– А потом вы, конечно, всю ночь сидели и болтали! – завистливо сказал Роланд, а Надя укоризненно добавила:
– Почему ты нас не позвала?
– Я ее только впустила. А потом пошла к себе и снова легла.
– Можно подумать…
В глазах Роланда читалось сомнение.
– А чего тут думать? Она меня ужасно разозлила. Заявиться среди ночи и даже не предупредить!
– Ей нужно было разбудить меня, – сказала Надя. – Я бы ее накормила.
– Думаешь, я не накормила? – вырвалось у меня сгоряча.
Они уставились на меня во все глаза. Покраснев, я объяснила, что отправила Каролину на кухню, и она сама сделала для себя бутерброды.
– Она же у нас как дома…
На самом деле для вранья особых причин не было, но я не хотела, чтобы меня подвергали перекрестному допросу из‑за каждой мелочи.
– Как бы то ни было, она приехала и сейчас спит в своей комнате! – сказала я, закрывая тему.
– Вот видите, – захлопала в ладоши Надя. – Я была права! Она все‑таки приехала!
Все это время папа сидел, уткнувшись в свою газету. Только теперь он опустил ее и взглянул на меня. Он ничего не сказал, но в его глазах мелькнуло что‑то странное. Когда мы поднялись из‑за стола, я почувствовала, как он проводил меня взглядом.
Дальше так продолжаться не могло. Как только появлялась Каролина, сразу начинались неразбериха и вранье. Она не желала ничего плохого, однако ей следовало научиться уважать других. Она должна наконец понять, что ее актерские выходки и сюрпризы могут обернуться неприятностями для тех, у кого меньше любви к приключениям. Ради нее я городила одну бессмысленную ложь за другой, и мне это надоело. Но, конечно, я все равно была ужасно рада видеть ее снова!
С тех пор как она была у нас последний раз, многое переменилось. Теперь она приехала как гостья, а не как горничная. Интересно, что она чувствовала?
|
|
Мама тоже подумала об этом.
– Наверное, ей не так‑то просто быть гостьей в нашем доме. Мы должны это помнить, – сказала она.
– Не беспокойся! – возразил Роланд. – Каролина не принцесса на горошине.
В этом он был прав. А мне, к сожалению, нужно было отправляться в церковь, не дождавшись, когда она выйдет. Скоро начиналась месса. Я заметила, как Надя прошмыгнула к комнате Каролины, хоть и обещала оставить в ее покое и не будить. Мама попыталась задержать Надю, но, когда я вышла на улицу, из дома уже вовсю раздавались вопли и веселый смех. Кидались подушками, не иначе!
Когда я вернулась домой, мама рассказала, что Каролина спустилась вниз, поздоровалась с ней и с папой. Но настояла на том, что позавтракает с Эстер и Ловисой, на кухне. Маму это немного огорчило.
– Стол был накрыт, мы ее пригласили, сказали, что она наша гостья, но она даже слушать не захотела!
– Не стоит с ней так носиться, – ответила я. – Пусть делает что хочет.
– Мы просто хотели, чтобы она чувствовала себя свободно.
Мама не понимала, почему в Замке Роз Каролина обедала вместе во всеми в столовой, а у нас не могла.
– Там же она никогда не ест на кухне?
– Да, мама, но все‑таки есть разница. В замке Каролина никогда не была горничной. Вот в чем дело!
Мама помолчала, а потом задумчиво произнесла:
– Это ясно, но, может быть, здесь что‑то еще? У нее не очень приятный взгляд, когда она смотрит на папу…
От этих слов меня бросило в жар, но я справилась с волнением и сказала:
|
|
– Что может Каролина иметь против папы? Не понимаю.
– Нет, разумеется, папа не сделал ей ничего плохого, но, возможно, это старая обида? Помнишь, Свея с Каролиной постоянно ругались из‑за женского движения, которое папа не очень‑то жалует? А своего мнения он никогда не скрывал.
– Да, возможно, – ответила я и заговорила о другом.
Маме проще было думать, что все дело в политике, но она была несправедлива к папе, когда говорила, что он противник женского движения. Я ничего подобного не замечала. Напротив, политика его не особенно интересовала, а его взгляд на женщин был разве что слегка консервативным. Он не возражал против того, чтобы женщины отстаивали свои права, пусть только не становятся «воинственными», как он это называл.
Вот что меня действительно беспокоило, так это поведение Каролины. Уж не надумала ли она выяснять отношения с папой?
Мама отметила, что Каролина повзрослела и, похоже, стала более уравновешенной.
– Но какая‑то она грустная, тебе не кажется?
– Да нет, я не заметила.
Но мама считала, что не ошибается.
– В этом замке не слишком весело живется. Ты и сама как в воду опущенная, когда оттуда приезжаешь.
Пока я была в церкви, Каролина много чего успела. Она ворвалась в нашу жизнь, как шторм. Эстер и Ловиса были рады, что она позавтракала с ними на кухне, а Ульсен улыбалась до ушей от того, что Каролина расхвалила мое платье для конфирмации. Настроение у всех было приподнятое.
Только папа выглядел подавленно. И за завтраком, когда я рассказывала о Каролине, он непонятно смотрел на меня. Что‑то витало в воздухе… Я должна была с ним поговорить.
|
|
Когда я к нему постучалась, он не сидел за письменным столом, как всегда, а стоял у окна, глядя на улицу. Казалось, он о чем‑то тяжело задумался. Он стоял спиной ко мне и обернулся не сразу. Я подошла к книжным полкам – так, для предлога.
– Мне нужно посмотреть кое‑что в Скандинавской энциклопедии, – сказала я, вытащив наугад один из томов.
Книги в комнате лежали повсюду. Даже на подоконнике перед папой. Он взял ближайшую и погрузился в чтение. Я поняла, что он не решается заговорить. Точно так же, как и я. Мы стояли, уткнувшись каждый в свою книгу. Но потом он подошел и как бы вскользь, через плечо, посмотрел, что я читаю. Я знала, что он это сделает! Лучшего способа поговорить с папой было просто не придумать. Ему всегда становилось любопытно, что ты ищешь в справочнике. Обычно это заканчивалось тем, что он осторожно спрашивал: «Могу я чем‑нибудь помочь?»
И сейчас он тоже это сказал.
– Я просто хотела посмотреть, что здесь написано о Мартине Лютере.
– Тебе нужно узнать о нем что‑то конкретное?
– Да нет, вообще.
– Тогда лучше возьми книгу с собой, прочтешь спокойно. О Лютере здесь километры статей.
– Хорошо…
Я захлопнула энциклопедию и направилась к двери.
– Не забудь потом поставить на место.
– Конечно.
Я совершенно растерялась, в голове было пусто, оставалось только уйти. И я уже взялась за дверную ручку, когда он сказал:
– Послушай, Берта…
Я сразу же обернулась. Он стоял посредине комнаты, потирая руки, как будто ему было холодно.
– Тебе холодно, папа?
– Когда долго сидишь неподвижно, всегда немного мерзнешь.
– Сказать Эстер, чтобы растопила печь?
– Да нет, я сам справлюсь. Дрова есть.
Мы помолчали. Я так и продолжала стоять в дверях.
– Хочешь, я тебе помогу?
– Спасибо, мне будет приятно.
Я отложила книгу и открыла печную дверцу. Дрова мы, не торопясь, заложили вместе, а папа поджег. Пламя занялось сразу и загудело так, что затряслись дверцы поддувала. Папа открыл их, взял кочергу и протолкнул пару поленьев подальше внутрь.
– Берта, – сказал он, не глядя на меня, – ты знаешь, как Каролина попала этой ночью в дом?
Сердце мое ушло в пятки.
– Что?..
– Ночью я работал. Засиделся допоздна, так что слышал, как пришла Каролина.
Он выдержал паузу и испытующе посмотрел на меня.
– В доме все уже спали, кроме меня. Около половины двенадцатого я услышал какой‑то звук со стороны сада. Было похоже, будто кто‑то ковыряется в замке, пытаясь проникнуть в подвал. Еще через несколько минут звук раздался снова, на этот раз со стороны веранды. Я выглянул и увидел, что это Каролина. Я догадался, что она не хочет будить нас среди ночи, но подумал, что она выбрала слишком своеобразный способ, и решил над ней подшутить. Осторожно пробрался в прихожую и приоткрыл входную дверь. Представляю, какое у нее было бы лицо, если бы она меня увидела! Но, обнаружив открытую дверь, она прошмыгнула и исчезла, как мышка. Я себя не выдал, но она наверняка поняла, кто ей открыл. Свет горел только в моей комнате.
Папа замолчал, повернулся ко мне спиной и снова подошел к окну. Из деликатности он ни словом не обмолвился о том, что я наврала о камешках, брошенных в окно. В его голосе не было упрека, так что я могла не стыдиться. Наверное, он все понял, но я не находила что сказать.
– Видишь ли, Берта, я просто хотел рассказать тебе об этом, поскольку понял, что ты ничего не знаешь. Но у тебя, наверное, были свои причины сочинять. Ты хотела выгородить Каролину.
– Прости меня, папа…
– Ладно, забудем об этом. И никому не скажем. Маме будет трудно понять, почему Каролина так себя ведет.
– Ты на меня сердишься?
– Нет, не сержусь, но вот что меня удивляет… Ты, кажется, стала плясать под чужую дудку. Это на тебя не похоже. Нужно быть осторожней, девочка моя, чтобы тобой не пользовались.
Он повернулся ко мне с заботливой улыбкой, но я опустила глаза.
– Я знаю, папа. Мне и самой это не нравится.
Он кивнул и сказал тихо:
– Каролина странная девушка, ей хочется завоевать всех вокруг.
– Да, похоже на то.
– А сама‑то она что чувствует? Мы для нее что‑нибудь значим?
– Я думаю, она нас любит. Хотя по‑своему, конечно. Ее не так‑то просто понять.
Папа вздохнул и вернулся к своему столу.
– Что верно, то верно…
Это было сказано от души. Он собрал бумаги, сел за стол и снова погрузился в свои мысли.
Потом я зашла к Каролине. Они с Надей лежали на полу у печки, разомлев от тепла. Увидев меня, Надя закричала:
– Сюда нельзя! У нас свои секреты. Уходи!
Каролина попыталась уговорить ее, чтобы я осталась, но Надя вдруг заупрямилась, как маленький ребенок. Ей нужно было все внимание Каролины. Точно так же она вела себя и раньше, когда Каролина жила с нами. Надя смотрела на нее как на свою собственность. Она так сильно привязалась к Каролине, что я даже подозревала, будто она чувствует в ней родную кровь. Возможно, папа чувствовал то же самое?
Но Каролина в этот раз вела себя на удивление скромно, и Роланд, влюбленный в нее, тоже успокоился; они вели себя скорее как брат и сестра. Я даже начала верить, что Каролина решила наладить с нами простые родственные отношения, и если так, то ей это удавалось.
Сама я видела ее не так часто, как мне хотелось. У меня были последние уроки катехизиса, отнимавшие почти все время. Но я надеялась наверстать упущенное после конфирмации, когда мы поедем в Замок Роз.
Однажды, придя из школы в перерыве на завтрак, я увидела Каролину в прихожей: она драила пол, стоя на коленях. В отдалении маячила мама, и я знала: ей не нравится, что Каролина берет на себя роль служанки. Мама хотела, чтобы она была просто нашей гостьей. В воздухе собирались тучи.
– Ну зачем ты это делаешь?! – прошептала я Каролине.
Она скривила губы в презрительной усмешке.
– А какая разница? Сама подумай! Что бы ты предпочла: быть гостьей или служанкой в доме собственного отца?
Хорошо, что мама ничего не услышала! Я шикнула на Каролину и быстро ушла, пока она еще чего‑нибудь не брякнула. Кажется, она ступила на тропу войны.
Но когда мы столкнулись с ней в следующий раз, было видно, что она раскаивается. И больше за грязную работу она не бралась.
В один из вечеров, когда мы остались наедине, я не удержалась и спросила, как она попала в дом той ночью, когда приехала.
– Это было несложно.
– Вот как? Но ведь все двери были заперты!
– Покажи мне замок, который я не смогу открыть!
Она таинственно улыбнулась и перенесла лампу на пол – так, чтобы мое лицо было освещено, а ее осталось в тени. Но я чувствовала, что она улыбается. Это было слышно и по голосу, когда она самодовольно прошептала:
– Да будет тебе известно, двери сами открываются, когда я прихожу.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Бабушка обещала приехать на конфирмацию. Мы ждали ее к Великому Четвергу. Но в среду вечером она позвонила и сказала, что простудилась и приехать не сможет. А ведь она была так мне нужна! С тех пор как Ингеборг исчезла, я не слишком‑то много размышляла об истинном смысле конфирмации. Я просто зубрила, чтобы хорошо отвечать на уроках, послушно ходила в церковь каждое воскресенье и считала, что, в общем, делаю все, что нужно. Но однажды я услышала слова, которые глубоко меня взволновали:
«То, что происходит лишь один раз в жизни, невозможно потом изменить или сделать лучше. Конфирмация бывает только один раз, подумайте об этом! Вы должны получить от нее все, что она может вам дать».
Об этом нам напомнил наш добрый священник, и на этот раз его слова попали точно в цель – в мою бедную бесчувственную душу.
Все невозвратимое – то, что происходит один раз в жизни, – всегда производило на меня сильное впечатление. Раньше я просто не понимала, насколько серьезный и важный шаг мне предстоит сделать. Я осознала это только теперь.
Но присягнуть в вере… Нет, не могла я верить во все это! Воскресение из мертвых! Святая Троица!.. Значит, я буду стоять в церкви и лгать. Давать слово, прекрасно зная, что не сдержу его.
Земля существует миллиарды лет, человечество – несколько сот тысяч, а христианство – всего лишь неполные две тысячи. Как же быть с теми, кто жил до Христа, понятия не имел о его грядущем пришествии и не принадлежал к «святой соборной церкви»? Неужто вовеки гореть им в адском огне? А те, кто исповедовал другие религии и, стало быть, не имел истинной веры? Мои одноклассницы тоже вряд ли во все это верили, но их это явно не огорчало. Почему же я так переживала?
Конечно, можно было найти отговорку. Например, что Библию нужно воспринимать не буквально, а символически, образно. Но ведь это значит обмануть тех, кто верит по‑настоящему? Разве это не лицемерие? Можно ли в самом деле допускать компромиссы в том, что касается веры?
Вот о чем я хотела поговорить с бабушкой. Все не могло быть так несправедливо, как казалось. Иначе нет никакой высшей силы! Иначе, кроме своего всемогущества, Бог ничем не отличается от нас, живущих на земле.
Да, это нужно было как‑то объяснить.
Бабушка была в церкви на конфирмации Роланда, а он тогда верил не больше, чем я. Если бы не было никакого объяснения, она бы не стала слушать, как он лжет и бросается пустыми обещаниями. Бабушка была порукой тому, что все не зря. И вот она не приехала! Я утешала себя только тем, что она хотела приехать. Значит, она видела в конфирмации какой‑то смысл, хотя наверняка понимала, что особой веры у меня нет. Я могла положиться на бабушку – даже если ее не было рядом.
Больше мне не с кем было поговорить.
Каролина никогда не конфирмировалась. Она об этом ничего не знала, да и вряд ли размышляла на подобные темы. Маму я бы просто поставила в тупик, а у папы хватало своих раздумий. Но ведь священник должен был понимать, что вера сильна далеко не у всех. Однако позволял же он всем стоять в церкви и бубнить заученный наизусть Символ веры! Странно, честное слово!..
Это было непростое испытание. Я заставляла себя надеяться, что, несмотря на всю фальшь, которую я чувствовала, существует какой‑то скрытый смысл, который я когда‑нибудь обнаружу.
Кстати, я все‑таки не удержалась и спросила Каролину, почему она не конфирмировалась. Она удивленно посмотрела на меня и ответила, что об этом даже речи никогда не возникало. Никто не интересовался, есть ли у нее такое желание.
– А оно у тебя было?
Каролина пожала плечами.
– Не знаю. Я ведь неверующая.
– А твоя мама?
Она покачала головой. Когда Каролине пришла пора конфирмироваться, ее мамы давно уже не было.
– Я ничего не имею против самой роли. Я бы сыграла ее великолепно. Выглядит очень даже заманчиво – такая торжественность в церкви… Ты ведь знаешь, что я актриса.
Вероятно, на лице у меня отразился ужас, потому что она вдруг обняла меня и с улыбкой сказала:
– Да нет, я просто шучу. Для меня найдутся роли и получше.
Рано утром в субботу, когда я собиралась в церковь, позвонила бабушка. Она хотела, чтобы я знала, что она обо мне помнит. Рядом никого не было, и я воспользовалась случаем, чтобы поговорить с ней.
– Бабушка, а ты веровала, когда конфирмировалась?
Немного помолчав, она ответила:
– Думаю, я смогла себе это внушить.
– Но, бабушка, разве это не лицемерие – конфирмироваться, если не знаешь, веруешь ты или нет? А я об этом понятия не имею!
– Ты не одна такая, дружочек.
– Тем хуже! Значит, поколение за поколением стоит в церкви и лжет. Зачем? Ну конечно, затем, что так положено. Так должно быть…
Снова зависло молчание. А потом бабушка спокойно сказала:
– Ты говоришь, что не знаешь, веруешь или нет. Правильно?
– Да…
– Но тогда ты точно так же не можешь утверждать, что ты не веруешь, не так ли?
– Да, не могу…
– А ты хотела бы верить?
Это был неожиданный вопрос. Откуда же мне знать? Я никогда об этом не думала.
– Вот видишь!
Бабушка высморкалась. Она была все еще простужена.
– Берта, детка, завтра ты можешь спокойно идти к причастию. Люди очень часто делают то, чего не понимают. Подумай о том, что мы все похожи. Никто ничего не знает. Все сомневаются. Человек хочет. Или не хочет. Или не знает, хочет ли. Или не знает, чего хочет. Страстно желает веровать. Или отказывается от веры. Вот так. Это постоянная борьба. Даже священники не все понимают. Они тоже могут сомневаться.
– Но разве можно верить в то, чего не понимаешь, бабушка?
Она на секунду задумалась. А когда отвечала, в ее голосе угадывалась улыбка.
– Да, Берта, думаю, что можно, – сказала она. – Хотя это не так просто. Но становится проще, если помнить, что не все на свете доступно разуму. И ты не должна чувствовать себя лицемеркой. Ты ведь показала, что относишься к конфирмации серьезно. Этого достаточно.
Потом она попросила позвать Каролину. Сказала, что хочет слышать ее голос. Мало кого я видела счастливей, чем Каролина, когда я передала ей, что бабушка хочет с ней поговорить…
Ну вот. Я наконец‑то конфирмировалась. Но помню я не особенно много. Думаю даже, что от конфирмации Роланда у меня осталось больше впечатлений. Субботний экзамен накануне Пасхи прошел, во всяком случае, хорошо. Священник у нас добрый.
– Я уверен, что вы всё выучили как следует, и я не собираюсь устраивать вам настоящего экзамена, – сказал он почти извиняющимся тоном. – Чтобы вы не нервничали, я расскажу, какие вопросы буду задавать. Таким образом, вы сможете больше думать о смысле своего первого причастия.
Так мы узнали, на какие вопросы придется отвечать. Но что касается смысла… Интересно, многие ли из нас его понимали?
Некоторые девочки всерьез беспокоились, уместно ли на причастии плакать. Мнения разделились. Одни считали, что даже необходимо. Нужно показать, как ты взволнована и растрогана.
Другие утверждали, что слезы могут выдать нечистую совесть. Те, кто плачет, возможно, вовсе не достойны приступить к Господней трапезе. Нельзя «осквернять» причастие – от этого грех становится еще больше.
Ингеборг тоже говорила о нечистой совести, но она имела в виду совсем не то, что эти маленькие дурочки, которые исподтишка следили друг за другом и шептались, кого можно считать нечистым. Для них «нечистой» была любая девочка, которая гуляла с парнями по вечерам и поздно приходила домой.
Рассказывали об одной девочке, которая конфирмировалась несколько лет назад. Она безудержно рыдала перед алтарем, а потом поперхнулась облаткой и вином. Она каждый вечер гуляла на улице и приводила парней к себе. И вот наступила расплата. Иисус не захотел, чтобы она причастилась его тела и крови. Поэтому и попало не в то горло. А через несколько месяцев причина открылась – девочка была беременной.
Большинство девочек решило не плакать. Они не хотели рисковать. Но атмосфера была напряженной. Пересудам не было конца. Особенно доставалось одной девочке, чье поведение считали сомнительным. Она постоянно врала и ни за что не желала признаваться в проступках, в которых ее подозревали. Вот теперь‑то все станет ясно! Наверное, она заплачет и разоблачит себя пред лицом Господа. Любопытно будет посмотреть. Все тайное в конце концов становится явным.
Да, у алтаря нужно смотреть друг за дружкой в оба!
Но перед причастием были литургия и долгая исповедь, так что за это время многие устали, и когда мы наконец подошли к алтарю, вряд ли у кого‑то нашлись силы, чтобы «шпионить». Некоторые нервничали, некоторые были по‑настоящему взволнованы серьезностью момента, и, вероятно, несколько слезинок все же упало.
Когда вместе с другими я встала на колени у алтаря и услышала, как священник, переходя от одной девочки к другой, тихо повторяет: «Тело Христово, за тебя преданное!» и «Кровь Христова, за тебя пролитая!» – я вспомнила об Ингеборг.
Время от времени кто‑нибудь из сидевших в церкви приглушенно покашливал, сморкался или шаркал ногами. Был слышен каждый звук. По обе стороны от меня на коленях стояли девочки в белых платьях. В черных платьях, не считая меня, были только две конфирмантки.
Когда священник подошел ко мне, все мои мысли были об Ингеборг. Я представляла, что она, может быть, сейчас тоже стоит на коленях в своем черном платье и думает обо мне – в какой‑то церкви далеко отсюда. Мне казалось, наши мысли встретились. Это было сильное переживание.
Когда церемония закончилась, все собрались на заднем дворе. Там были школьные учителя и множество знакомых. Все говорили, что сегодня мы сделали первый шаг на пути к взрослой жизни. Но я считала, что сделала этот шаг давно когда узнала, что у нас с Каролиной, возможно, общий отец. И потом, когда мы приехали в Замок Роз, я окончательно распрощалась с детством. Ребенком скорее я чувствовала себя именно сейчас.
Каролина тоже была в церкви. Она сидела между Эстер и Ловисой, в стороне от нашей семьи. Но во двор вышла с Надей.
Когда мы вернулись домой и я получила подарки, мама по‑настоящему меня порадовала. Она не забыла об Эстер. Купила ей серебряную брошь, цветок из шелка и красивый шарф к ее черному платью. Это было самое замечательное из того, что случилось в тот день. Эстер была так счастлива!
Роланд и папа фотографировали меня – я позировала в своем платье. А потом папа решил снять меня вместе с Роландом и Надей и поставил нас у стены. И тут я почувствовала на себе взгляд Каролины! Глаза у нее были черные, зловещие… В следующее мгновение она молнией сорвалась с места, подбежала и втиснулась между Надей и мной. И с вызовом уставилась на ничего не понимающего папу.
А как хорошо все шло до этого! И что будет теперь? Папа сказал, что хочет сфотографировать «всех своих детей». И поскольку Каролина – его ребенок, она рассудила, что тоже должна быть на этом снимке!
Прошло несколько секунд. Надя прильнула к Каролине, а Роланд улыбался. Они ни о чем не подозревали и восприняли это как удачную шутку.
– Снимай, папа! – весело выкрикнула Надя.
Сверкнула вспышка, а потом Каролина незаметно вышла из комнаты.
Больше ничего не произошло.
Вечером, придя к себе, я зажгла две свечи: одну за Ингеборг и одну за себя. Папа сделал несколько снимков, на которых я была в черном платье. Когда их проявят, я решила выбрать лучший, положить в конверт и отослать Ингеборг. Пусть она знает, что я сдержала свое слово.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В ночь перед нашим отъездом в Замок Роз я проснулась от жуткого тарарама. Вой сигнальной трубы, топот копыт по мостовой, звон колоколов, крики, переполох… Это могло означать только одно – пожар!
Пожарная станция находилась в нашем квартале, и я видела в окно, как отправляются пожарные кареты. Их снарядили в считанные секунды, и вот лошади уже мчались, громыхая телегами с инструментами и бочками с водой. Пожарные уехали все до одного – значит, горело сильно. Пламя поднималось высоко в небо, освещая комнату. И в доме скоро запахло дымом.
Я оделась и сбежала вниз. Все уже собрались на веранде, откуда был виден пожар. Казалось, что огонь совсем близко, но Ловиса нас успокоила. Горящий дом находился гораздо дальше, и ветер дул не в нашу сторону. Но это все равно выглядело страшно. Перепуганные люди метались по улице – они боялись, что огонь перекинется на их дома.
Говорили, что в доме, который горел, был какой‑то праздник. Лампу, висевшую под самым потолком, забыли погасить, загорелась штора, и пламя быстро распространилось. Сейчас оно добралось уже и до соседнего дома.
Нам пока было нечего бояться. Мама послала Ловису узнать, не нужна ли какая‑нибудь помощь. Мы могли приютить тех, кто остался без крыши над головой, пока все не устроится.
Ловиса ушла и вернулась с пожилой супружеской парой. Бедные старики нас очень благодарили. Теперь им было где спрятаться от огня и дыма. Мы напоили их кофе и коньяком, чтобы они согрелись. Женщина без конца причитала о золотых часах, оставшихся на ночном столике в спальне. Другие украшения и ценные вещи она захватила с собой. А часы, которые были дороги ей, как память, – не успела. Ей подарили их в день конфирмации, почти шестьдесят лет назад.
Роланд вызвался сбегать к пожарным, узнать, не могут ли они что‑нибудь сделать. Мама была не в восторге от этой идеи, но старушка так благодарила, что маме не хватило сил отказать.
Было уже почти пять часов. Солнце еще не взошло, и мы ждали, когда рассветет. Утром пожар выглядит не таким страшным.
Вдруг я заметила, что Каролины нет. Ее вообще не было видно все это время.
– Пойду разбужу ее! – воскликнула Надя, сидевшая на коленях у папы, но он удержал ее.
– Не надо. Пусть Каролина поспит. И Берте тоже нужно отдохнуть перед дорогой.
Но разве я могла уснуть! Я стояла у окна, наблюдая, как тушат пожар. Иногда казалось, что пламя разносится во все стороны. А если загорятся и другие дома? Тогда сгорит весь город…
Роланд вернулся с утешительной новостью: золотые часы наверняка будут спасены. Огонь не добрался до спальни наших знакомых, его удалось погасить еще возле кухни. С другим домом было гораздо хуже: он полыхал вовсю.
Наконец стало светло. Ловиса подала завтрак. Но Каролина так и не появилась.
– Пора ее разбудить, – сказала мама. – Уже почти девять.
Надя помчалась наверх, и через секунду донесся испуганный крик:
– Ее здесь нет! Каролина ушла!
Я рванулась по лестнице – и точно. Каролины в комнате не было. Она исчезла, вместе с сумкой и пальто. Наверное, уже уехала.
И даже записки не оставила!
Я ничего не могла понять. Мы должны были отправиться вместе через пару часов. Что она хотела этим сказать?
– Да она на пожар пошла смотреть, точно, – сказала Надя.
Но в таком случае она не взяла бы с собой сумку!
Мама покачала головой, озабоченно посмотрела на меня.
– Какая теперь может быть поездка? Без Каролины… Все‑таки до чего же она странная! Ехала к нам – села не на тот поезд. А когда вам уезжать, взяла и исчезла! Ты ведь не поедешь одна?
Но именно это я и собиралась сделать! Почему я должна менять свои планы из‑за Каролины? И без нее прекрасно доберусь. Пусть ей станет стыдно!
– Ну и что, все равно поеду! – заявила я как можно уверенней.
– И правильно сделаешь, – сказал папа. – Поезжай!
Но мама сомневалась.
– Не уверена, что это правильно, – возразила она.
– Знаешь, что я об этом думаю? – продолжил папа. – Берта не должна зависеть от Каролины. Пусть решает сама.
Было начало одиннадцатого, пожар уже почти потушили, и я могла со спокойным сердцем отправляться на станцию. Багаж был небольшой, только легкая сумка, так что можно было пройтись пешком.
Каролина наверняка уехала ранним поездом. Должно быть, у нее появилась какая‑то идея, и в спешке она забыла, о чем мы договаривались. Сначала я расстроилась. Конечно, я представляла, как мы будем ехать вместе: в дороге нам всегда было так весело! Обидно, что она это забыла… Но потом я успокоилась. В конце концов, в поезде можно почитать – я взяла с собой толстую книгу.
Когда я подошла к станции, поезд уже стоял. Отправка была через пятнадцать минут. Я заняла место у окошка в пустом купе. Был праздник, второй день Пасхи, так что народу собралось не так много. Я откинулась на спинку, закрыла глаза. Ночью выспаться не удалось, поэтому, как только поезд тронулся, я начала дремать и скоро уснула мертвым сном. Перестук колес убаюкивал, вагон покачивался, как колыбель, и проспала я не меньше часа.
Но вот я открыла глаза – и что же увидела!
Напротив сидела Каролина, уже переодетая моим «братом». На столике между нами стояли: пакет с бутербродами, картонка с пирожными, термос и две фарфоровые кружки. А сама Каролина, казалось, спала, как сурок.
Но веки у нее предательски подрагивали, и вдруг она вскочила со своего места и обняла меня.
– Глупенькая! Ты, конечно, решила, что я уже не появлюсь! – засмеялась она. Порывисто взяла картонку, открыла и показала, что в ней.
– Смотри! Здорово, да? Кофейные пирожные от Линнея. И бутерброды. Ловиса для нас сделала.
Она задорно смотрела на меня, довольная, как ребенок.