Она провела меня по мастерской, где ее картины висели на стенах от пола до потолка. В основном это были пейзажи, удивительные пейзажи, но я вдруг смутилась и не нашла слов.
– Даже не знаю, как на это ответить, – сказала я. – Тишину все представляют по‑разному.
Она сразу же заинтересовалась. Мое замечание показалось ей точным.
– Совершенно верно. Ты, конечно, не знаешь, как «выглядит» моя тишина, и поэтому, естественно, не можешь судить, удалось ли мне ее передать. Это могу сделать только я сама. Но я больше не вижу своих картин. А если бы видела, то неизвестно, нашла бы я в них ту тишину, какую слышу сейчас. Она должна сильно отличаться от той, которая окружала меня, когда я была глухой. Тогда это была тишина поневоле. А вообще, человек ведь постоянно меняется, верно?
– Да, я тоже об этом подумала, – сказала я. – В прошлый раз, когда я видела эти картины впервые, они взволновали меня больше, чем сейчас. Но неправильно будет сказать, что они изменились. Наверное, изменилась я сама.
Мы просидели долго, обмениваясь мыслями, как две сверстницы. Я забыла о ее годах, и, похоже, она тоже не думала о моих. Мне давно не было так хорошо. По все же я не забыла, зачем я здесь.
– На самом деле я пришла, чтобы спросить о… о моем брате, – сказала я, и сразу же почувствовала, как фальшиво это прозвучало.
Я уже привыкла лгать и свободно говорила в замке о «моем брате», «Карле» или «Карлосе». Вряд ли я даже об этом задумывалась. Но лгать Вещей Сигрид, слепому человеку! Мне стало стыдно.
Она поднялась и подошла к скульптуре, стоявшей посредине комнаты.
– Может, тебе интересно, над чем я сейчас работаю? – спросила она. – Это портрет. Хочешь посмотреть?
– Конечно, с удовольствием.
|
|
Скульптура была обернута влажной ветошью.
– Она еще не совсем готова, – сказала Сигрид, принимаясь снимать ветошь. – Но осталось немного. Иначе я бы ее не показала.
Я подошла к ней с бьющимся от волнения сердцем. Видеть, как она снимает пелену за пеленой, было все равно что наблюдать за бабочкой, выбирающейся из кокона.
Когда кусок ткани лег на пол, Сигрид медленно повернула подставку, чтобы свет падал на ее работу со всех сторон.
– Не знаю, достаточно ли здесь света. Так хорошо видно?
– Спасибо, хорошо, – прошептала я, чувствуя, как задрожал мой голос. Да ведь это…
Да, передо мной была Каролина. Настоящая Каролина. Не Карл. И не Карлос. А та самая Каролина, какой она было до того, как стала играть свою роль! Но как такое могло случиться? Ведь для портрета нужно позировать, а Каролина никогда этого не делала.
И все же это была Каролина. Ее полное тайны лицо, ее улыбка – все, что я так хорошо знала. Голова была слегка запрокинута, и я могла разглядеть малейшие черточки ее лица. Дрожь пробрала меня с головы до ног. Скульптура выглядела настолько живой, что мне казалось, я слышу, как пульсирует кровь в тонких жилках у виска, и чувствую тепло дыхания.
Сигрид легонько прикоснулась к скульптуре, провела по ней пальцами.
– Узнаешь, Берта, кто это?
– Да…
– Ну и как, похоже?
Я хотела ответить, но голос меня не слушался. Она заметила мое замешательство и спокойно сказала:
– Можешь не отвечать. Я понимаю… Но, поскольку все, что я делаю, я могу ощутить только руками, мне, конечно, интересно, насколько это похоже на то, что видят другие. То есть насколько точным получается сходство, когда зрение тебе заменяют руки.
|
|
Она покрутила подставку, и на скульптуру снова с разных сторон упал свет. Конечно, она была похожа! Просто живая Каролина!
Сигрид вернулась к чайному столику.
– Может, присядем еще на минутку? – спросила она.
Но я даже представить не могла, как продолжать разговор рядом с этим портретом, смотрящим прямо на меня. Все равно как если бы Каролина была здесь собственной персоной. Я призналась в этом Сигрид.
– Это лучшая оценка, какую только можно получить!.. Спасибо, милая Берта! – засмеялась она и начала снова оборачивать скульптуру ветошью. Я помогла ей, а потом мы совместными усилиями перенесли скульптуру в соседнюю комнату. Теперь, когда я знала, что под мокрыми тряпками скрыто лицо Каролины, я чувствовала бы себя неловко, видя его прямо перед собой.
Мы вернулись на прежнее место, и Сигрид налила еще по чашечке чаю. Никто не проронил ни слова. Молчание прервала Сигрид.
– Ты не должна беспокоиться, Берта. Ничего страшного не произошло. Но эта скульптура, как ты видишь, – портрет девушки. Я не могла не заметить, что твой брат на самом деле – девушка. Я поняла это, кстати, когда мы встретились с ней впервые – на моем дне рождения, то есть год назад.
Но говорить об этом я никому не стала. Однако должна признаться, я была сильно заинтригована, и мне захотелось сделать портрет этой необычной девушки. Я попросила Акселя привести ее сюда. И потом она несколько раз приходила и позировала мне – осенью, перед тем как они уехали во Францию. Работать с ней было удивительно приятно. Она не просто сидела на стуле, но принимала участие во всем, что я делала, помогала как могла, так что я как будто и впрямь ее видела.
|
|
Сигрид немного помолчала и, отпив чаю, продолжила:
– Когда слепой скульптор пытается сделать портрет, это обычно не так‑то просто. И получается далеко не у всех. Условий для успеха несколько: яркая индивидуальность, как у этой девушки, железная воля художника и такие чуткие пальцы, как у меня. Я так их натренировала, что могу полностью им доверять. Глаза могут обмануть, а они – нет. Их не введут в заблуждение ни свет, ни тень. Когда я провожу пальцами по чьему‑нибудь лицу, я чувствую, как наружу медленно проступает скрытый облик этого человека. Я вижу не только внешние, но и внутренние его черты… Но для этого, конечно, нужно, чтобы пальцы не были уставшими.
Она потерла подушечки пальцев друг о друга, пригубила чай и сказала со вздохом:
– Нет, не могу объяснить. Я и сама это не совсем понимаю. Но мы с Каролиной так и не закончили. Она не могла приходить так часто, как нужно было мне. Я не хотела, чтобы кто‑нибудь узнал, что она мне позирует, поэтому все было в строжайшей тайне.
Сигрид никогда не говорила, над чем работает. Если она нарушала это правило, то потом не могла довести работу до конца. Каролина это поняла и хранила тайну, стараясь никому не попадаться на глаза, когда тайком пробиралась к мастерской. Как модель она была не только неутомима, но и очень деликатна. Никогда не просила разрешить взглянуть на портрет, а терпеливо ждала, когда он будет закончен. Она даже ни разу не попыталась подглядеть, что делает Сигрид.
– Да, она на редкость способная девушка, – с уважением сказала Сигрид. – Работать с ней – одно удовольствие. Она все принимает легко и охотно. У меня было такое ощущение, что она очень открытый человек, хотя я понимаю: в глубине души у нее много своих секретов. Должна признаться, она меня очаровала – и как модель, и как человек. Она не похожа ни на кого, с кем я встречалась за всю свою долгую жизнь. – Сигрид вздохнула и улыбнулась. – И все‑таки жаль, что она так и не решилась раскрыть карты. Свою роль она играла очень убедительно. А мне не хотелось делать ничего такого, что могло бы ее спугнуть. Теперь я об этом жалею. Обычно я откровенна, что думаю – то и говорю. Не знаю, что помешало мне в этот раз… – Она задумалась на минуту и продолжила: – А потом она, к сожалению, уехала в Париж.
Максимилиам написал, что хочет встретиться со своими детьми. Они, естественно, помчались сломя голову. И Каролина с ними. И эта София. Максимилиам, наверное, пригласил бы целую деревню, лишь бы дети приехали. Такой он был, Максимилиам, добрый и щедрый. К тому же очень нетерпеливый. Ему хотелось всего и сейчас. Наверняка они с Каролиной поладили. Она нужна была ему как противовес Софии. Хотя, если говорить эгоистически, лично для меня было бы лучше, если бы она осталась дома.
– Но ведь они приехали довольно скоро, разве нет?
– Да, это верно. И мы сразу же вернулись к портрету. Но ты же знаешь, Берта, в замке все перевернулось вверх дном с тех пор, как погиб Максимилиам. София как будто с цепи сорвалась. В последнее время она преследовала Каролину. Поэтому я решила, если она переберется ко мне, это будет лучший выход. Но…
Сигрид замолчала и задумалась.
– Так что же случилось? – спросила я. – Ведь было уже решено, что Каролина переедет к вам, и вдруг она исчезла!
Сигрид вздохнула.
– Боюсь, это я сама сделала глупость. Я послала за ней, сказав, что нам нужно поговорить и познакомиться перед тем, как она переедет. Никто ведь не знал, что мы знакомы, поэтому я подумала, что так будет лучше. Я это сделала больше для видимости. И Каролина это поняла. Потом, когда она пришла, я спросила, не будет ли она против, если мы немного поработаем. Она согласилась и позировала, как обычно. И все было бы хорошо, но я вдруг спросила, не хочет ли она посмотреть на свой портрет. Сначала она немного сомневалась, а потом сказала: если вы хотите его показать, я с удовольствием посмотрю.
Не договорив, Сигрид погрузилась в мысли. А мне не терпелось услышать все до конца.
– И что же дальше?
– Ну… – Сигрид помедлила, подбирая слова. – Ты и сама можешь догадаться. Совершенно ведь ясно, что это портрет девушки…
– Значит, она поняла, что ее разоблачили?
Сигрид молча кивнула.
– А разве она не догадывалась об этом раньше?
– Может, и догадывалась. Я не знаю.
Сигрид вздохнула, задумалась на минуту, а потом сказала, что Каролина начала плакать. Она рыдала отчаянно. В первый момент ее невозможно было успокоить. Сначала Сигрид подумала, что Каролина чувствует себя униженной, и попыталась объяснить, что вовсе не хотела ее обидеть. Представляться девушкой или юношей – это ее личное дело. Но, с другой стороны, Каролина должна была понимать, что, соглашаясь позировать для портрета, она открывает не только свое лицо, но и свою тайну. Впрочем, ее Сигрид разгадала еще до того, как занялась портретом. А если бы не поняла тогда, то это стало ясно, когда она начала работать. Пальцы не могли ей лгать. Они говорили всю правду, какой бы беспощадной она ни была.
– Но Каролина, наверное, это понимала? – сказала я.
Сигрид кивнула. У нее тоже было чувство, что между ними существует что‑то вроде молчаливого согласия.
– Почему же она тогда плакала, как ты думаешь, Берта?
Я не знала, но попыталась представить себе, что бы я ощутила, если бы вдруг оказалась перед своим изображением, сделанным кем‑то другим. Тем более – слепым человеком, который никогда меня не видел.
Это была очень красивая и сильная работа, созданная руками человека, которого любят и который сам умеет любить. Наверняка Каролина тоже была очарована Вещей Сигрид. Поэтому она и раскрылась перед слепой художницей, зная, что таким образом творит вместе с ней. Что же она почувствовала?
Ощущения, я думаю, были непростыми. Наверное, это был восторг и страх одновременно. Может быть, она осознала, что никогда в жизни не сможет сравниться с этой великолепной скульптурой. Вероятно, именно поэтому она и плакала. Казалась себе ничтожной рядом со своим портретом.
Он показал Каролине, какие возможности скрыты в ней самой. Качества, о которых она даже не подозревала. Это была не просто скульптура.
Это была ее душа – такая, какой ее когда‑то задумал Бог. Должно быть, Каролина поняла это и почувствовала, что предала самое себя.
– А как вы расстались? – спросила я наконец. – Она была все так же взволнованна?
– Да нет, она успокоилась. Я обняла ее и пообещала никому не выдать ее тайну. Мы обо всем договорились.
Сигрид улыбнулась уголками губ.
– Она назвала свое настоящее имя. Меня зовут Каролина, сказала она, и мне показалось, это было сказано с улыбкой.
Сигрид поднялась, взяла мои руки и посмотрела мне прямо в глаза. И снова возникло чувство, будто она видит меня насквозь.
– Скажи, Берта, – вдруг спросила она. – Вы с Каролиной все‑таки сестры?
– Не знаю. Каролина считает, что да, но… нет, я действительно не знаю…
Тогда она крепко сжала мои ладони и сказала, подчеркивая каждое слово:
– Попытайся выяснить это, Берта. Непременно! Ради Каролины.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мой «брат» скоро вернется в Замок Роз – так считала Розильда, и, когда мы расставались, она обещала немедленно сообщить мне, как только это произойдет.
И вот я была дома. До конца четверти оставалось меньше месяца, а потом меня снова ждали в замке.
Через неделю пришло письмо от Арильда. Короткое, но очень содержательное. В высокопарной и довольно мрачной манере он объявлял, что, положив конец мучительным сомнениям, принял решение обручиться с мадемуазель Леони Дюфур. Оглашение в церкви произойдет совсем скоро, а свадьба будет перед Ивановым днем.
Дальше следовала краткая характеристика, которую он давал Леони и самому себе.
Ее он описывал как отзывчивую, ангелоподобную, любящую все красивое и преданную как живым, так и мертвым.
Сам же он был слабым, беспомощным, безвольным, невыразительным, безжизненным истуканом, жалким шутом. Его недостаткам нет конца, и, разумеется, он совершенно недостоин Леони.
На любовь в этом союзе, конечно, никто из них не надеется, но, возможно, он станет для них хотя бы небольшим утешением в этом жестоком мире. Ora pro nobis – Молись за нас! Этими словами он закончил свое письмо.
Когда я прочла его, на душе у меня стало тоскливо.
Что я могла на это ответить?
Не думал же он, что я поздравлю его с таким неразумным, бессмысленным шагом…
Вот кого следовало поздравить, так это Софию. Можно себе представить, как она торжествовала! Когда мы с Арильдом расставались, ничто не говорило о его намерении жениться. Их отношения с Леони были учтивыми, но достаточно прохладными. Со стороны они казались чужими друг другу людьми. Значит, это работа Софии. Времени она, судя по всему, не теряла.
Еще через несколько дней пришло письмо от Розильды, в котором она сообщала эту новость. Очевидно, она не знала, что Арильд мне уже написал. Но кроме этого, она рассказала, что София недавно уехала в Лондон уладить вопрос со страховкой. Вот почему она так торопилась с помолвкой. София хотела, чтобы оглашение состоялось до ее отъезда – тогда и свадьба будет раньше. В Лондон она тоже уехала ненадолго. Ей ведь нужно готовить свадьбу. Приглашения уже написаны; они будут разосланы на днях.
София позаботилась обо всем.
Родственники Леони были оповещены, и ее мать уже вовсю занималась поиском подходящего жилья для молодоженов. Учитывая хрупкое здоровье Леони, разумней всего для них было поселиться во Франции. У отчима имелись кое‑какие связи, так что можно было не сомневаться: они найдут что‑то действительно превосходное.
Я поняла, что София больше не собиралась ждать, когда доставят прах Максимилиама. Нужно ковать железо, пока горячо! Нет похорон – так пусть будет свадьба! Короче говоря, София нашла новый способ для осуществления своих планов. Она просто использовала ту ситуацию, какая была. Когда Арильд женится, а Розильда уедет – лучше всего в Париж, – то уже не важно, сколько продлится история с Максом. Самое большое препятствие – Арильд – было устранено. Теперь главное – поскорее сыграть свадьбу.
Мне казалось, я в точности вычислила замыслы Софии. Они были шиты белыми нитками. Но ведь это должны были видеть все! Почему же тогда никто ей не помешал? Похоже, Арильд и Розильда окончательно сдались на милость Софии. Они больше могли сопротивляться. Но куда смотрел Аксель Торсон? А Лидия? Если бы действительно было так, как предполагал Аксель, а именно что Лидия живет в замке для того, чтобы вмешаться, если ее детям будет грозить какая‑либо опасность, то ей следовало сделать это сейчас, пока София была в Лондоне!
Интересно, как все сложилось бы, будь мой «брат» по‑прежнему в замке? Наверное, София не зашла бы так далеко. Да, она прекрасно знала, что делает, когда пыталась выставить Каролину за дверь. А теперь в замке не осталось никого, кто мог бы настроить против нее Арильда и Розильду. Никого, к кому бы они прислушались. Получается, самой большой проблемой для Софии была на самом деле Каролина. Раньше я не понимала, насколько важную она роль играла.
Но ведь кто‑то должен был предотвратить эту злосчастную свадьбу! Я подумала, что нужно написать Акселю и попросить его… Но нет – Арильд был совершеннолетним. Если он хотел жениться, никто не мог ему запретить.
Тогда я решила написать Арильду и Розильде. Но и этого не сделала – просто не смогла себя заставить. Поздравлять Арильда с помолвкой? Но это было бы сплошное лицемерие! Но если не поздравить, они подумают, что я ревную.
Ах, если бы я знала, где сейчас Каролина! Она бы никогда не позволила этому произойти.
Каждый день я высматривала в газете объявление о помолвке Арильда. Я надеялась, что Каролина тоже увидит его и вмешается. Но никакого объявления не было.
Сделать я, в общем, ничего не могла. Мне ведь еще нужно было и об оценках подумать, не могла же я скатиться на тройки в конце года…
И вот однажды я получила письмо без обратного адреса. В конверте лежал театральный билет. И больше ничего. Билет был на спектакль, который должны были дать в театре соседнего с нами города. Однажды, в декабре прошлого года, я там уже была. Мы ездили туда на поезде и смотрели рождественское представление. Это был единственный театр, в котором я была за всю свою жизнь, и, конечно, получила массу впечатлений.
Но кто мог пригласить меня в этот театр?
Это выглядело странно, мягко говоря. Сначала я хотела показать билет маме, но потом решила пойти в нашу городскую газету и спросить в редакции, не знают ли они, что это будет за спектакль.
Они знали. Выяснилось, что в соседний город приехала труппа Оскара Вилландера. Играть будут «Разбойников» Шиллера, а мой билет – на спектакль, который состоится в воскресенье, в три часа дня. Журналист, с которым я говорила, просветил меня, что труппа Вилландера хоть и не самая знаменитая в стране, но считается одной из лучших. В ней много известных актеров. Он показал мне афишу с именами, но я, увы, ни одного из них не знала.
Все это было невероятно. Кто послал мне билет? На секунду мне представилось, что это шуточки Каролины, но это было не слишком правдоподобно. Зачем это могло ей понадобиться?
Но, Каролина это или нет, все же какой‑то смысл здесь должен был быть, и я решила поехать. Вопрос был лишь в том, чтобы никто ничего не узнал. Я не хотела посвящать в эту историю домашних. Все и так чересчур запутано, и лишние сложности ни к чему.
У меня была школьная подруга, жившая за городом. Ее звали Эльза. Дома у них не было телефона, так что мама не могла им позвонить. Поэтому я сказала, что Эльза пригласила меня в гости. Она жила в той стороне, куда мне нужно было ехать. Расписание поездов тоже подходило, так что я везде успевала.
Итак, наступило воскресенье, и я отправилась в путь. Я села в поезд, отходивший раньше, чем мне было нужно, чтобы иметь в запасе время, когда приеду. День выдался тихим и солнечным. Когда я сошла с поезда, часы показывали всего лишь половину двенадцатого. На улицах не видно было ни души. Те, кто не был в это время в церкви, завтракали в своих уютных садиках. Оттуда доносились голоса, и слышалось, как позвякивают о фарфор серебряные ложки.
У меня было три с половиной свободных часа. Сначала я отправилась к театру. Это было прелестное здание в центре города, окруженное парком. Я долго стояла, разглядывая его, как будто он мог раскрыть загадку моего билета. Но маленький театр, утопая в летней зелени, молчал. Двери были заперты, и в окнах было темно. Казалось, что внутри никого нет.
У дверей висела афиша:
«РАЗБОЙНИКИ»
Пьеса для пяти актеров Фридриха фон Шиллера
Под названием шел список действующих лиц и исполнителей. Несколько имен заставили меня вздрогнуть. Максимилиам, граф фон Моор, в исполнении Оскара Вилландера, директора труппы. Опять этот Максимилиам. Имя довольно редкое. Случайность ли это или в этом есть некий знак?
Дальше в списке были Амалия и Карл.
Я пошла погулять. Вдруг из‑за угла показалась колонна Армии спасения. Она маршировала с развевающимися флагами и звонкой песней. У них была встреча в другом конце театрального сквера. Две девочки моего возраста, утирая слезы, каялись перед всеми в своей грешной жизни, которую они вели до того, как спаслись. Я бы не сказала, что они выглядели несчастными, скорее, радовались своему спасению. Особенно одна – она просто сияла.
Я отправилась дальше и оказалась на центральной улице. Здесь уже мне начали попадаться прохожие. Прихожане выходили из церкви, и я последовала за пожилой парой, подумав, что они скорей всего направляются в кондитерскую за пирожными к кофе. И не ошиблась. Кондитерская была недалеко от церкви, и столики стояли прямо на улице. Я взяла хрустящее пирожное и чашку чая и задумалась, почему воскресенье в этом маленьком городке так сильно отличается от всех воскресений в моем родном городе, хотя расстояние от нас досюда совсем не большое. Мне было хорошо и спокойно в одиночестве. Так чудесно, что я решила съесть еще одно пирожное.
Но тут раздался звон церковного колокола, и появилась похоронная процессия. Она шла с траурными флагами под бой барабанов. Хоронили одного из городских депутатов. Процессия была длинной и мрачной. Мне вдруг стало так жутко, что я даже не смогла окончить свою трапезу. Я быстро встала из‑за стола, и на мое пирожное сразу же набросились две маленькие птички. Для них это был настоящий пир.
Я снова неторопливо пошла к театру и прогулялась по аллеям парка. Теперь там играли дети, а их родители сидели на скамейках.
Была уже половина третьего. Двери открылись, и первые зрители вошли в театр. Я последовала за ними, но немного задержалась в фойе, на случай, если тот, кто меня пригласил, захочет показаться. Но этого не случилось, и я вошла в зрительный зал. Протягивая свой билет, я вдруг испугалась, что он может оказаться фальшивым. Вдруг кто‑то хотел подшутить надо мной? Но контролер спокойно взял его и разорвал со словами:
– Пожалуйста! Третий ряд слева.
С колотящимся сердцем я стала пробираться к своему месту. Соседние кресла были еще не заняты. Я то и дело проверяла, правильно ли села, не перепутала ли от волнения место. Каждый раз, когда кто‑то приближался, внутри меня все холодело. Но ни одного знакомого лица я не увидела. Кресла по обе стороны от меня по‑прежнему пустовали. Когда двери закрылись, вошел пожилой мужчина и сел справа, но на меня не обратил никакого внимания, так что вряд ли он имел какое‑то отношение к моему билету.
Место слева оставалось пустым. Это выглядело странно: весь зал был уже полон.
И вот свет в зале медленно погас, занавес поднялся и спектакль начался. Вскоре действие настолько захватило меня, что я напрочь забыла о своих сомнениях и тревогах.
Позже мне приходилось слышать, что в этой юношеской драме Шиллера много наду манного, неправдоподобного и даже варварского. Для других – возможно, но не для меня.
Я ненавидела Франца Моора. И любила Карла Моора. В конце спектакля я ревела в три ручья, когда несчастному Карлу пришлось признаться Амалии, своей возлюбленной, в том, что он предводитель банды разбойников. В своем беспредельном горе Амалия умоляет Карла убить ее. Сначала он колеблется, но потом достает кинжал и закалывает ее, после чего тут же сдается в руки правосудия. Это было ужасно и величественно.
Актеры играли превосходно. Суровый и мудрый старик‑граф Максимилиам, отвратительный Франц Моор, красивая и сильная Амалия. Но никто, никто не мог сравниться с Карлом Моором – главным героем пьесы, благородным разбойником, В своем гневе и отчаянии он был просто великолепен. Я следила за ним, затаив дыхание, боясь упустить малейшее слово, интонацию или движение этого замечательного актера. Его игра восхищала не только меня – весь зал смотрел на него, как зачарованный, то замирая от страха, то ахая от удовольствия.
Занавес опустился под гром аплодисментов, которые, казалось, никогда не стихнут. Мне не хотелось покидать зал. Кресло рядом со мной так никто и не занял. Я мысленно поблагодарила незнакомца, подарившего мне этот праздник.
Актеры раз за разом выходили на поклон. Но тот, что играл Карла Моора, вышел, ко всеобщему сожалению, всего один раз. Я думаю, аплодисменты продолжались лишь для того, чтобы снова выманить его на сцену.
Но, как бы то ни было, нужно было уходить. Пришлось постоять в очереди в гардероб, но до поезда у меня оставалось еще два часа, так что можно было не торопиться. Я взяла свой плащ и не спеша вышла из театра.
На улице все еще светило солнце, но тени под деревьями стали глубже. Медленно прогулявшись по парку, я села на пустую скамейку напротив фонтана, который сверкал и пел в солнечных лучах. Мыслями я снова перенеслась в зрительный зал. Неважно, кто прислал мне билет, – главное, что он желал мне добра. А большего мне и не нужно было знать.
Состояние тихой радости охватило меня. Давно у меня на душе не было так легко. Как это могло быть? Ведь пьеса закончилась ужасно! Как я могла сидеть и чувствовать себя счастливой, насмотревшись на страдания других людей? Разве я не должна была плакать? Но вместо этого я чувствовала признательность. Я была благодарна Шиллеру, его Амалии и Карлу, с которыми прожила эти два часа. И актерам, которые отдали им свои голоса и сердца, свою плоть и кровь.
Я подняла лицо к солнцу и задремала. Кроны деревьев тихо шумели. Налетел ветерок и брызнул мне на лоб каплями из фонтана. Открыв глаза, я увидела, что рядом на скамейке кто‑то есть. Мы посмотрели друг на друга, а через мгновение бросились друг другу в объятия.
– Каролина! Это правда ты?
– Ну конечно я. Кто же еще?
– Значит, это ты прислала билет?
Она улыбнулась своей самой лучезарной улыбкой и посмотрела на меня удивленно.
– А разве ты этого не поняла?
– Но почему ты не села рядом со мной в театре?
Каролина захлопала в ладоши и запрыгала от удовольствия.
– Ты что, в самом деле ничего не заметила?
– Нет, а что?
Она смотрела на меня во все глаза.
– Я же была на сцене!
Я ничего не поняла.
– Что ты сказала? Где?
– На сцене… Где и должна была быть…
– Шутишь… Тогда бы я тебя увидела!
– А ты и видела. Весь зал видел.
Она поднялась, отвела одну руку в сторону и вдруг, словно по волшебству, вся преобразилась. Потом немного прошлась передо мной, остановилась и сказала с изящным поклоном:
– Карл Моор, к вашим услугами
Я остолбенело смотрела на нее. Как я могла этого не заметить? Улыбаясь, она наблюдала, какой эффект произвели ее слова. Но через секунду она снова села на скамейку и была прежней Каролиной. То есть одета она была в мужской костюм, но к этому‑то я уже привыкла.
– Какая же ты недогадливая, Берта! Я ведь для тебя играла! Ты для меня – самая лучшая публика.
Ты заставила меня превзойти самое себя. Ты мой ангел‑хранитель! Мой единственный друг!
Мы обнялись. Кажется, я никогда не понимала Каролину так хорошо, как сейчас. Она была переодетой, но именно сейчас – настоящей. Мы пристально посмотрели друг другу в глаза.
– Я по тебе так скучала!..
– А я по тебе.
Вдруг поблизости послышался голос:
– Так‑так, значит, это твоя маленькая невеста, Карл?
Перед нами стояла очень элегантная женщина. Я ее раньше никогда не видела, но «Карл», очевидно, был ей знаком. Она улыбалась, но в ее улыбке было что‑то неприятное и липкое. Каролина холодно ответила:
– Нет, это моя сестра.
– Вот как? Очень мило!
Было заметно, что женщина не поверила Каролине. Она приподняла бровь, кивнула и удалилась. Каролина проводила ее неприязненным взглядом.
– Это жена Оскара Вилландера, директора труппы. Змея подколодная!
Она взяла мои конфирмационные часы, висевшие на цепочке, взглянула на время и спросила, когда мой поезд. Но торопиться было некуда. У нас был еще целый час. Она протянула мне руку и смущенно сказала:
– Ты простишь меня за то, что я перестала писать? Я просто не могла… Мне нужно было уйти от всего, чтобы…
– Чтобы что?
– … чтобы целиком отдаться этому…
Она резко взмахнула рукой.
– Всему этому… Моей новой жизни! Не знаю, понимаешь ли ты меня…
– Что понимаю?
– То, что со мной произошло.
– Может, расскажешь?
– Да, конечно, но не знаю, с чего начать.
– Как ты оказалась среди этих людей?
Наверное, это прозвучало пренебрежительно, поскольку она отняла свою руку и посмотрела на меня с укором.
– Это очень хорошие люди, Берта. Кроме жены директора, конечно, но она не актриса.
– Прости, я не имела в виду ничего плохого… Рассказывай! С самого начала!
– С какого начала? – Она засмеялась. – Начал много. И финалов тоже.
– Как получилось, что ты ушла из замка? Она помолчала, а потом раздраженно бросила:
– Ты ведь знаешь, что меня вынудили уйти.
– Да, но ведь ты собиралась жить у Вещей Сигрид!
На это она не ответила.
– И потом, ты всегда говорила, что замок для тебя как дом родной и что ты никогда его не покинешь.
Каролина продолжала молчать.
– Ты ушла, потому что Сигрид догадалась, что ты девушка?