А мы стараемся притворяться, что этих гетто вовсе не существует.
Конечно, пожилые могут появляться и за пределами резерваций, и никто не станет бить их или унижать публично, только потому что они омерзительно выглядят. Но даже в самой густой давке вокруг старика — пусто. Все от него шарахаются, а самые отчаянные — может, те, у кого родители от старости умерли, — бесконтактно шлют ему милостыню.
Я сам считаю, что нельзя им запрещать соваться в общественные места. Мы же все-таки в Европе, и они — такие же граждане, как мы. Но, будь моя воля, я бы ввел закон, который бы их обязал носить при себе устройство, издающее какой-нибудь предупреждающий звуковой сигнал. Просто чтобы нормальные люди с аллергией на старость могли заранее убраться куда-нибудь подальше и не портить себе день.
Старики тут пытаются наладить какой-то быт, прикинуться, будто бы им завтра не помирать: магазины, врачебные кабинеты, спальные блоки, кинозалы, дорожки с вечнозелеными композитными растениями в пыли. Но среди нескончаемых вывесок ревматологов, геронтологов, кардиологов, онкологов и зубных протезистов — там и сям черные таблички бюро ритуальных услуг. С кардиологом я в жизни своей не встречался, рак вроде как побежден сто пятьдесят лет назад, но у старичья с этим вечно проблемы; а вот похоронную контору вне резерваций вообще не найти.
— Похоже на город, захваченный зомби, а? — Вик пихает локтем Бернара. Похоже.
Только мы, не зараженные старостью, не разлагающиеся заживо, не нужны зомбакам. Эти создания слишком заняты тем, чтобы не рассыпаться в пыль, — им дела нет до десятерых юнцов. Старики слоняются бесцельно, пустые глаза слезятся, челюсти отваливаются. Неряшливые, перепачканные едой, болезненно рассеянные. У многих к последним годам жизни сдает память и отказывает рассудок. Ими занимаются кое-как, по мере сил: социальные службы комплектуются из местных же, тех, что сохранился получше. Смертным понятней проблемы смертных.
|
|
— Смотри, какая красавица пошла. — Бернар тычет пальцем во всклокоченную седую старуху с огромной отвисшей грудью, подмигивает ушастому Бенедикту. — Могу спорить, в интернате ты бы и на такую накинулся!
— Почему тут детей нет? — спрашивает у меня шпаненок-стажер. — Я думал, они здесь вместе... Родители и дети.
— Семьи отдельно, на другом уровне, — нехотя объясняю я; он все еще бесит меня. — Тут терминальные, они не нужны никому. Тебя как зовут?
— Черт! — Он вздрагивает, когда какой-то слюнявый маразматик хватает его за рукав.
Почему этот мелкий слабак должен заменять нам Базиля? Как его вообще можно заменить?! С трудом сдерживаюсь, чтобы не отвесить малолетке оплеуху.
Мимо катится электрокар с мигалкой, красным крестом и двумя черными мешками в кузове. Останавливается, уткнувшись в толпу. Старухи начинают причитать, охать, креститься. Пацан говорит свое какое-то имя, но у меня от этого зрелища словно уши заложило.
Я сплевываю на пол. Вот где гребаным продавцам душ раздолье.
Алекс — тот, что вечно на нервах, — бормочет себе под нос:
— И чего я думал, что для них десять лет как один день пролетают?
Десять лет — столько им официально остается жить после нашей инъекции. Но это средняя цифра. Кого-то акселератор старости разрушит быстрей, кто-то сумеет сопротивляться ему чуть дольше. Но результат один: ускоренное дряхление, слабоумие, недержание, забытье и смерть.
|
|
Общество не может терпеть, пока сделавший неверный Выбор состарится естественно; кроме того, если его просто лишить бессмертия, за несколько десятков лет он успеет еще наплодить столько ублюдков, что вся наша работа — коту под хвост. Поэтому мы колем не противовирусный препарат, а другой вирус, акселератор. Он вызывает бесплодие и за несколько лет полностью стесывает теломеры ДНК. Старость сжирает уколотого быстро, страшно и наглядно — в поучение другим.
Четыреста одиннадцатый ярус оформлен как квартал, возведенный в павильоне для киносъемок фильма о каком-то никогда не существовавшем идиллическом городке. Только вот трехэтажные дома, когда-то раскрашенные в разные цвета, давно потускнели. И все упираются в серый потолок; вместо лазури и облачков — сплетение вентиляционных и канализационных труб. Наверное, когда-то эту резервацию задумывали как натужно-веселенький дом престарелых, куда детям было бы незазорно сдавать своих родителей. Но в какой-то момент необходимость продавать свои услуги у устроителей этого уютного городка отпала; родителям просто стало некуда больше деваться. Да никто из них и не задерживался тут достаточно надолго, чтобы такой ремонт успел им наскучить.
Сценка: свежий и подтянутый парень в дорогом костюме, будто забредший сюда по какому-то недоразумению, пытается отцепить от своего рукава седую женщину с проваленными глазами.
— Ты так редко приезжаешь, — канючит та. — Пойдем, я познакомлю тебя со своими подружками!
|
|
Парень загнанно озирается по сторонам; жалеет, видно, что дал слабину. Бормочет матери какие-то неуклюжести и наконец бежит прочь. Зря он сюда вообще притащился: сдал их — и дело с концом. К чему еще десять лет тянуть резину?
Других таких идиотов нам на пути не попадается.
По указанию коммуникатора заходим в одно из фальшзданий.
Длинный коридор, низкие перекрытия, один светодиод на бесконечный коридор. Вентиляция работает с грехом пополам, течение воздуха сквозь решетки кондиционеров — как дыхание умирающего от пневмонии, такое же слабое, жаркое и затхлое. Адова духотища. Во мраке теснятся вдоль прохода в просиженных креслах люди-тени, отрываются от пластиковых вееров, только чтобы схватиться за сердце. Они плавают в кислом поту, не могут выгрести из него, чтобы осмотреться по сторонам, так что мы маршируем невидимо.
И вдруг шелестит:
— Кто это? Ты видишь, Джакомо? Кто это идет?
Потом второй голос — через задержку, словно эти двое не в одной комнате находятся, а на разных континентах и сообщаются друг с другом при помощи медного телеграфного кабеля, проложенного тысячу лет назад по дну океана.
— А? Где? Где?
— Вон они идут... Посмотри, как они идут, Джакомо! Это не такие старики, как мы... Это молодые люди.
— Это не люди, Мануэла. Это не люди, это ангелы смерти пришли за тобой.
— Старый кретин! Это люди, молодые мужчины!
— Замолчи, карга! Заткнись, а то они тебя услышат и заберут с собой...
— Им тут не место, Джакомо... Что они тут делают?
— Я тоже их вижу, Джакомо! Это не ангелы!
— А я говорю, я вижу сияние! Они светятся!
— Это все твоя катаракта, балбес! Обычные люди! Куда они идут?
— Ты их тоже видишь, Рихард? Им ведь тут не место, не место среди нас, да?
— А вдруг они идут к Беатрис? Вдруг их послали к Беатрис?
— Мы должны предупредить ее! Мы должны...
— Да, мы ведь сторожим вход... Не забудьте это... Надо поднять тревогу!
— Чего поднять? Что ты говоришь?
— Не слушай его, звони ей скорее!
— Алло... Беатрис? Где Беатрис?
— Что за Беатрис? — возникает у моего уха Эл, пробуждая меня от чужого сна. — Надеюсь, мы не ее идем брать, а?
— Заткни их! — ору я ему. — Вик, Эл!
— Есть!
— Беатрис... К тебе идут... — успевает прошептать кто-то; потом слышится грохот, стоны. Мне ничего не видно. Нет времени смотреть.
— Вперед! Бегом, вашу мать! Они туда звонили! К ней!
Вспыхивают фонари на миллион свечей каждый, в ярко-белых лучах кукожатся и шипят в бессильной злобе анимированные тряпичные ворохи.
— Бегом!!! — ретранслирует мое слово Эл, моя правая рука.
Грохочут по кафельному полу наши бутсы. Мы скреплены заданием, мы снова одно целое. Не люди, а ударное орудие, таран, и я — его окованный железом наконечник.
Вылетают преграждающие нам путь двери, опрокидываются кверху колесиками какие-то будущие или сущие мертвецы в своих инвалидных креслах, вперед нас летит по живой цепи испуганный шепот, прерываясь в тех местах, где очередное ее звено оказывается как ржавчиной изъедено Паркинсоном или Альцгеймером.
И вот наша цель, этот гребаный фарс, фабрика елочных игрушек. Баннер над входом: «Тот самый дух Рождества». Картинка — старики, молодые и дети сидят в обнимку на диване, сзади — елка в шарах и гирляндах. Противоестественная чушь; уверен, это пропагандисты Партии Жизни пытаются приспособить нашу главную неделю распродаж под свои грязные нужды. Двери даже не заперты.
Внутри цехов вяло копошатся перекореженные фигуры, симулируя труд. Что-то булькает, с кряхтеньем ползет куда-то конвейер, ахая и охая, тащат коробки со своим никому не нужным товарцем унылые недокормленные морлоки.
— Где она?!
Цех замирает, будто от моих слов тут всех разом разбил паралич.
— Где Беатрис?!
— Беатрис... Беатрис... Беатрис... — шуршит по углам.
— Хто-хто?! — визгливо переспрашивают меня.
— Всем к стене! — командует Эл.
— Вы тут, между прочим, поаккуратней, слышите, вы? — дребезжит, выползая на свет из-за груды коробок, какой-то гном с лысиной в пигментных пятнах. — У нас, между прочим, уникальное производство, да! Настоящие стеклянные игрушки, слышите? Не ваш паршивый композит, а стекло, и точно такое, как было семьсот лет назад! Так что вы со своей беготней не вздумайте...
Я нервно озираюсь по сторонам: не засада ли это? Могло ли нам повезти добраться сюда раньше боевиков Партии Жизни? Вспоминаю их перекроенные хари; с ними схлестнуться будет совсем не то же самое, что раскидать назойливых стариков. Сказать нашим, чего им тут действительно опасаться? Сказать или у меня нет права?
— Эй-эй! — Бернар окорачивает гнома, намотав его бороду на кулак. — Спасибо, что просветил. Сейчас мы все тут переколотим, если ты не...
И вдруг — лязг, грохот...
— Сюда! — торжествующе кричит Виктор. — Сюда!
За занавесом из прозрачных пластиковых макарон — просторная зала. Тут есть и еще одна дверь, тяжелая и герметичная, только ее ревматически заклинило. Те, кто прятался внутри, так и не сумев ее закрыть, просто замерли, надеясь, что мы их не найдем. Но мы всегда всех находим.
— Маски! — приказываю я. — Забудь о смерти!
— Забудь о смерти! — отзываются хором девять глоток.
И в залу мы влетаем уже теми самыми ангелами, которыми увидел нас старый Джакомо своими прозревшими от катаракты глазами.
— Свет!
Внутри — столы, автоклавы, молекулярные принтеры, процессоры, системные блоки, стеллажи с запаянными колбами, пробирками — и все изношенное, засаленное, древнее. В дальнем углу прозрачный куб с дверью — герметичная камера для опытов с опасными вирусами.
А посередине этого музея — его хранители, жуткая и жалкая троица.
В кресле-каталке сидит оплетенный катетерами — будто сосуды наружу — умирающий старик; ноги его иссушены, руки висят плетьми, большая голова — плешь в тоненьких серебристых завитках — завалена вбок, лежит на подушке. Глаза полуприкрыты: веки слишком тяжелые, чтобы удерживать их поднятыми.
Рядом стоит скрюченный дед с тростью и волосами, крашенными в натужный блонд. Он выбрит, опрятен, щеголеват даже, но колени у него трясутся, да и рука, в которой зажата клюка, вся вибрирует.
А впереди, как будто пытаясь закрыть этих двоих собой, стоит, сунув руки в карманы рабочего халата, высокая и прямая старуха. Раскосые глаза подведены, виски выбриты, седая грива откинута назад.
Вот и все защитники. Нет людей в плащах, лица которых мертвей наших масок. Нет Рокаморы и его подручных. Только эти трое, простая добыча.
Бессмертные уже заходят с обеих сторон к ним за спины.
— Беатрис Фукуяма 1Е? — спрашиваю я у раскосой, заранее зная ответ.
— Вон отсюда! — отвечает она. — Убирайтесь!
— Вы пойдете с нами. Эти двое... Ваши коллеги?
— Никуда она не пойдет! — ввязывается крашеный старикашка. — Не прикасайтесь к ней!
— Этих тоже забираем, — говорю я. — Громи тут все!
Подаю пример: сваливаю со стола молекулярный принтер, ударом бутсы крушу его, ломаю надвое.
Вытряхиваю из рюкзака десять банок спрея с краской. Поднеси зажигалку — получишь маленький огнемет.
— Что вы делаете?! — тонко вскрикивает старик с палкой.
— Все сжечь! — Я щелкаю кнопкой.
И струя черной краски превращается в столп оранжевого пламени. Волшебство.
— Не смейте! — вопит крашеный старик, когда Виктор швыряет об стену компьютерный терминал.
— Зачем? Зачем вы это делаете?! Варвары! Негодяи! — хрипит старик. Даниэль зажимает ему рот. Остальные разбирают баллончики.
— Бей пробирки! — приказываю я.
— Послушайте, вы, кретины! — Резкий голос старухи. Но никому дела до нее нет.
— Там вирусы! Смертельные вирусы! — И на этот раз ей удается завладеть нашим вниманием. — В этих контейнерах! Не притрагивайтесь к ним! Или мы все погибнем! Все!
— Бей гребаные пробирки! — повторяю я.
— Стой! — перебивает меня маска голосом Эла. — Погоди! Что за вирусы?
— Шанхайский грипп! Мутировавший шанхайский грипп! Окажется в воздухе — через полчаса вам конец! — Старуха в упор, не мигая, смотрит на Эла.
— Что это за лаборатория?! — оборачивается ко мне тот. — А?!
— Я сказала! — за меня отвечает ему Беатрис Фукуяма. — Мы занимаемся особо опасными инфекциями!
— Она врет! Какого черта ты ее...
— Попробуйте! Давайте попробуйте!
Звено застыло. Сквозь прорези в масках маслено от страха и сомнения смотрят восемь пар глаз — на меня, на Эла, на сумасшедшую старуху.
— Вирус шанхайского гриппа, штаммы «Xi-о» и «Xi-f», — чеканит Беатрис. — Температура сорок два градуса, отек легких, остановка сердца! Полчаса! Лекарств на данный момент не существует!
— Это правда, Семьсот Семнадцать? — спрашивает маска голосом Алекса.
— Нет!
— Откуда вам знать? — Беатрис делает шаг ко мне. — Что вам сказали те, кто вас сюда послал?
— Не твое дело, карга!
Я зачем-то выхватываю шокер, выставляю его вперед. Беатрис ниже меня на голову и вдвое легче, но она идет на меня уверенно, и я расставляю ноги шире, чтобы меня не снесло.
— Не смей с ней так разговаривать! — Крашеный собирался звучать решительно и угрожающе, но его надтреснутый высокий голос все портит.
— Зато это наше дело! — встревает Эл. — Что это за место, Ян?
— Заткнись, — предупреждаю я его.
— Отбой, ребята! — решает он. — Пока я сам не получу подтверждение этого задания...
— Там нет никакого гриппа! — ору я. — Они нашли лекарство от акса!
— Бред сумасшедшего, — спокойно возражает она. — Вы прекрасно знаете, что в таких условиях это невозможно. Отдайте мне этот ваш...
Зз...
Беатрис отлетает на пол, дергается.
— Нет! Нет! — Дряхлый щеголь ковыляет к ней, растопыривает пальцы, расставляет руки. — Нет, нет, нет! Любимая, они...
— Лю-би-мая?! — гогочет кто-то голосом Бернара. — Старик, да куда тебе уже?!
— Упаковывай ее! — приказываю я.
Но никто не слушается меня, все, разинув рты, вперились в Эла.
Макаронный занавес приподнимается, и внутрь вползает занудный гном с пятнистой плешью — тот самый, что решил читать нам нотации о стеклянных игрушках.
— Все в порядке, Беатрис? — скрипит он. — Мы тут! Если что... Беатрис?!
— Убрать его!
— Они убили! Убили Беатрис! — воет плешивый.
За резиновой портьерой вяло суетятся тени: переполох на кладбище. Внутрь суются подагрически скрюченные пальцы, трясучие колени, шаркающие ступни, синюшные вены, дрожащие подбородки... У Беатрис Фукуямы не могло быть защитников более жалких и более бесполезных.
Но мой отряд, напуганный блефом старой ведьмы, словно обратился в соляные столбы. Надо их расколдовать.
И, подскочив к полке с колбами, я сметаю все на пол. Они валятся одна за другой, как домино, летят вниз и взрываются хрустальными брызгами, как брошенные на камень куски льда.
— Не делайте... Не делайте... — Крашеный ведьмин ухажер пучит глаза, мотает головой. — Умоляю, не...
— Я сказал вам, это не опасно! — рычу я на своих. — Выполнять! Выполнять!!! Старикан начинает расстегивать пуговицы на вороте своей рубашки, потом бросает это дело, берется за сердце, мычит что-то и сползает на пол.
— Что они разбили? — спрашивает у него гном. — Эдвард, что это?! Эдварду плохо!
Эл стоит, рассматривая разбившиеся сосуды, вытекшую из них бесцветную жидкость. Остальные глядят ему в рот; слишком долго он был нашим командиром.
— Вик! Виктор! Двести Двадцатый! Назначаю правой рукой! Эл, сдаешь полномочия!
— Сука ты! — отвечает он мне. — Как так выходит, что одни верой и правдой служат, шкурой рискуют, выкладываются по полной, и их задвигают, а другие хер знает чем занимаются, и нате — звеньевой?! А?! Никакой ты не звеньевой, понял?!
— Трибунал тебя ждет, паскуда! — кричу я ему.
Эл контуженно прислушивается к моим словам. Остальные не шевелятся. Я рыщу взглядом по темным пустым глазницам. Где вы все?!
«Давай, Двести Двадцатый! Мы с тобой из одной грязи слеплены! Ты создал меня, я создал тебя!» — кричу я ему молча. И Двести Двадцатый слышит меня.
Один из Аполлонов отдает мне честь — заторможенно, неуверенно.
Но потом заваливает на пол целый стеллаж с пробирками — они из небьющегося материала — и принимается топтать их каблуками. Остальные тоже начинают шевелиться, словно проснувшись. Рушатся принтеры, искрят компьютеры, бьются колбы и контейнеры.
Трясущиеся работники игрушечного цеха все лезут внутрь — им не страшно подцепить шанхайский грипп, но это еще не значит, что Беатрис солгала. Старость — болезнь куда мучительная. Не за избавлением ли они стремятся?
— Беатрис! Беатрис! Они пришли за Беатрис!
— Убрать их! Вышвырнуть отсюда! И за дело!
Наконец начинается погром. Ходячих мертвецов оприходуют шокерами, тащат за ноги по полу — головы болтаются, подскакивают, — вываливают наружу. Не знаю, как они выдержат разряд; наши сердца — резиновые, их — тряпичные, могут порваться. Но поздно уже переигрывать партию.
Крашеный старик сучит ногами по полу и замирает. Когда я наклоняюсь к нему, он уже не дышит. Я вцепляюсь ему в запястье, надеясь выловить под черепашьей кожей утопленную в холодном мясе пульсирующую жилку. Хлещу по щекам — но нет, он мертв, синеет. Наверное, сердце. Как с этим быть? Он не должен был умереть!
— Вставай! Вставай, развалюха!
Но ему конец — а я бессилен, когда нужно воскрешать людей. Фред из разноцветного мешка пытался мне это объяснить, но я все никак не хочу поверить.
— Сволочь! Сдох, сволочь!
Во всей этой суете Беатрис просыпается и садится на полу, моргает, а потом ползет куда-то, упрямая старуха. Мимо беснующихся масок, мимо бесстрастного и безразличного к нашему шабашу человека-растения во вьюнках катетеров и проводов — куда? Но нет времени ею заниматься сейчас — да и далеко ли она сбежит после удара шокером?
И пока мы курочим все их барахло, она добирается до прозрачной камеры в конце помещения, забивается в нее, шепчет что-то — и вход в камеру запечатывается, а она, приходя в себя, смотрит на нас оттуда, смотрит, смотрит... Без слез, без криков, оцепенело.
Виктор запаливает свой огнемет, плавит им переломанную технику, размолотое оборудование. Другие, хмельные адреналином и озверением, повторяют за ним.
— Выходите! — Я стучу в стекло аквариума с Беатрис Фукуямой. Она качает головой.
— Вы сгорите тут заживо!
— Что с Эдвардом? — Она пытается высмотреть сквозь мою спину, как там посиневший очкарик.
Ее голос мне слышно прекрасно: внутри, наверное, установлены микрофоны.
— Не знаю. Выходите, кто-то должен его осмотреть.
— Вы врете мне. Он умер.
Она нужна мне живой. Беатрис Фукуяма 1Е, руководитель группы, нобелевский лауреат и преступница, нужна мне живой. Это ровно половина моего задания, наконец того самого задания, в правильности и осмысленности которого я не сомневаюсь ничуть.
— Я подожду. Подожду полчаса, пока подействует вирус.
— Теперь мы квиты, — говорю я ей. — Ложь за ложь. Никакого гриппа в пробирках ведь не было, так?
Беатрис молчит. Огонь ползет по груде обломков, забирается на нее с краев, медленно обволакивает, готовясь переваривать. Я его не боюсь: это огонь очистительный.
— Айда! — хлопает меня по плечу Виктор. — Мы отключили пожарную сигнализацию, надо валить!
Рядом с ним торчит этот худосочный пацан, херовый эрзац моего Базиля.
— Я не могу. У меня был приказ взять ее живой.
— Пора! — настаивает он. — Огонь уже на их долбаные игрушки перекинулся... Сейчас весь квартал выгорит!
Беатрис отворачивается, садится на пол, словно все происходящее ее не касается.
— Уходите, — решаю я. — Заберите инвалида и уходите. Ты за старшего, Вик. Я вытащу ее и присоединюсь позже. Эта штука должна как-то открываться...
— Да брось ты ее! — Виктор кутается в капюшон, кашляет.
— Я все сказал. Давай!
— Ты двинулся, Семьсот Семнадцать?! Я не для того своей шкурой рисковал, чтобы ты тут... — Он разворачивается и пропадает.
Мебель, аппаратура, искусственные растения заражаются огнем. Горький туман застит глаза.
— Я выйду! Выйду! — кричу я остальным. — А вы — бегите! Ну?! Приказываю! И они отступают спиной — медленно. Утаскивают труп дряхлого пижона в очках, выкатывают безгласного паралитика, живого или мертвого.
Только малолетка-шпаненок приклеился к полу и глазеет на меня, будто оглох.
— Ты тоже! Давай! — Я толкаю его в плечо.
— Я не могу вас оставить. Нельзя бросать звеньевого! — Надрывно перхая, он упирается, будто врос в это чертово место.
— Давай!!! — Толкаю его сильней. — Проваливай отсюда!
Он мотает головой, и тогда я вминаю его белую скулу боковым ударом. Бью и думаю: зря его ненавижу. Те, кого я знал двадцать пять лет, уже сбежали, а этот стоит.
Поднявшись с пола, он бурчит что-то, но я наддаю ему еще по костлявой заднице бутсой, и он наконец уползает.
Пусть лучше живет. Он ведь не виноват, что им заменили Базиля. Это моя вина.
Мы с Беатрис остаемся вдвоем.
— Вам ничего не угрожает! Мы только доставим вас в министерство! Слышите меня? Вам нечего бояться!
Делает вид, что не слышит.
— Клянусь вам, ваша жизнь вне опасности! У меня по вашему поводу особое распоряжение...
Ей плевать на данные мне распоряжения. Она сидит ко мне спиной и не шелохнется. Горящий композит источает едкий сизый дым, и мне сложно кричать: горло дерет, голова идет кругом.
— Пожалуйста! — прошу я. — В том, что вы делаете, никакого смысла! Я не уйду! Я не оставлю вас тут!
Я вдыхаю сизый дым и выдыхаю его. Меня ведет, приходится остановиться, чтобы откашляться.
На пороге вроде бы появляется кто-то. За мной, наверное... Вик? Оглядываюсь через плечо — но силуэт плывет в дыму. Меня мутит. Сознание горчит. Возвращаюсь к старухе. Я луплю по стеклу раскрытой ладонью; она оборачивается.
— Думаешь, сбежишь отсюда?! Думаешь, ты теперь хоть где-то сможешь спрятаться, а? С тем, что ты собираешься сделать? Торговать этой заразой! Я знаю, почему ты забралась сюда, в эту проклятую дыру! К своим клиентам поближе! К уколотым! Думали открыть тут свою лавочку и толкать полудохлым нелегальную вакцину, а?! А мир пускай катится в тартары!
А в аквариуме у Беатрис воздух прозрачен. Что за дьявольщина?
Подбираю с пола ножку стола — тяжелую, остроугольную — и с размаху колочу ею по композитной стене. Прозрачный материал поглощает удар, лишь чуть содрогнувшись. Его не разбить, я понимаю это, но остервенело молочу по стене камеры снова и снова.
— Ты слышишь меня! Слышишь! Молчишь? Молчи, ведьма! Мы все равно до всех вас доберемся! Мы не дадим вам нашу Европу разрушить! Ясно?! Вы будете карманы набивать, а мы с голоду пухнуть?! Вы нас обратно в пещеры загнать хотите! Но ничего... До каждого доберемся! До каждой продажной ублюдочной твари!
Сзади что-то вспыхивает, дышит мне жаром в шею, толкает на колени, но я не поддаюсь, я стою.
Меня скручивает, рвет кашлем.
Потолок вдруг выделывает невероятный финт: выскакивает у меня прямо перед глазами и там зависает вместо стеклянной стены, за которой сидит Беатрис Фукуяма. Я пытаюсь подняться, но в глазах темнеет, руки не мои, и...
— Думаешь, я слабак? Думаешь, не выдержу, уйду?! Да я сдохну скорее! Сдохну сам, но тебя не выпущу! — бормочу я.
Я правда не могу уйти. Где они? Где моя десятка, мои верные товарищи, где мои руки и ноги, мои глаза и уши? Почему они не придут, не заставят меня сдаться, не заберут меня отсюда силой? Неужели они не понимают, что я не могу оставить свой пост сам?! Где Вик? Где Даниэль? Где Эл?!
Закатывающимся глазом сквозь горящие слезы и ядовитое марево мне видится абрис вступающего в этот дымный ад человека, а за ним еще одного.
— Вик! — хриплю я ему. — Эл!
Но нет... На них нет масок, они медлительны и согнуты так, будто несут на своих плечах гранитные обелиски. Это старики — упорные и безмозглые насекомые, лезут в огонь, идут за своей маткой-королевой, за королевой Беатрис.
Всматриваюсь: они безголовые и скрюченные, они идут на ощупь, потому что слепы. И я понимаю — это грядут настоящие ангелы смерти, не самозванцы вроде нас.
Они за мной.
Я умираю.