Она окинула меня снисходительным взглядом.
– Ты серьезно так считаешь? Думаешь, я струсила?
Я рассказала о своем визите к Сигрид и о том, что видела ее портрет.
– Он совершенно удивительный, Каролина.
Она с сомнением посмотрела на меня и состроила мину.
– Но не очень‑то похож на меня, правда?
– Еще как похож! Зачем ты так говоришь?
– Нет, сейчас он не похож. Но будет.
– Конечно, он еще не совсем готов…
Она покачала головой и произнесла с таким нажимом, словно хотела впечатать мне в сознание каждое слово:
– Это я не готова, Берта. Но когда я буду такой, какой должна быть, ты это увидишь! Да, увидишь!
Глаза ее засверкали, и вид у нее был очень решительный.
Она на минуту задумалась, потом повернулась ко мне и взяла мои руки.
– Берта…
– Да?..
– Я должна тебе кое‑что сказать. Мне действительно хочется рассказать тебе, почему я ушла из замка. Но я не могу. Поверь мне! Я не могу! Может быть, позже. Но не сейчас. И, пожалуйста, не спрашивай меня об этом.
Она глубоко вздохнула и поведала, как оказалась в театральной труппе.
Она столкнулась с актерами еще в поезде, когда уезжала из замка. Войдя в вагон на маленькой станции, она очутилась посреди грандиозной свары. Из‑за чего все ругались, было непонятно, но ей удалось помирить разъяренных спорщиков. Или точнее, она привела их к мысли, что ссориться‑то не из‑за чего.
Оказалось, что это гастролирующая театральная труппа, о чем она уже почти догадалась: никто не умеет ругаться так, как актеры. Но ни с кем и не сходишься быстрее. Через час они все уже были с ней закадычными друзьями и она знала о них все. За время путешествия она получила полный отчет об их жизни со всеми любовными романами, трагедиями, болезнями – в общем, была в курсе малейших подробностей.
– А ты сама? Что ты им рассказывала?
– Ничего. Ну, что‑то я им, конечно, наплела, но ты же знаешь: люди охотней рассказывают о себе, чем слушают других.
Она засмеялась и продолжила:
– Вот так я оказалась в труппе. Я подумала, что это, наверное, судьба, и немедленно решила во что бы то ни стало получить роль. И получила, почти сразу! Удача была на моей стороне. От них как раз только что ушел один из молодых актеров. А они в это время ставили «Разбойников», последние репетиции были в полном разгаре. Он должен был играть главную роль, Карла Моора. Положение было безвыходное.
И тут появляюсь я! Как по заказу!
Каролина довольно рассмеялась. Еще в поезде она раздобыла тетрадь с текстом и начала тайком учить роль Карла Моора, пока директор театра и другие на все лады обсуждали, кто может заменить ушедшего актера. С самого начала предполагалось, что Каролина может надеяться на какую‑нибудь незначительную роль. Потом было много «но» и «если», но в конце концов Каролина получила то, что хотела.
– Карл Моор – роль сложная, все время на грани, – сказала она. – Так что можно сказать, я поставила все на карту. Это было очень опасно! Но очень соблазнительно. Притом что я могла провалиться и перечеркнуть все свое будущее. Но я знала, что у меня получится!
– А почему твоего имени нет на афишах?
– Они были уже напечатаны, слава богу! Я могла играть анонимно, и это намного лучше. Иначе я бы чувствовала себя не так свободно.
Я спросила, собирается ли она и дальше выступать как актер, а не актриса.
– Нет. Вообще‑то я не намерена оставаться в труппе Вилландера. Только в этом турне, а оно закончится к середине лета. Потом поеду в Стокгольм. Я же ничего не умею. Мне нужно многому научиться, чтобы поступить в настоящий театр. Нельзя же всю жизнь выезжать на том, что ты «самородок», как говорится.
– Ты, кажется, похудела. Ты нормально питаешься?
– Вполне. А иногда меня угощают. Так что с этим проблем нет.
– А живешь ты где?
Во время репетиций она жила у самого директора. Но его жена оказалась ужасно любопытной, поэтому долго там оставаться Каролина не могла. Но долго и не понадобилось: они отправились в турне, а во время разъездов жили в разных гостиницах. Сложность была только одна: ей приходилось объяснять, почему она не может делить комнату с соседом. Обычно она объясняла это тем, что храпит. И, когда кто‑нибудь проходил ночью мимо ее двери, она выдавала жуткие рулады.
– В труппе надо мной все потешаются, – хмыкнула Каролина, – ну и пусть. Зато на сцене я королева!
– А тебе не бывает одиноко?
– Бывает. Но я хочу быть одна. Мне это нужно. В одиночестве мне хорошо. Так что не волнуйся за меня, Берта. Я наконец‑то на правильном пути.
– Значит, в замок не собираешься возвращаться?
Она нахмурила брови.
– Почему же. Как‑нибудь обязательно приеду. Но лучше не спрашивай об этом.
Она поднялась и спросила, который час. До поезда оставалось около получаса, идти было недалеко, и мы не спеша зашагали в сторону вокзала. Я больше ни о чем ее не спрашивала, и молчание между нами вдруг стало напряженным. В горле у меня застрял ком. Когда я увижу ее снова? Вдруг мы расстанемся сейчас навсегда?
– Сестричка… – прошептала я.
Она остановилась и ошеломленно посмотрела на меня.
– Ты никогда раньше так меня не называла!
– Да… просто раньше я никогда этого не чувствовала, но сейчас…
К глазам подступили слезы, и я не смогла договорить. Она легонько покачала головой, не отводя от меня своего ясного взгляда.
– Не думай об этом, Берта. Не стоит… Какая разница, один у нас с тобой отец или разные? Для меня это уже неважно.
Ее слова обожгли меня, словно удар хлыста. До меня вдруг дошло, что она должна была чувствовать, когда я говорила ей то же самое. А она безжалостно продолжала:
– Ты часто повторяла, что дружба важней родства. И ты была права. Я начинаю это понимать… Но пожалуйста, не расстраивайся, Берта! Я же не стану из‑за этого меньше тебя любить.
Она взяла меня под руку, прижалась и прошептала:
– Я думала, ты обрадуешься, что я наконец‑то поумнела.
Мне пришлось достать носовой платок и высморкаться.
Она смотрела на меня с такой любовью! Ужасно, что мы должны были расстаться… Я не знала, о чем говорить, и, всхлипнув, пробормотала:
– Ты знаешь, что Арильд и Леони помолвлены?
– Что ты говоришь! Как это могло случиться?
– София постаралась. Так она сможет разом избавиться и от Арильда, и от Розильды, а ее сыночек будет управлять замком.
– Ну да. Она же всегда этого добивалась.
– Но теперь это слишком серьезно! Что нам делать, Каролина? Может, все‑таки съездишь туда? Софии сейчас нет, она в Англии!
Но она решительно покачала головой и спокойно сказала:
– Нет, Берта, я должна жить собственной жизнью.
Мы стояли на перроне, подходил поезд, и, чтобы мои слова не утонули в грохоте, мне пришлось кричать:
– Собственной жизнью, говоришь? Но разве это твоя жизнь, а не чужая – тех, кого ты играешь? А где же ты сама, Каролина? Настоящая, непридуманная? Почему ты не можешь хоть немного подумать о живых людях, которым ты нужна? Об Арильде, Розильде, обо мне?
Она слегка улыбнулась.
– А как же Карл Моор? Разве он не живой? А подумай о Джульетте, Офелии… или Гамлете! Разве им я не нужна? А Мария Стюарт? Подумай о ней!
Поезд остановился, я вскочила на подножку и крикнула сквозь смех и слезы:
– А дон Карлос? Смотри, о нем не забудь!
Улыбаясь, она помахала мне белым платочком.
– Конечно, не волнуйся. Я никого не забываю, Берта. Никого.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Каролина, с которой я встретилась, была другой. Очень изменившейся. Теперь у нее была почва под ногами. Она лучше знала свое будущее, чем я – свое. А мне‑то всегда казалось, что она, как щепка, просто плывет по течению, от нечего делать пробуя то одну, то другую роль. Выходит, что нет. Очевидно, она всегда, более или менее сознательно, стремилась к одной и той же цели.
За нее можно было только порадоваться. Она нашла свое призвание, уверенно смотрела в будущее. Но это могло означать, что каких‑то людей ей придется вычеркнуть из своей жизни, избавиться от какой‑то части своего прошлого. А если я относилась к тем, кого нужно вычеркнуть? Мне следовало быть к этому готовой. Я могла потерять ее, хотя именно сейчас чувствовала, что мы так близки, как никогда прежде.
Раньше Каролина казалась мне иногда довольно равнодушной. Но, конечно, все было не так просто. Некоторое высокомерие было в ней от природы, из‑за чего часто создавалось впечатление, что она безразлична к чувствам других людей. Она сама это осознавала. Я много раз замечала, как она пытается побороть в себе эту слабость. И когда ей это не удавалось, то есть когда она, так сказать, проигрывала в борьбе с самой собой, – она становилась беспощадной. Но не только к другим – себя она тоже не жалела.
Раньше она умела меняться за одну секунду. Раз – и перед тобой другая Каролина! Никогда нельзя было понять, где она настоящая, а где играет. Но в это воскресенье все было иначе. Она была настоящей во всем, и на сцене тоже. Это было невероятно. Сидя в зрительном зале, я не могла избавиться от чувства, будто знаю Карла Моора всю свою жизнь. Однако мне ни разу не пришло в голову, что это Каролина. Такая идея была бы слишком неправдоподобной. Но даже знай я об этом заранее, не исключено, что я все равно бы ее не узнала.
Через несколько дней от Каролины пришло письмо:
«Дорогая моя сестричка!
Когда поезд тронулся, мне стало так одиноко… Мы не успели наговориться, и я ужасно по тебе скучаю. Только потом до меня вдруг дошло, что мы говорили только обо мне и моей жизни. А о тебе – ни слова. Может быть, так бывает всегда? Как же я должна тебе надоесть в таком случае!
Иногда я думаю: что ты за человек? Знаю ли я тебя? И знаешь ли ты, какова я на самом деле? Шиллер сказал в одном маленьком стихотворении:
„Если хочешь узнать себя – посмотри, как ведут себя другие; а хочешь понять других – загляни в собственную душу".
Хороший совет – и для жизни, и для сцены. Но пока что, заглядывая в себя, я вижу только пустыню. В ней много великолепных миражей, но ни одного оазиса. Все – только сплошные миражи. А разве можно выжить в пустыне, в которой нет оазисов? Мне нужно хорошенько подумать об этом.
А что видишь ты, когда заглядываешь в собственную душу? Попробую угадать: лужайку с подснежниками? Или лесные ландыши?
Ты, конечно, все еще недоумеваешь, почему я сбежала из Замка Роз. Надеюсь, когда‑нибудь я смогу рассказать тебе, что со мной приключилось. Хотя, возможно, ты и сама уже все знаешь. От твоих внимательных глаз ничто не может ускользать слишком долго.
Но уехать меня заставило не только это происшествие. Я наконец‑то поняла: довольно бабочкой порхать по замку, пора что‑то сделать со своей жизнью, выйти в большой мир и зарабатывать на жизнь собственным трудом.
Я очень переживаю из‑за Арильда и Леони. Как они могут быть так легкомысленны? Хотя понятно, что это работа Софии. Аксель делает все, что в его силах. Я постараюсь им написать. Если смогу!
Ты говорила, что снова поедешь в замок, когда начнутся каникулы. Если мне удастся прояснить один вопрос, я тоже приеду. Но, конечно, только после гастролей, на Иванов день.
Как ты понимаешь, мы постоянно в разъездах, так что я недосягаема для всех. Жаль, что и для тебя тоже, а вообще это замечательно. Я сама хочу быть недосягаемой – и во времени, и в пространстве. Но я думаю о тебе.
Когда я не Карл Моор, мысленно я всегда с тобой.
Твоя Каролина».
Письмо меня обрадовало. Каролина скучала и думала обо мне. Когда‑то я увижу ее снова?
Но что могло случиться с ней в Замке Роз, о чем я, как она предполагала, могла уже знать?
И что это за один вопрос, который она непременно должна прояснить, прежде чем вернуться в замок?
Как мне во всем этом разобраться?
Я, разумеется, не надеялась, что у бабушки есть ответ на эти вопросы, но ведь она сказала, что я могу приехать к ней, когда захочу. Тем более что в последние несколько лет никто из нас у нее не был. А все из‑за того, что папа занимался своим бесконечным трактатом и никуда не хотел выезжать. В общем, я позвонила бабушке и спросила, могу ли я приехать, как только закончатся занятия. Оставалось всего несколько дней, и я хотела встретиться с ней до того, как отправлюсь в замок.
Бабушка была рада. И папа, узнав, что я собираюсь погостить у бабушки, сказал, что я молодец. Он даже дал мне свою фотокамеру. Хотел, чтобы я сделала несколько фотографий в бабушкином саду. Несколько лет назад она прикупила земли и посадила фруктовые деревья, и папе было интересно, как там сейчас все стало.
Он основательно проинструктировал меня, как пользоваться камерой.
Мы были в его кабинете, заваленном книгами и рукописями. Ужасно, какой беспорядок он устраивал, когда работал. И как ему удавалось разобраться в этом бедламе? Он утверждал, что точно знает, что где лежит. Но жить из года в год среди всех этих фолиантов и бумаг – нет, я бы этого не вынесла! Я критически оглядела его стол, который ломился от книг.
– Сведенборг, наверное, действительно необыкновенный человек, если ты тратишь на него столько времени и сил! – сказала я. – Что он такого сделал?
– Что сделал?.. – улыбнулся папа. – Это тебе лучше самой узнать. В двух словах не скажешь.
– Понимаешь, – объяснила я, – мне тоже хочется найти кого‑нибудь, кем можно так увлечься!
Я взяла книгу и начала листать. Папа следил за мной с любопытством.
– Знаешь, как бывает: чем больше занимаешься каким‑нибудь предметом, тем интересней он становится, – сказал он.
В книге, которую я листала, было много подчеркнутых фраз. Сначала они ни о чем мне не говорили, но вдруг одна из них меня поразила.
– Но это же замечательно, папа! – воскликнула я. Он засмеялся.
– Что тебя так удивило?
Я попыталась объяснить. Мне всегда казалось, что вся эта философия должна быть слишком сложной для меня. И вот надо же – я поняла то, что прочла! Он подошел, посмотрел в книгу, и я показала, от чего пришла в такой восторг.
Он кивнул, и глаза у него засияли.
– Это одна из основных мыслей. Погоди‑ка, сейчас я тебе кое‑что покажу!
Он начал нетерпеливо рыться в своих бумажных завалах.
– Раз тебе так интересно… Сейчас, сейчас найду…
Но не нашел. Я стояла рядом, опершись на письменный стол, пока он рассказывал, что ищет. Одна тема переходила в другую, и это могло продолжаться бесконечно. Рассуждая о Сведенборге, он переставал замечать время. Дождавшись паузы, я спросила:
– Можно я перепишу эту фразу себе в блокнот?
– Конечно, перепиши, пока я ищу. Нет, погоди‑ка… Вот оно! Нет, ошибся, то есть ход мысли похожий, но…
– Я сбегаю за блокнотом, ладно?
– Давай‑давай!
Когда я вернулась, он уже с головой был в работе. Взглянул на меня и весело сказал:
– Продолжим наш разговор чуть позже. У меня тут появилась одна идея… Нужно ее развить.
Он протянул мне книгу, и вот какую фразу переписала я в свой блокнот:
Любовь и желание суть одно и то же, ибо человек любит то, чего он желает, и желает того, что любит.
Эмануэль Сведенборг
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Папe было всего три года, когда умер его отец. Он погиб при кораблекрушении на озере Вэттерн, и бабушка осталась одна с пятью детьми. Но это не сломило ее. Она смогла вырастить всех, хотя замуж больше так и не вышла.
Когда дети повзрослели и необходимо было дать им образование, она справилась и с этим. Дом был большим, просторным, с множеством комнат, и какое‑то время она жила на то, что брала квартирантов. Сама она считала, что у нее есть талант выкарабкиваться из любых обстоятельств. Так оно и было. Со временем ей даже удалось сделать кое‑какие сбережения.
Она была очень энергичной, общительной, и за долгие годы сталкивалась с самыми разными людьми. Изучать людей она любила больше всего на свете.
Теперь, на склоне лет, она жила все в том же доме со своей старой экономкой, Эрной, и двумя служанками. Забавно, что Эрна звала ее «фрекен». Это потому, что она работала в семье еще до того, как бабушка вышла замуж. Значит, Эрна была совсем старушкой, но никто не сказал бы этого, глядя на нее. Для своего возраста она была удивительно подвижной, а ее маленькие глазки замечали любую мелочь.
У бабушки почти всегда были гости, приезжавшие отовсюду, чтобы навестить ее и поболтать о житье‑бытье. А еще чтобы повидаться со всеми друзьями и соседями, которые приходили к ней каждый день. Так что временами у бабушки был полон дом гостей, и ей это нравилось.
Но меня перспектива оказаться в большой компании не особенно радовала. Мне хотелось побыть с бабушкой наедине. Каким‑то образом она об этом догадалась, и когда я приехала, в доме было пусто. Гостей она пригласила только на вечер, но, видно, почувствовав, что мы с бабушкой хотим остаться вдвоем, они довольно скоро разошлись.
Дедушка принадлежал к старинному роду мореплавателей, и в доме было полно интересных и красивых вещей со всех уголков мира. Чучела экзотических животных, всевозможные морские раковины, географические карты, необычные музыкальные инструменты, книги, газеты, игрушки… В этом доме невозможно было соскучиться.
Но мы большую часть времени проводили на улице, подолгу гуляли и говорили обо всем на свете. Бабушка была замечательной рассказчицей, но с ней не было бы так хорошо, если бы она не умела слушать. Она понимала, что у меня на душе неспокойно, но ни о чем не спрашивала, а ждала, когда я сама об этом заговорю.
Вопрос, который постоянно вертелся у меня на языке, касался, разумеется, меня и Каролины. Действительно ли мы сестры? Вещая Сигрид просила меня это выяснить – ради Каролины.
Теперь Каролина утверждала, что для нее это уже не важно, что наша дружба значит гораздо больше. Но раньше, когда я внушала ей то же самое, она даже слушать не хотела.
Поэтому я так поразилась, когда она вдруг изменила свою точку зрения. Сначала мне даже стало обидно: выходит, Каролина больше не хочет быть моей сестрой? И в то же время я понимала, насколько глупо это выглядит. Теперь, когда Каролина наконец‑то отказалась от мыслей о папе и нашем тайном родстве – чего я добивалась, – для меня это стало почти что навязчивой идеей. Но, так или иначе, я чувствовала, что когда‑нибудь должна докопаться до правды.
Но разговора о Каролине никак не получалось. Не знаю почему, и уж точно не по вине бабушки, но в основном мы говорили о саде. Мне ведь нужно было сделать фотографии для папы. Я очень старалась и не расставалась с камерой, так что бабушке то и дело приходилось покупать для меня пленку.
Однажды после завтрака, когда на улице было тепло и солнечно, бабушка вызвала пролетку, чтобы съездить в небольшой деревенский трактир. Он находился в красивой местности, и папа любил бывать там раньше, когда навещал бабушку. Мы собирались там пообедать. Трактир находился примерно в десяти километрах от города, и пейзажи по дороге были чудные, а последний отрезок пути пролегал по лесу, похожему на парк.
Лошади споро бежали по укатанной дороге, и деревья, в основном березы, поднимались с обеих сторон из мягкой зелени, словно белые колонны. Мы были уже почти у цели, но здесь царили такая красота и покой, что я попросила бабушку сделать небольшую остановку.
Она согласилась. До трактира отсюда уже и пешком было рукой подать. Бабушка отпустила пролетку, и мы остались вдвоем. Заехать за нами должны были лишь через несколько часов. Бабушка эта прогулка нравилась не меньше моего. На ней была большая белая шляпа с красивыми цветами на тулье и легкой лентой, завязанной под подбородком. Радуясь, как ребенок, она быстро пошла по тропинке между деревьями.
Я стояла на месте, вдыхая свежий лесной аромат. А когда оглянулась, бабушки нигде не было, и я громко позвала ее. Она оказалась недалеко.
– Давай погуляем! – крикнула она в ответ. – Я здесь давно не была, и спешить нам некуда.
Я побежала туда, откуда слышался голос, это должно было быть совсем рядом, но бабушку я не увидела. Пряжка на одном башмаке у меня расстегнулась, и я крикнула, чтобы бабушка меня подождала.
В то же мгновение я заметила ее в просвете между деревьями. Она стояла на залитой солнцем полянке, небольшом пятачке среди леса, обрамленном великолепными старыми липами.
– Бабушка, можно я тебя сниму?
– Конечно, я люблю позировать! – засмеялась она и спросила, как именно ей нужно стать.
– Подожди секундочку! Сейчас, пряжку застегну…
Я положила камеру на землю и нагнулась над башмаком. А когда поднялась, меня охватило странное чувство. Время точно остановилось, и вдруг почудилось, что это место мне хорошо знакомо. Но это было невозможно: я точно знала, что никогда не была здесь раньше.
Бабушка стояла, освещенная солнцем, на фоне мощных стволов, а на переднем плане была скамейка. Каменная скамейка.
– Так хорошо? – улыбнулась она.
Она была всего в нескольких метрах от меня, но голос прозвучал как будто издалека, словно эхо из другого времени.
– Берта, милая… ты будешь снимать?..
Я подняла камеру, посмотрела в объектив. И увидела собственную тень, наискосок протянувшуюся в сторону скамейки. Потом я зачем‑то шагнула вперед, чтобы тень добралась до скамейки и легла на сиденье. Я не знала, зачем это нужно, но чувствовала, что так должно быть! И тут я замерла на месте…
Каменная скамейка в лесу – у нас была такая фотография. Но вместо моей там была папина тень. А перед скамейкой стояла маленькая Каролина. А ее мать в белом платье виднелась в отдалении среди деревьев, где сейчас была моя бабушка.
Бабушка сделала движение, собираясь идти дальше, но я попросила ее остаться. Я хотела продлить эту сцену, чтобы попробовать мысленно перенестись в то мгновение прошлого, когда папа стоял на этом же месте с вот этой камерой, снимая Каролину и ее маму. Что тогда произошло? Узнаю ли я это когда‑нибудь? По крайней мере я должна попытаться…
Где‑то запел дрозд. Я сделала еще один снимок и кивнула бабушке, что все готово. Она подошла ко мне, широко улыбаясь, с румянцем на щеках.
– Что случилось, Берта? У тебя вид… как бы это сказать… немного взбудораженный.
Засмеявшись, она покачала головой. Я показала на каменную скамейку. Теперь на сиденье падала не только моя, но и ее тень. Я потащила бабушку к скамейке, и мы сели рядом.
Теперь наконец‑то я чувствовала, что могу поговорить с ней. И я рассказала о фотографии из нашего семейного альбома.
– Она была снята здесь, на этом месте. Это та самая скамейка, и дерево то же! А тот, кто фотографировал, должен был стоять там, где я, когда я тебя снимала.
Я помолчала, глядя на бабушку. Она сидела не шевелясь.
– Ты говорила, что папа бывал здесь?
– Да, ездил в трактир… Это верно.
Я описала фотографию из альбома во всех подробностях. Это было несложно: в эту минуту я видела ее перед своими глазами. Все совпадало. Я могла в точности указать место, где стояла Каролина. Тогда ей было года два, не больше.
– А ее мать стояла чуть дальше, среди деревьев – там, где ты только что. И тот, кто снимал, на фотографии тоже присутствует – от него падает тень.
Я показала на место рядом с бабушкой, где на снимке лежала тень. Бабушка сидела и слушала молча. Лишь время от времени поворачивала голову, следя за моими описаниями.
– Я думаю, это была папина тень, бабушка. Ведь это он снимал. Ты понимаешь, о какой фотографии я говорю?
Она провела рукой по каменному сиденью и медленно сказала:
– Конечно, я бы вспомнила ее, если бы увидела. Но сейчас что‑то не припоминаю. Твой папа очень много фотографировал.
– Но когда ты последний раз была у нас и мы с тобой сидели на веранде – помнишь? – ты листала альбом, где была как раз эта фотография. Ты на нее долго смотрела. Я же рядом сидела и… заметила.
Она подняла голову, спокойно посмотрела на меня и сказала:
– К чему ты клонишь, дружочек? Что ты хочешь сказать, в самом деле?
От ее спокойного взгляда я вдруг смутилась.
– Не знаю… То есть знаю, конечно. Папа сделал несколько снимков здесь, у скамейки. Я видела негативы, и его тень была везде. Но на негативе она белая… почти как… призрак.
Бабушка усмехнулась и замахала руками.
– Какой кошмар! Но… можно тебя спросить? Кто обратил твое внимание на эту фотографию в альбоме? Каролина?
– Да. А что?
– Я так и подумала.
– Но не она сказала, чья это тень. Я обо всем догадалась сама. Не знаю как. Просто вдруг поняла, и все.
Бабушка удивленно взглянула на меня, но промолчала.
– А скажи, папа знает, кто такая Каролина? – спросила я.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну… когда‑то ведь он знал и Каролину, и ее маму? Иначе как бы они очутились в альбоме?
– Разумеется, они были знакомы.
– Но когда Каролина пришла к нам как горничная, тогда папа знал, кто она такая?
– Нет, понятия не имел. Да и не узнал ее.
– Но ты‑то знала? Ведь это ты устроила ее к нам… Разве папа не должен был этого знать? Это было бы правильно…
Бабушка не ответила. Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях.
– Почему ты молчишь?
Похоже, ей было трудно ответить, и я спросила:
– Каролина сама этого не хотела?
– Да.
– Но ведь ты все‑таки могла сказать?..
Бабушка вздохнула и посмотрела на меня в упор.
– Да, может, я поступила неправильно, но понимаешь…
Не договорив, она снова вздохнула. Я решила перейти прямо к делу.
– Ты знаешь, кто мама Каролины? Как папа с ней познакомился?
– В больнице, где она работала.
И она рассказала мне историю, которую я уже слышала и дома, и от Каролины – как папа однажды опасно заболел воспалением легких. Никто не верил, что он выживет, и только благодаря медсестре Иде, которая была с ним неотлучно, ему удалось выкарабкаться.
– Это, несомненно, была ее заслуга, так и врачи говорили, но она была очень скромной и не хотела, чтобы ее хвалили. Она не была настоящей медсестрой, просто помощницей, и ей не приходило в голову что‑то о себе возомнить. Это была маленькая, хрупкая на вид женщина, но когда случалось что‑то серьезное, она оказывалась сильнее многих. И я уверена, она окружала папу такой заботой не для того, чтобы его завоевать. Она бы сделала это для кого угодно.
– Значит, папа влюбился в сестру Иду?
– Да. И мне кажется, они влюбились друг в друга просто потому, что так совпало. Это можно понять. Представь себе: папа смертельно болен, все боятся самого худшего, да и сам он уже почти сдался – и тут появляется она, его спасительница. Так и случилась эта злополучная любовь. Иначе и быть не могло.
– А как же мама? Ведь они с папой были обручены?
– Конечно. Перед тем как папа заболел, у них даже в церкви была помолвка.
– А мама когда‑нибудь встречалась с Идой?
– Естественно. Она видела ее в больнице, когда навещала папу, и, конечно, была очень благодарна сестре Иде. Впрочем, как и все мы.
Бабушка рассказала, что виделась с Идой, когда папа выздоровел. Она хотела как‑нибудь отблагодарить ее. Выяснилось, что Ида жила в очень плохих условиях, и бабушка предложила ей переехать в свой дом.
– Значит, она была одной из твоих квартиранток?
– Да, можно и так сказать.
Каролина никогда не рассказывала мне об этом. Бабушка, кстати, тоже. Она говорила, что знала мать Каролины не более чем поверхностно.
– Но когда живешь с человеком, то, наверное, хорошо его узнаёшь?
– Да, так обычно и бывает, и я старалась узнать ее лучше, но она была слишком скрытной. Похоже, ей нелегко пришлось в жизни. Насколько я поняла, у нее была какая‑то тайна. И вела себя она немного странно. Не то чтобы неприязненно – нет, она всегда была очень приветливой, – но вокруг себя она словно выстроила неприступную стену. А я не хотела навязываться. К тому же она постоянно была занята: и работала, и училась, – так что я нечасто ее видела. А потом я узнала, что она ждала ребенка.
– Каролина родилась в твоем доме? Я не знала.
– Нет‑нет, не в моем. Ида уехала перед тем, как должна была родить. Я не знаю, куда – она мне этого не сказала. Но потом вернулась. Кажется, тогда она совсем запуталась в жизни и не знала, куда податься. Каролине было два года. Ида привезла дочку, и какое‑то время они с ней жили в моем доме. Тогда, очевидно, и сделали ту самую фотографию, о которой ты говоришь. Каролина была прелестным ребенком. Мне она очень нравилась.
– А… отец Каролины? Ты о нем что‑нибудь знаешь?
Бабушка уже открыла рот, чтобы ответить, но ничего не сказала. Тишину нарушала лишь заливистая песнь дрозда. Но я не сдавалась.
– Так ты знаешь, кто он? Или не хочешь отвечать?
Она посмотрела на меня невозмутимо.
– Ну отчего же. Отвечу, как смогу. Но тебе не кажется, что это касается только самых близких людей?
– А разве я к ним не отношусь?
Я упрямо смотрела ей в глаза. Я понимала, что ставлю ее в трудное положение, но не могла иначе.