савва стремительно взбирался по карьерной лестнице, всегда на целый корпус опережал конкурентов, давно привыкнув не считаться ни с чем ради достижения цели. А музы... горячо любимые Саввой и так же страстно ненавидимые Софьей музы пылились в чулане мастерской. Иногда Савва просыпался от их жалобных голосов, посреди ночи рвался на их зов, но в последний момент останавливался. Как такое могло случиться, что он, маститый, уважаемый, обласканный властью, сметавший всех и вся на своем пути, начал бояться собственной жены?! Савва пытался вспомнить, когда все это началось, но не мог...
*****
Громкий рев мотора нарушил ночную тишину в тот самый момент, когда Арсений вышел из павильона. По аллее прочь от дома промчалось спортивное авто. Кто‑то из наследников спешным порядком решил покинуть поместье. Интересно, кто? И с чего такая поспешность? В одном Арсений не сомневался ни секунды: это же авто он слышал той, самой первой грозовой ночью. Чтобы понять, кто еще проявлял интерес к павильону, нужно просто узнать, кому принадлежит спортивный автомобиль. Простая дедукция – никакой мистики.
А еще интересно, куда подевалась Марта. Куда может отправиться посреди ночи Снежная королева? Он сделал ставку на павильон, но ошибся. Возможно, есть смысл поискать в парке.
Арсений не знал, зачем ему непременно нужно искать Марту. И зарождающуюся в душе тревогу тоже никак не мог объяснить, но интуиция, то самое шестое чувство, вопила, что Марту нужно найти как можно скорее. Он привык доверять интуиции, но смутно представлял, с какого конца приступить к поискам. Вполне вероятно, что Марта тоже решила уехать из поместья. За ужином она явно чувствовала себя не в своей тарелке, и было не похоже, что она так уж обрадовалась свалившемуся на ее голову наследству. Арсений наблюдал за ней очень внимательно. Определенно, она удивилась. Чему? Тому, что вообще оказалась в числе наследников или невероятной щедрости Наты? Даже известие о том, что фонд Саввы Стрельникова уходит в его, Арсения, руки, не вызвал у нее такого удивления и замешательства. Странно...
Прежде чем прочесать парк, они с Гримом осмотрели автомобильную стоянку. Машина Марты оказалась на месте. Это могло не значить ровным счетом ничего, девушка могла вызвать такси, но тревога вдруг сделалась еще сильнее. И это тоже было странно, потому что с некоторых пор Снежная королева вызывала в душе Арсения одно‑единственное, очень конкретное чувство, и чувство это было очень далеко от симпатии. Как бы то ни было, он дал слово. Пусть не живой Нате, а ее мраморному воплощению, но он доведет это дело до конца, разберется с творящейся в этом доме чертовщиной. И не важно, люди в ней замешаны или призраки...
Неразумно и бесперспективно вот так, без подготовки, искать Марту в огромном парке. Его экстраординарные способности тут не помогут, а вот обычные собачьи умения Грима могут очень даже пригодиться. Надо лишь найти что‑нибудь из ее вещей. Арсений не стал ломать голову, в сложившейся ситуации действовать нужно быстро, и выход ему виделся лишь в одном.
Спальня Марты оказалась не заперта. Маленькая, похожая на гостиничный номер комната. Она казалась бы совершенно казенной, если бы не висящие на стенах картины. Арсений сначала подумал, что это работы ее великого деда, но, присмотревшись, увидел совершенно другую подпись. Картины были, безусловно, написаны талантливой рукой. Арсений не являлся искусствоведом, но красоту и выверенность мазков и линий чувствовал очень хорошо. Похоже, из всех потомков гениального Саввы Стрельникова его талант унаследовала одна‑единственная внучка. Поразительно, если принять во внимание тот факт, что Марту и Савву Стрельникова не связывали кровные узы.
Арсений присел на нерасстеленную кровать, осмотрелся. Вещь должна быть только ее, Мартина. Что‑то не очень громоздкое, такое, что можно в случае чего спрятать в карман. В глаза бросился небрежно брошенный на спинку стула вязаный кардиган, тот самый, в котором Марта спускалась к ужину. Получается, что искать ее в парке нет смысла? Получается, она до сих пор где‑то в доме? С чего он вообще взял, что Марта выходила наружу, почему решил, что она непременно пойдет к павильону?! Нет, неправильный вопрос! Зачем ее вообще искать?!
Интуиция... шестое чувство? Она уже подвела его однажды. Именно с Мартой. Он не сумел почувствовать то, что лежало на поверхности, отключил логику, едва не потонул в ведьмовском омуте ее глаз.
– Уходим, Грим! – Арсений встал, аккуратно расправил лоскутное, совершенно негламурное покрывало. Со спинки кровати, прямо под руку спланировал шелковый платок. От платка едва ощутимо пахло духами Марты.
– Мы просто посмотрим. – Арсений взмахнул платком перед Гримом. – Нюхай, друг, запоминай. Мы ее найдем и пойдем спать. А дальше хоть трава не расти. Да?
Грим потянул ноздрями воздух, не то соглашаясь, не то протестуя, мотнул головой. Похоже, пес не одобрял легкого помешательства хозяина, но готов был служить верой и правдой. Арсений сунул платок в карман куртки, выглянул в приоткрытую дверь, вышел в коридор вслед за Гримом.
По дому они блуждали недолго, можно сказать, вообще не блуждали. Грим шел уверенно, лишь изредка останавливаясь и принюхиваясь. Через просторную кухню они вышли к запертой кладовке. Грим сел у двери, многозначительно посмотрел на Арсения.
– Закрыто ведь. – Арсений подергал за ручку. – Думаешь, она станет запираться в кладовке?
Пес в нетерпении переступил с лапы на лапу, мотнул головой.
– А ключ? – Арсений спросил, а уже потом вспомнил про отмычки Лысого. Замок тут плевый, работы на пару секунд. – Ох, толкаешь ты меня, друг, на преступление.
В кладовке было темно, пахло какими‑то специями и чуть‑чуть пылью. Арсений нашарил на стене выключатель – под потолком зажглась лампа, освещая заставленное стеллажами пространство. По всему выходило, что в поместье запасов провианта хватит, чтобы пережить не один голодный год. Банки, коробки, ящики... Магазинный склад, а не кладовка. Чего здесь не было, так это следов Марты.
– Ошибся ты, Гримушка. – Арсений потрепал пса по голове. – Нет здесь нашей Снежной королевы, она сейчас где‑то в другом месте безобразничает. Пойдем еще поищем.
В ответ пес обиженно фыркнул, посмотрел на хозяина с укором, неспешно потрусил между рядами провианта.
– Думаешь, спряталась? – Арсений шагнул следом, даже позвал несколько раз Марту по имени. Не потому, что надеялся найти ее в этом продовольственном царстве, а просто чтобы сделать оскорбленному Гриму приятно.
Откуда‑то из‑за дальнего стеллажа послышался призывный рык, наученный жизнью Грим никогда не лаял, голос подавал очень осторожно.
Пес сидел возле еще одной тоже запертой, но на сей раз куда более внушительной железной двери. На стене рядом с ней подмигивал тревожным красным светом дисплей с тремя рядами кнопок. Если верить цифрам на дисплее, там, за дверью, была сильно минусовая температура. Холодильник? Или даже морозильник?
Грим вскочил на задние лапы, передними требовательно царапнул дверь. Когти с противным скрежетом скользнули по металлу. Арсений вздрогнул от недоброго предчувствия.
– Она там? – спросил шепотом.
Грим снова бросился на дверь.
Если Марта внутри, то дела плохи. Очень плохи. Арсений со всей силы ударил по двери, заорал во все горло:
– Марта, ты здесь?
Ответом ему стала тишина. То ли звукоизоляция в этом чертовом холодильнике была такой хорошей, то ли Марта уже не могла ответить...
Руки предательски дрожали, когда Арсений пытался справиться с замком. Может быть, из‑за этого, а может, оттого, что замок был посложнее и помудренее, чем в кладовке, времени ушло непростительно много. Арсению, взмокшему от волнения и нехороших предчувствий, показалось, что целая вечность.
Предчувствия не подвели...
Там, за похожей на сейфовую дверью, лежала каменная лестница, ведущая в винный погреб. Может, погреб и был оборудован по последнему слову техники, но сейчас оптимальный микроклимат оказался кем‑то нарушен. От холода перехватило дыхание, ноги заскользили на замерзшей на лестнице лужице. Чтобы не упасть, Арсению пришлось ухватиться за покрытую инеем стену. Здесь же, на лестнице, похожие на разноцветные кристаллы, валялись осколки бутылочного стекла.
– Марта? – То ли от холода, то ли от волнения голос вдруг охрип. – Марта, ты здесь?
Она была здесь, но не могла ответить... Она лежала скрючившись у дальней стены погреба. На ее длинных ресницах белел иней, а бледная кожа казалась хрустальной. Теперь девушка, как никогда раньше, была похожа на Снежную королеву. Спящую... или мертвую.
Арсений уже почти забыл, что такое паника. К своей но