Юбилей праздновали широко, с размахом. Парнас преобразился в ожидании дорогих гостей. Гости и в самом деле были дорогие: маститые, влиятельные, знаменитые – такие же, как сам юбиляр. Ниночка суетилась, раздавала последние распоряжения, в сотый раз проверяла, хорошо ли все сделано. И сама она была чудо как хороша – в шелковой тунике, с забранными в высокую прическу волосами, с ниткой любимого розового жемчуга на шее. Савва дарил жене бриллианты и рубины, но по‑настоящему она любила только жемчуг, самый первый его подарок. На подмостках прима и любимица миллионов, в обычной жизни она оставалась по‑домашнему уютной и неприхотливой.
Савва наблюдал за суетой жены поверх газеты, сидя в кресле‑качалке на залитой июльским светом террасе.
– Савелий Иванович, ну что ж вы сидите?! – За пять лет Ниночка так и не научилась обращаться к чему на «ты». – Вон, глядите, Лала приехала! Встречайте гостью дорогую!
Савва неспешно поднялся из кресла, радушно улыбнулся плывущей по аллее красавице. Гостья дорогая – что есть, то есть! Лала Георгиане, лучшая Ниночкина подруга, никому не ведомая драматическая актриса какого‑то заштатного провинциального театра, появлялась в их доме нечасто, но несла себя с удивительным, просто королевским достоинством. Высокая, ростом едва ли не с Савву, статная, смуглолицая, с насмешливым прищуром восточных глаз, с порочно‑чувственным ртом и роскошной гривой черных волос, она смотрела на мужа подруги без обожания, даже с некоторым пренебрежением, словно это он заштатный и никому неизвестный, а она как минимум грузинская княжна.
Это раздражало и одновременно волновало, будоражило воображение, заставляло кровь быстрее бежать по жилам. Наверное, Савва не устоял бы, поддался искушению черных глаз, если бы почувствовал в Лале хоть малую толику жизненно необходимого ему света. Но Лала оставалась холодна, и холодность эта совпадала с мраморной холодностью его муз. Ожившая мраморная дева...
|
|
– Лалочка, дорогая, вы все хорошеете! – Савва приложился в поцелуе к узким, трепетным пальцам, единственным украшением которых были идеальной миндалевидной формы ногти. С тонкого запястья соскользнул по‑восточному терпкий аромат, защекотал ноздри.
– Спасибо, Савва! А вы по‑прежнему галантны! – В отличие от Ниночки, Лала никогда не называла его по имени‑отчеству, и чуть хрипловатое «Савва» из ее уст звучало призывно и порочно. – Поздравляю! – В черных глазах мелькнул озорной огонек, а на узкой ладони появилась обтянутая пурпурным бархатом коробочка. – С днем рождения и долгих лет!
Он открыл коробочку скорее из вежливости, чем из любопытства, не было больше в мире такого подарка, который мог бы его удивить. Лале удалось невероятное.
Массивный золотой перстень украшал всего один камень, но что это был за камень! Если можно с первого взгляда влюбиться в женщину, то так же, с первого взгляда, можно влюбиться в камень, утонуть в его зыбкой чернильной глубине. Перстень излучал свет, такой яркий, такой живой, что у Саввы закружилась голова.
– Это родовой перстень семьи Георгиане. Очень древняя и очень особенная вещь. – Лала надела перстень на безымянный палец Саввы. Было в этом жесте нечто интимное и собственническое одновременно. – Особенная вещь для особенного мужчины. – Черные глаза хищно блеснули из‑под густых ресниц. – Мой дед прожил до ста лет, мой отец наверняка перешагнул бы столетний рубеж, если бы его... – Лала запнулась. – Если бы его че репрессировали. Они говорили, что камень излучает свет. Вы видите свет, Савва?
|
|
– Нет, – он соврал привычно, не моргнув и глазом, но если бы кому‑нибудь вздумалось отнять у него перстень, то, не задумываясь, перегрыз бы ему горло.
– А я вижу. – Лала улыбнулась загадочно и многозначительно. – Наверное, это оттого, что я последняя в роду Георгиане. Но, как бы то ни было, я надеюсь, что подарок вам понравится...
Она уходила от Саввы неспешно, даже царственно, и камень пульсировал в такт ее шагам. И так же, в такт, билось сердце Саввы. Он влюбился. Влюбился в женщину, которая не подходила ему совершенно, в норовистую и опасную, лишенную собственного света. Он влюбился в ожившую мраморную деву. Всему виной был камень, Савва понимал это с неотвратимой ясностью. Понимал, что любовь его – это не больше чем морок, но не мог с собой ничего поделать.
Лала отдалась ему той же ночью на мраморном полу павильона, под презрительно‑удивленными взглядами муз, под аккомпанемент их возмущенного шепота. Жадные ласки, соленые поцелуи, расцарапанная в кровь спина – все это будило в Савве давно забытое, возвращало в прошлое, делало молодым и нетерпеливым.
– Мой! – Смуглые руки обвились вокруг его шеи, и терпкий аромат снова защекотал ноздри. – Теперь мой навеки.
Если закрыть глаза, если отдаться воспоминаниям, то можно вспомнить ту, другую, такую же ненасытную и опасную – Эвтерпу. Тогда все было так же сильно – до крови, до боли, до сбивающегося дыхания.
|
|
– Ты будешь Мельпоменой13! – Савва перекатился на живот, подмял под себя задыхающуюся Лалу.
– Буду! Кем скажешь, тем и буду! – Она обвела победным взглядом притихших муз. – Ты видишь, какая я, Савва?! Видишь, как со мной?!
Он видел, хоть уже почти ослеп от мальчишеской страсти.
– Ты моя муза!
– А Нина? – Лала отстранилась, повела острыми плечами, стряхивая его ладони. – Она тоже твоя муза?
– Больше нет. – Воспоминания о Ниночке стали размытыми и нечеткими, точно он не виделся с женой не час, а целую вечность. – Я разведусь, моя Мельпомена.
– Нет! – В плечи больно впились по‑кошачьи острые ногти. – Нет, Савва, развод – это удар по репутации и немалые расходы.
– К черту расходы! Я очень богатый человек!
– И останешься таким, если позволишь мне все уладить. – Жаркое дыхание коварной Мельпомены щекотало щеку.
– Что я должен сделать?
– Для начала устрой меня в театр. Я устала прозябать, Савва. Дай мне месяц, и обещаю, ты не пожалеешь.
Музы смотрели на Савву с укором, но в их взглядах читалось и еще кое‑что. Нетерпение! Скоро их станет на одну больше...
Ниночка скончалась через месяц от необъяснимой болезни. Савва разрывался между умирающей женой, ненасытной любовницей и оживающей в мраморе Талией. Это был волшебный месяц, который сделал его моложе на добрый десяток лет. Что было причиной этих чудесных метаморфоз, Савва не знал. Может, наполненный светом камень, может, страстные объятия Мельпомены, а может, работа над статуей. Он ходил рука об руку со смертью и чувствовал себя восхитительно живым.
Лала переехала в Парнас через полгода после похорон Ниночки, и вместе с нею в доме Саввы поселилось упоительное чувство опасности. Хрустальный флакон с бесцветной, лишенной запаха жидкостью Савва нашел в будуаре жены почти сразу. Ему не нужна была экспертиза, чтобы понять, что находится во флаконе. Ему даже не пришлось гадать, кто станет следующей жертвой ненасытной Мельпомены. Глупая девочка, возомнившая себя всесильной...
Лала родила зимой шестьдесят второго. Савва снова стал отцом, теперь у чего было две дочери. Лаза назвала девочку Тамарой и едва ли не сразу после родов передала ее на руки няни. Ребенок интересовал ее так же мало, как и Савву. Лала рвалась лицедействовать, подмостки манили ее сильнее, чем супружеское ложе, а во взгляде черных глаз Савва все чаще видел нетерпение.
*****
Марта в нетерпении расхаживала по подъездной дорожке. Лысый велел ждать, вот только где взять терпения?! Хорошо, что она все рассказала. Наверное, нужно было рассказать еще в тот самый первый визит Крысолова к Нате. Она хотела, но в последний момент передумала. Он ведь отказался им помогать, так зачем же рассказывать?
Марта помнила тот день в мельчайших подробностях, помнила, как послушный и покладистый «Ниссан» потерял управление, как испуганно барабанило ее сердце, а ладони оставляли на оплетке руля влажные следы, помнила растерянно‑озадаченное лицо механика и его совет обратиться к «кому следует». Она не стала, струсила, дала слабину. «Тех, кого следует» Марта боялась едва ли не больше того, кто подстроил эту аварию, с того самого момента, как Ната назвала ее дрянью и пообещала все уладить...
Лысого не было достаточно долго, или Марте просто показалось, но ждать больше не оставалось никаких сил.
Она вошла в кабинет без стука, ей вдруг показалось важным застать его врасплох. У нее получилось. Согнувшийся в три погибели перед сейфом Лысый вздрогнул, торопливо сунул что‑то в карман куртки. На мгновение Марте показалось, что это оружие. Наверное, показалось. Зачем ему оружие?
– Код от сейфа забыл! Прикинь! – Он выпрямился, широко улыбнулся. – А ты заждалась небось дяденьку? А дяденька сейчас, только комп выключит в целях экономии электричества.
– Заждалась.
Марта кивнула, подошла к столу, заставленному грязными чашками из‑под кофе, заваленному бумагами и журналами. Лысый возился с компьютером, а она от нечего делать рассматривала висящие на стене фотографии. Фотографий было немного. Вот пятнадцатилетний Лысый, еще совсем даже не лысый, а вполне волосатый, улыбается в тридцать два зуба и прижимает к груди какой‑то кубок. Вот уже повзрослевший Лысый обнимает за плечи полноватую женщину, похожую на него так, как может быть похож только родной человек, наверное, маму. Лысый уже сегодняшний, разбитной и уверенный в себе, рядом с Крысоловом. Лысый привычно улыбается, Крысолов привычно хмурится.
– Ну, я готов! – Голос за спиной Марта услышала, когда остановилась напротив самой последней, четвертой, фотографии.
...Лысый, уже не подросток, но еще не взрослый дядька, в строгом костюме с удивленно‑растерянным выражением лица что‑то вещает с ярко освещенной сцены, а рядом... Сердце замерло, пропустило удар. Марта провела ладонью по враз взмокшему лбу. Рядом с Лысым – ее многолетний кошмар, ее непроходящая боль...
...Полноватый парень, с завитушками коротко стриженных волос, с ярким румянцем на полщеки, с наивным близоруким взглядом из‑под очков...
–...А это мы изобрели одну штуковину. – Голос Лысого пробивается, словно через толстый слой ваты. – Нас тогда деканат даже какими‑то дипломами наградил. Эх, где мои семнадцать лет?..
...Где мои семнадцать лет?.. В глазах темнеет, стены кабинета растворяются в морозной декабрьской мгле, и ветер в лицо, и уже совсем другой голос:
– Да ты не дрейфь, Мартенок! Я ж тут, с тобой, я ж подстрахую, если что.
Ледяная крошка царапает щеки, холод пополам со страхом заставляет тело дрожать мелкой дрожью. Хорошо, что уже темно, хорошо, что Макс не видит, как сильно она боится. Бесстрашный, безбашенный Макс никогда ее не поймет. Он не делает скидок на то, что она, Марта, младше и неопытнее, на то, что она всего лишь женщина, он просто выполняет ее же просьбу.
Не нужно было просить! Вот чем оборачивается глупая бравада, когда дело касается Макса! Да и бравада ли? Марте, у которой с детства было все, что только можно пожелать, не хватало сущего пустяка – адреналина. В этом она была больше остальных похожа на Макса. Гонки по ночной автостраде с восемнадцати лет, дайвинг с девятнадцати, первый прыжок с парашютом с двадцати... На какое‑то время ей хватало и драйва, и заряда от пережитого, а потом снова наваливалась тоска.
– Бейсджампинг14, сестренка! – Макс, который в играх со смертью всегда был на шаг впереди, улыбался многозначительно и насмешливо. – Если тебе мало экстрима, я могу помочь.
Да, Макс знал толк в экстриме. Экстрим был его религией и смыслом жизни. И он сомневался в том, что Марта справится с собственными демонами...
Она справится! Поднимаясь поздним декабрьским вечером на крышу небоскреба, Марта пыталась убедить себя, что все будет хорошо. Только один‑единственный прыжок... Всего одна попытка доказать себе и Максу, а потом можно завязывать. Сейчас главное – победить страх.
– Стремно? – Голос Макса тонет в завываниях ветра. – Погодка нынче хреновая, ветер поднялся. Придется ловить момент. Если передумала, то давай спускаться. Я пойму, это не для новичка условия.
– Я не новичок! – Пятнадцать прыжков с парашютом давали ей право так думать, но в черных глазах Макса читалось сомнение. – Я уже прыгала!
– Тут другое, сама должна понимать, не маленькая уже. Тут времени в обрез, и момент нужно подловить. Ты уверена?
Ни черта она не уверена! Она хочет вниз, туда, где нет этого промозглого ветра, где под ногами надежная земная твердь, а не заиндевевшая крыша, И если Макс станет настаивать...
Он не стал.
– Молоток, сестренка! – В простуженном голосе Макса гордость. Разве же теперь она сможет отказаться?!
Над головой – черное небо, под ногами – черная бездна, сердце перестало биться от ужаса, но нужно слушать и запоминать. Последний инструктаж перед прыжком...
– Территорию я проверил. Место глухое, безлюдное, площадка ровная, высоковольтных проводов нет. Лучше бы, конечно, днем, но ты ж фартовая девочка! – Слова такие же колючие, как снег. От них почти физически больно. – Отталкиваешься ногами с максимальной силой, прыгаешь грудью на горизонт. Никаких нырков, никаких кульбитов! Уяснила?
– Никаких нырков и кульбитов... – Собственный голос кажется чужим, механическим. Скорее бы уже, сил нет...
– Так, давай‑ка еще раз проверим снаряжение. – Руки Макса шарят по куртке, что‑то проверяют, что‑то затягивают, успокаивают. – Ну, все, Мартенок, ни пуха, ни пера!
Ей нужно сказать «к черту!» и прыгнуть грудью на горизонт. Такая мелочь...
– Давай, ветер стих! – Команда Макса, как щелчок кнута.
В последний раз! В самый‑самый последний раз...
Грудью на горизонт... Поток воздуха в лицо, сердце обрывается и летит вниз вместе с Мартой, от которой уже почти ничего не зависит.
Раз... Два... Три... Парашют!
...Что‑то пошло не так. Марта не поняла – что, просто не успела понять. Земля, которой не видно, но стремительное приближение которой чувствуешь оголенными нервами, какая‑то помеха на пути, а потом нестерпимая боль в правой ноге и темнота.
–...Эй, Мартенок! Эй, ты живая?! – Голос испуганный, истеричный. Макса? Макс не знает, что такое страх, он бесстрашный...
– Живая, кажется. – Лицо Макса двоится и даже троится, от этого голова кругом. Надо попробовать сесть.
Не получается. Из‑за дикой боли в ноге, кажется, даже останавливается дыхание. Всего лишь перелом, такая скромная плата.
Она ошиблась насчет платы. Как же сильно она ошиблась!
– Черт! Черт!! Черт!!! Да откуда же он взялся! – Макс отстегивает парашют, его руки дрожат.
– Кто?
– Он!
Ей достаточно всего лишь повернуть голову, чтобы его увидеть. Он совсем рядом, только руку протяни...
Парень... Руки раскинуты в стороны, как крылья птицы, круглое лицо залито кровью, стекла очков разбиты, острый осколок впился в щеку. Кудрявые волосы тоже в крови, кровь стекает на меховой воротник куртки, черной лужицей поблескивает на земле.
– Это я его? – Собственная боль затихает, уходит на второй план, сил хватает доползти до парня, расстегнуть куртку, прижаться щекой к груди.
Тук‑тук... Слабо, едва слышно!
– Макс, он живой еще!
– Живой, но не жилец. Ты голову его видела, сеструха? Не жилец! Все, кранты, кирдык... Кто ж думал, что он выскочит, что ты на него налетишь? Кто ж думал, что все так хреново закончится?..
– Макс! – Крик вырывается изо рта облачком пара. – Макс, может, ему еще можно помочь! Может, «Скорую» вызвать!
– Вызовем. Обязательно вызовем. А пока ну‑ка, Мартенок, давай к машинке!
Руки Макса причиняют невыносимую боль, гасят мысли и чувства.
– «Скорую»... Он живой еще...
– Разберемся, сеструха. Сваливать нужно, пока никто не видел. Ты только не вырубайся, не хватало еще, чтобы ты... – Слова тонут в благословенной тишине, забирают с собой боль.
Марта пришла в себя уже в поместье, вскинулась, пытаясь сесть, заорала от боли.
– Допрыгалась? – Ната сидела в кресле напротив, смотрела внимательно, словно видела внучку впервые в жизни. – Довольна?
– Там парень...
– Я знаю, Максим мне все рассказал.
– А «Скорая»? Он вызвал?
– Вызвал, когда вез тебя домой. Хоть на это ума хватило. – Из серебряного портсигара Ната достала сигарету, закурила. Марту замутило.
– С ним будет все в порядке? – Она цеплялась за надежду, как утопающий цепляется за спасательный круг.
– Не будет! – В голосе Наты зазвенела сталь. – Возможно, его уже нет. – Она подалась вперед, нависла над девушкой. – Ты довольна, девочка моя? Тебе уже не скучно? Получила свою дозу адреналина?
У Марты не было сил ответить, в этот момент ей хотелось оказаться на месте того незнакомого парня, которого, возможно, больше нет...
– Что же теперь? – Ната отстранилась, болезненно поморщилась. – По твоей вине, возможно, погиб человек, а теперь скажи мне, Марта, – оно того стоило?
– Я просила Макса... Его можно было отвезти в больницу...
– Я спрашиваю: оно того стоило?! – Ната загасила недокуренную сигарету. – То, что сделал Макс, останется на его совести, но это... Это, Марта, до конца твоей жизни будет с тобой. Привыкай, моя девочка!
Из‑за непролитых слез лицо бабушки плыло, меняло очертания, становилось чужим и незнакомым, а стоило закрыть глаза, перед внутренним взором появлялось другое, залитое кровью, изрезанное осколками стекла лицо парня, которого она покалечила или убила.
– Ты дрянь, Марта, но в твоих жилах течет моя кровь. – Ната больше не смотрела в ее сторону, она напряженно всматривалась в темноту за окном. – Я все улажу.
– Что?
– Все. Доктор уже едет. Ногу ты сломала, падая с лестницы. Запомни и не вздумай рассказывать про тот дом.
– А парень?
– Тот, которого вы с Максом бросили умирать? – Ната обернулась. Лучше бы не оборачивалась. В этот момент Марта поняла, что бабушка больше никогда не будет ей родной и близкой, эта страшная ночь встала между ними черной стеной. – Утром я узнаю, в какую больницу его отвезли.
– Ты мне скажешь потом?
– Скажу. – Она кивнула, добавила, прислушиваясь к чему‑то, слышному только ей: – Врач приехал. Запомни – упала с лестницы...
Открытый перелом бедра и сотрясение мозга – слишком малая плата за то, что она сотворила, можно сказать, ничтожная. Врач настаивал на госпитализации, Ната молчала, Макс так и не появился.
Марта не стала спорить, ей было все равно, что будет с ней дальше. Перспективы предстоящей операции и долгой реабилитации не пугали. Слишком малая плата...
Ната приехала к ней в больницу ближе к вечеру. Марта только‑только отошла от наркоза.
– Как ты себя чувствуешь? – Бабушка не подошла к кровати, с порога направилась к окну. На внучку она не смотрела.
– Нормально. Ты узнала?
– Узнала. Он в коме, врачи говорят, что шансов нет.
Шансов нет... У того парня больше нет никаких шансов, а все потому, что ей, Марте, было скучно...
– А помощь? Может, ему нужна помощь? – Слова давались тяжело, голова теперь кружилась уже не от наркоза, а от боли. Никогда раньше Марта не испытывала такой сильной, такой испепеляющей боли.
– Я оплатила операцию и пребывание в хорошей клинике, для него будут делать все возможное до тех пор, пока все не закончится.
– Но, может быть, он...
– Нет, он не выздоровеет. Оправиться после такой травмы невозможно. Это вопрос времени, Марта. И, кстати, свидетелей нет, вас с Максом никто не видел. Вопрос закрыт.
Ната отвернулась от окна, посмотрела на внучку взглядом, который она запомнила на всю оставшуюся жизнь.
– Он был твоим ровесником. У него были планы и перспективы, а ты все это уничтожила, девочка моя. Тебе больно? Надеюсь, что больно, потому что в противном случае я окончательно в тебе разочаруюсь.
Марта не могла ответить, она запоминала сказанное Натой. На всю оставшуюся жизнь...
Марта выздоравливала медленно, несмотря на старания высококлассных специалистов, несмотря на дорогостоящее лечение. Врачи разводили руками, и только Ната знала, в чем причина. Наверное, Макс тоже догадывался, но молчал. С той страшной ночи они стали отдаляться друг от друга, каждый из них переживал случившееся в одиночестве, каждый наказывал себя как умел.
–...Он умер, Марта. Все кончено.
Она в мельчайших подробностях помнила тот день. Это был день ее выписки. Ната приехала к ней с букетом белых лилий. Ната любила лилии, а Марта их ненавидела.
– Умер, не приходя в себя. – Ната смотрела на нее пронзительным взглядом, может, ждала слов покаяния.
Она не смогла, не нашла правильных слов. Внутри все заледенело, точно броней, покрылось тонкой коркой льда. Слов не было, только боль, которая останется с ней навсегда. Ната оказалась права, когда говорила, что это не пройдет.
– Я хочу пойти на похороны. – Это все, на что она решилась, все, что позволила ледяная броня.
– Невозможно. – Ната покачала головой. – Бессмысленно и неразумно.
– А имя? Я могу узнать его имя?
– Нет. Тебе же так будет проще. Когда у призрака из прошлого появляется имя, становится еще больнее. Можешь мне поверить, я знаю, о чем говорю.
Больше они ни разу не вспоминали ту страшную ночь. Не вспоминали, но и не забывали ни на секунду.
Макс сдался первым. Безбашенный, бесстрашный Макс начал принимать наркотики. Сначала легкие, потом все более тяжелые. Марта знала, что на сей раз он ищет не куража и не азарта, а забвения. Она понимала, сама спасалась от кошмаров и темных мыслей алкоголем. Чем спасалась Ната, не знал никто. Возможно, стальной Нате и не нужно было никакое лекарство...
–...Кто это? – Марта плечом привалилась к стене, прижалась виском к деревянной рамке. Теперь парень, которого она убила пять лет назад, смотрел прямо ей в глаза, теперь у нее появилась возможность узнать его имя. – Лысый, как его зовут?
– Этого‑то? – Лысый широко улыбнулся. – Скажи, изменился пацан до неузнаваемости?!
– Кто?
– Да Крысолов! Это ж мы с ним на четвертом курсе, еще до того как... – Лысый вдруг осекся, замолчал.
– До того, как что? – Она не чувствовала ни рук, ни биения своего сердца, она больше вообще ничего не чувствовала.
– Он тебе не рассказывал?
– Что?
– Это темная история. Арсений до сих пор, мне кажется, не успокоился. – Веселый и жизнерадостный Лысый вдруг помрачнел. – Он был в коме два месяца. Все думали, что ему кранты. Даже я так думал. Я – лучший друг! Представляешь?
Марта представляла. Представляла, как никто другой, она ведь тоже так думала, она почти смирилась с этой мыслью.
– А он раз – и выкарабкался! Как выкарабкивался, это отдельная история, тебе будет неинтересно. Главное, что выкарабкался! Видела, какой он был? – Лысый кивнул на фото. – А после комы начал меняться. Похудел сильно. Все думали, что от болезни, что потом вес вернется, а он не вернулся. Теперь наш Крысолов красивый и поджарый, как Аполлон. Я ему даже завидую.
– На фотографии он в очках...
– Было дело. Но тут уже без мистики обошлось. Травма была такая... Очки разбились, один осколок щеку пропахал, от него на память шрам остался. Это уже потом Арсений лазерную коррекцию сделал. Да и то, скажу я тебе, не ради красоты.
– Зачем тогда? – Ноги стали ватными, Марта опустилась на стоящий у стены диван. Теперь она смотрела на Лысого снизу вверх.
– Что‑то ты побледнела, подруга, – сказал он озабоченно. – Может, водички?
– Не нужно. – У нее едва хватило сил, чтобы растянуть губы в улыбке. – Просто голова что‑то закружилась.
– Ну, после сегодняшнего неудивительно. Так о чем ты там спрашивала?
– Почему он сделал лазерную коррекцию?
– Потому что носить сразу две пары очков не слишком удобно.
– Две пары?..
– Ну да. Обычные для коррекции близорукости и желтые для другой коррекции.
– Какой?
– Что‑то ты любопытная без меры. – Лысый подозрительно сощурился.
– А это тайна? Если тайна, то не рассказывай.
– Да нет в этом особой тайны. Ты можешь себе представить, каково это – постоянно видеть вокруг себя жмуриков? Ну, так вот, через желтые стекла, он их почти не видит. Желтые очки нужны, чтобы отключить радиоприемник. Ага.
– А таблетки? Он все время пьет какие‑то таблетки. Это наркотики?
– Наркотики! – Лысый хлопнул себя по бедрам, расхохотался. – Ну, для кого‑то, может, это и наркотики. Для моего кота так точно! Марта, это валерьянка! Прикинь, Крысолов, когда валерьянку выпьет, от потустороннего мира вообще отключается. Он даже может очки не надевать. Вот такой парадокс!
– Он ведь не всегда таким был? – Догадка вспыхнула в голове яркой молнией. – Не всегда их видел?
– До комы он был совершенно нормальный, среднестатистический, а вот потом понеслось. Скажу тебе по секрету, я бы рехнулся от такого подарочка, а Крысолов ничего, справляется.
– Лысый, а что с ним случилось? – Самый важный и самый страшный вопрос Марта задала отстраненно‑равнодушным голосом. Жизнь под лёдяной броней приучила ее к сдержанности.
– Темная история. Арсений и сам толком не понял. Вышел вечером от меня, собирался идти домой, а оказался в реанимации. Может, по голове какой урод шандарахнул, может, машина сбила. У него остались какие‑то обрывочные воспоминания, вроде на него какая‑то гигантская птица спикировала, но, ясное дело, это что‑то типа посттравматического психоза или глюка. Ты только ему про эту птицу не говори, он не любит вспоминать. А я вот, как на духу, поймал бы ту падлу, которая это с ним сделала, голыми руками бы придушил.
Может, сказать, что вот она, падла, сидит на его диване, смотрит ему в глаза? А дальше что? Что изменится? Кому станет легче?.. Возможно, только ей одной и станет. Ей и так уже легко. Странное ощущение, когда легко и страшно одновременно. Тот парень, Крысолов, он не умер – это такое счастье и такое облегчение, что и словами не передать. Только вот Крысолов не знает, что во всем, что с ним случилось, виновата она, Марта. А если узнает? Если рассказать?..
И Ната... До чего ж жестоко, до чего несправедливо наказывать их с Максом вот так! Зачем она соврала, что он умер, почему не сказала правду?.. Хотела проучить? Или хотела оградить оттого, что казалось ей угрозой. Не верила, что тот... Что Крысолов выкарабкается, была уверена, что он не жилец? Пожалела внуков, решила, что так будет лучше? Этого уже не узнать никогда. Другое важно – он жив! Он жив, и Марта впервые за эти пять мучительных лет может вздохнуть полной грудью.
– А что это мы тут расселись? – Голос Лысого вывел Марту из задумчивости. – Сама ж меня торопила! Диван понравился?
– Понравился. – Марта встала на ноги. – Но ты прав, нам пора.
*****
Что‑то его занесло! Не нужно было рассказывать Марте о том, что приключилось с Крысоловом. Вон как она побледнела, видно, очень впечатлительная и жалостливая. Да и Арсений не одобрит, если узнает. Для него кома – тема не то чтобы запретная, но давно закрытая. А с другой стороны, это ж хорошо, что Марта такая жалостливая! Когда баба жалостливая, мужику жить веселее – Лысый не сомневался в этом.
На место они, приехали быстро, благо оказалось недалеко. Лысый сунул охраннику заранее приготовленную купюру, вежливо попросил, чтобы им с барышней не мешали. Охранник попался сговорчивый и понятливый, обещал, что мешать никто не станет.
Осмотр не занял много времени. Марта оказалась права. Не ожидавший такого поворота событий Лысый удивленно присвистнул.
– Что? – спросила она осторожно. – Нашел?
– Прикинь, нашел! – Лысый вытащил из кармана мобильный.
– Что теперь? – Марта зябко куталась в тонкий свитерок, и бармен запоздало подумал, что нужно было предложить ей куртку.
– Будем звонить Крысолову. Вот он удивится!
Крысолов и в самом деле удивился. Наверное, так же, как Лысый, не верил в подобный исход. Голос у него был странно‑задумчивый, точно они с Мартой отвлекли его от чего‑то очень важного. А еще эхо... В трубке отчетливо слышалось гулкое эхо. Куда это он забрался?..
– Что делать‑то нам теперь? – Лысый запрокинул голову к стремительно темнеющему и наливающемуся свинцом небу.
– Гроза скоро начнется, – ответил Крысолов невпопад.
– Ага, гроза. И вечер уже. Ты там как, собираешься к нам приезжать?
– Нет, переночую в поместье. Хочу проверить одну догадку.
– Слышь, ты поосторожнее там. Это ж не дом, а серпентарий какой‑то! – Придерживая трубку плечом, Лысый стащил с себя куртку, сунул ее дрожащей Марте.
Она благодарно кивнула, спросила шепотом:
– Где он?
– Вот тут барышня интересуется, где тебя черти носят, – Лысый усмехнулся в трубку, добавил многозначительно: – Волнуется.
– Пусть не волнуется. – А вот сейчас голос Арсения ему совсем не понравился, не было в нем даже малой толики тепла, только лишь плохо скрываемое раздражение. С чего бы это? – Мы тут с Гримом изучаем один очень любопытный арт‑объект...
В трубке вдруг послышался треск, словно от радиопомех. Сначала треск, а потом гулкий удар.
Лысый заподозрил неладное уже на стадии помех, просто шкурой почувствовал. Марта тоже почувствовала, потому что с испуганным вздохом вцепилась ему в руку.
– Эй, друг? Ты чего там? А? – спросил он шепотом.
Ответом ему стало не то шипение, не то свист, а потом в трубке раздался грозный рык Грима.
– Арсений! – Лысый уже не шептал, орал во всю глотку. – Да возьми ж ты телефон! Что там у вас происходит?
– Что? – Марта тревожно заглядывала ему в глаза, сжимала руку сильно, до боли.
– Ехать надо. – Лысый отчаянно мотнул головой.
– Куда?
– В поместье твое, вот куда! – рявкнул он, а потом сказал уже спокойнее: – Там случилось что‑то. Они там с Гримом какой‑то арт‑объект изучали? Какой арт‑объект, Марта?
– Павильон, – ответила она быстро, почти без колебаний.
– Поехали, по пути расскажешь, что за павильон. И на вот тебе, слушай! – Он сунул ей в руку трубку. – Вдруг Арсений выйдет на связь.
Она тут же прижала трубку к уху, крепко зажмурилась, прислушиваясь.
– Если будет что‑то новое, скажешь. И не стой, побежали!
Никогда раньше Лысый не разгонял машину до таких, почти критических, скоростей, никогда раньше не матерился за рулем, как сапожник, не обращая внимания на даму. Марта сидела, сжавшись в комок, прижимая к уху бесполезный телефон.
– Что там? – спрашивал он изредка.
– Ничего. – Было видно, как побелели костяшки ее пальцев. – Грим скулит... Кажется.
– Не бойся, сестренка! Грим от него не уйдет и никого к нему не подпустит, а мы сейчас... Мы быстренько. Ты ж видишь, как мы летим...
– Вообще ничего! – Марта провела ладонью по лицу, точно избавляясь от невидимой паутины. – Не слышу ничего!
– Не паникуй, мы уже почти приехали. Это поместье? Показывай, где этот чертов павильон.
Молния расколола черное небо в тот самый момент, когда они подбежали к павильону, громыхнуло, и тут же на землю обрушился ливень.
Внутри было темно, пахло пылью и какими‑то цветами. Под ноги Лысому бросилась молчаливая черная тень – Грим.
– Гримулька, где Арсений? – Он успокаивающе погладил пса по голове, попытался рассмотреть хоть что‑нибудь в темноте.
Небо содрогнулось от еще одного грозового раската, вспышка молнии высветила со всех сторон обступающие их с Мартой женские фигуры. Лысый испуганно вздрогнул, чертыхнулся, ухватился за ошейник рвущегося с места Грима, на ощупь, то и дело натыкаясь на что‑то в темноте, пошел следом.
Арсений лежал ничком возле оплетенной винтовой лестницей колонны, рядом валялась уже расчехленная флейта.
– Эй, друг! – Лысый упал на колени возле Арсения, прижался ухом к его груди. Сердце билось, но едва слышно. Такое уже однажды было. Такое едва не закончилось очень плохо.
– Что с ним? – На плечо легла холодная ладошка, даже сквозь свитер он чувствовал этот холод. – Лысый, он жив? – В голосе Марты слышались паника и надежда.
– Жив. Надо вытаскивать его отсюда. Черт! Да что темно‑то так?!
Мутный свет электрического фонарика вспыхнул почти в ту же секунду, высветил изломанное глубокими тенями лицо Марты.
– На полу лежал. – Она направила фонарик сначала на Лысого, а потом на Арсения, тихо всхлипнула.
– Не реви, мать! Прорвемся! – Лысый взвалил друга на плечо, вслед за бестолково мечущимся лучом света обвел взглядом нутро павильона, и по загривку пробежала дрожь первобытного ужаса. Эти тетки... Эти скульптуры были как живые. Даже слишком живые...
Пока добежали до машины, вымокли до нитки. Несколько раз Лысый едва не упал, натыкаясь на беспокойно вьющегося у ног Грима. Уложив Арсения на заднее сиденье, он врубил обогрев на полную мощность, втопил в пол педаль газа, рявкнул Марте:
– Мобильник давай! Быстрее!
Она сунула ему в руку телефон, перегнувшись через переднее сиденье, коснулась бледного лица Арсения. Жалостливая. Стопудово, жалостливая...
Несмотря на поздний час, Селена взяла трубку сразу, словно ждала звонка. А может, и ждала, она ж тоже особенная...
– Что? – спросила, не здороваясь. – Что‑то с Арсением?
– Кажется. Везу в больницу. Ты там?
– Нет, но уже выезжаю. Это снова случилось?
– Не знаю, Селена! Не понимаю ни черта! Он в отрубе, но сердце бьется.
– А зрачки? Какие у него зрачки?
– Да не смотрел я, темень кругом! Ты сама потом взглянешь, хорошо?
– Когда ты его привезешь?
– Через час, наверное. А ты успеешь?
– Успею. Я буду ждать вас в приемном. – В трубке послышались гудки отбоя.
– Кто это? – Лицо Марты было непроницаемым.
– Врач. Она Арсения после комы на ноги поставила. Клевая девчонка, он только ей доверяет.
Селена не подвела, как и обещала, встречала их в приемном покое. Тут же толклись два санитара с каталкой. Лысый аккуратно сгрузил Арсения на каталку и только потом кивнул Селене. Она не ответила, кажется, она никого, кроме Крысолова, не замечала, а глаза ее разноцветные начали темнеть, как небо перед грозой. Или море перед штормом...
Наконец она выпрямилась, обвела Лысого и Марту рассеянным взглядом, велела санитарам:
– Поднимайте наверх, я сейчас.
– Ну, как он? – осторожно поинтересовался Лысый. – Нам можно с ним?
– Не сейчас. – Селена мотнула головой, и длинная челка занавесила один глаз. Зеленый, кажется. – Я его осмотрю, а вы пока подождите в моем кабинете. – Она сунула в руки Лысому ключ, присела перед Гримом, сказала ласково: – Подожди в машине, мальчик. Хорошо? Нельзя собакам в больнице.
Грим тихо заскулил, протестуя, но все равно покорно попятился к выходу.
– Это с ним как прошлый раз? – отважился Лысый еще на один вопрос.
– Не знаю. Честно, не знаю. Я пойду, мне еще подготовиться нужно.
Селены не было целый час. Лысый извелся в ожидании новостей. Что чувствовала Марта, было не понять. Сидела неподвижно, как статуя, смотрела в одну точку, думала о чем‑то. Лысый ее не трогал, да ему и не до того было. Скорее бы уже пришла Селена, ничего нет хуже неизвестности. Эх, Грима бы допросить. Он же видел, что произошло. Видел, да вот беда – не расскажет.
Перестук каблуков Марта услышала первой, вскинулась, с отчаянной надеждой уставилась на дверь. Селена вошла в кабинет, не обращая внимания на гостей, тяжело опустилась на стул, из ящичка стола вытащила плитку шоколада. Глаза ее теперь были серыми, почти бесцветными. Серые глаза на сером лице. Как сказал бы Крысолов, сели батарейки...
Марта открыла было рот, чтобы спросить, но Лысый предупреждающе положил ладонь ей на плечо – подожди, не мешай, сама все расскажет, когда отойдет. Девушка поняла, едва заметно кивнула, съежилась как от холода.
– С Арсением все в порядке. – Селена смяла обертку из‑под шоколада, устало улыбнулась. – Он уже пришел в себя.
Марта глубоко вздохнула, словно только сейчас начала дышать по‑настоящему.
– Спасибо! – Лысый прижал ладонь к сердцу, поклонился Селене. Он не паясничал, перед этой замечательной девушкой он был готов упасть на колени, потому что никто не сделал для Арсения больше, чем она.
– Не за что. – Она заправила за ухо непослушную челку. Глаза ее медленно наливались цветом. – Я еще раз его осмотрела. Никаких видимых повреждений на теле нет. Не понимаю, что с ним случилось, а сам он не помнит. Дима, – она посмотрела на Лысого строго, как школьная учительница, – ты должен с ним поговорит