В туалете Рейнолдс протянул Беву три десятифунтовые банкноты.
– Одно маленькое преступление, которое осталось необнаруженным. Даже мерзавцы из полиции при обыске не нашли заначку. Они вообще редко в носки заглядывают. Что до хирургического носка, в этом преступлении я, пожалуй, раскаиваюсь. Старушка выходила из банка. Однако это те свиньи нас до такого довели. Жаль, что у меня больше нет. Долго вы на это не протянете.
Итак, с дерзкой уверенностью, ровно в девять Бев подошел к кабинету мистера Петтигрю. День-другой он с голоду не умрет. И надо подумать, не податься ли к «Свободным британцам».
– Нет, – сказал он, не дав Петтигрю даже рта открыть. – Не подпишу.
Кабинетик Петтигрю немного напоминал комнату для бесед при пресвитерианской церкви, хотя тут не витал затхлый запах нестираных сутан и на стене не висело распятие.
– Иногда даруется особое разрешение. Мы будем очень рады, если вы пройдете курс еще раз. Мисс Коттон вам поможет. Она как будто искренне привязана…
– Нет.
– Ладно, – сказал Петтигрю, вставая, как для покаянного богослужения. – Я должен произнести светский эквивалент анафемы. Все возможное для вас было сделано. Сегодня утром на весах в ванной я заметил, что потерял несколько гектограммов. У меня пропадает аппетит. Никогда не встречал такого мучительного упрямства.
– Мне полагается путевой лист?
– Обратитесь к мисс Лоренц, ко мне это не относится. Забирайте свой путевой лист и уходите. И не показывайтесь мне больше на глаза. Вы – изъян в системе, порча. Не заблуждайтесь, смерть скоро за вами придет. Вы отрезали себя от кроветока общества и должны отпасть, как кусок вонючей гангренозной плоти. Я отсюда чувствую вашу гнилостность. Убирайтесь, вы, кусок мертвечины!
– Вы безумны, Петтигрю, – сказал Бев. – Вы предвещаете мой конец, так позвольте мне предсказать конец ваш и конец, который вы и иже с вами породили…
– Убирайтесь! Сейчас же! Немедленно! Не то я прикажу вас вышвырнуть…
– Однажды у вас на пути станет реальность, Петтигрю. Реальность того, что нет больше товаров, чтобы их потреблять, горючего, чтобы его сжигать, денег для инфляции. Реальность того, что способность мыслить здраво вернулась к самим рабочим, которые в глубине души знают, что вечно так продолжаться не может. Или это будет реальность захватчика, чье безумие окажется посильней вашего фанатизма. Если мне суждено умереть, я скажу: да будет так. Но если вы верите, что смерть есть жизнь…
– Чарли! – громко позвал Петтигрю. – Фил, Арнольд!
Его крик был излишним, поскольку палец уже нажимал кнопку на пустом письменном столе.
– Ага, – улыбнулся Бев, – громилы идут. Я закончил, Петтигрю. Я ухожу.
– Да, закончили. Да, да, с вами покончено, покончено! Вот какой вы, с вами покончено раз и навсегда!
На пороге Бев столкнулся с громилами. Чарли кивнул ему без злобы.
– Все еще не подписали? – спросил он.
– Пока нет, – отозвался Бев. – Но вы как будто нужны мистеру Петтигрю. Небольшой приступ истерии. – И он убежал за своим путевым листом.
Покинув территорию Кроуфорд-Мэнор, он глубоко вдохнул свободный январский воздух. Шагал он бодро и скоро вышел к «Бейтменсу», старому дому Киплинга, ныне компьютерному. Кто-то тут помнил поэта, поскольку у калитки красовался щитовой плакат, надпись на нем гласила:
«Ах! Томми такой, да Томми сякой, да убирайся вон!»
Но сразу: «Здрасти, мистер Аткинс, когда слыхать литавров звон»[28].
Бев пошел дальше, в деревню Беруош, поскольку ему нужен был автобус, чтобы попасть на станцию в Этчингеме. Ждать ближайшего автобуса оставалось еще три часа. Он голосовал проходящим машинам, которых, учитывая цену на бензин, было немного. Наконец, остановился зеленый «Спивэк». Из окошка высунулся исхудалый мужчина:
– Куда?
– Ну, в Лондон.
– Куда в Лондоне?
– Куда угодно.
Бев сообразил, что, честно говоря, не знает куда. В Ислингтон рано или поздно, но не сейчас.
– Запрыгивай.
– Спасибо.
Исхудалый вел умело, а вот его этническую принадлежность определить было непросто. Армянин? Грек? Какой-то неведомый народ с севера Индии? Но вопросы как раз задавал он:
– Из тех диссидентов, кого лечат в Мэнор?
– Верно. Все еще диссидент.
– Ремесло? Профессия?
– Оператор кондитерского конвейера. А до того школьный учитель.
Какое-то время исхудалый это переваривал.
– Вам не нравится, как обстоят дела, – сказал он наконец. – Ну, так вы не единственный. Все должно измениться и изменится. – И акцент его определить было трудно. Слова он выговаривал по-патрициански четко, но округлые иностранные «о» могли быть откуда угодно. – Я так думаю. Скоро увидите. Ужасные перемены, страшные.
– А у вас какое ремесло? – спросил Бев. – Или, разумеется, профессия?
– Я в «Стой-Строителях», – ответил тот. – Мы специализируемся на мечетях. Я строил мечети по всему миру. Я строил ту, что на виа делла Консилацьоне в Риме. Бывали в Риме?
– К несчастью, я никогда не мог себе позволить путешествовать.
– В Рим ехать не стоит. Не сейчас. Там ясно видно, что такое настоящее банкротство. А сейчас у меня контракт на Грейт-Смит-стрит.
– А, Масджид-уль-Харам.
– Вы говорите по-арабски?
– Ла. Ма Хийа джинсияатук?
Исхудалый хмыкнул:
– Сначала вы сказали «нет», потом спросили, откуда я. Называйте меня исламистом, не более того. Ислам – это страна, в той же мере, что и ваша ОКния. Идеи и верования – вот на чем строятся страны. Великая разница между исламом и материалистическими синдикалистскими государствами – это разница между Богом и бутылкой пива. Вас это шокирует?
– Нисколько. – Сон Бева возвращался к нему кусками, отрыжкой.
– Вы ежитесь. Вам холодно? Включить обогреватель?
– Нет-нет, спасибо. Вы говорили про ужасные перемены. Я запоздало среагировал.
– Меня тоже дрожь пробирает, когда я о них думаю, – отозвался исхудалый. – Но я дрожу не за себя. Нет, нет, нет, не за себя.
Пошел слабый снег.
14. Превыше всех благ земных [29]
Адрес гласил: дом 44 по Глиб-стрит, то есть в родном – некогда – для Бева Чизвике. Перед тем как позвонить в дверь, Бев еще раз сверился с адресом на последней странице «Свободных британцев». Это был очень ветхий дом в череде стоящих встык таких же, с захиревшим палисадником и переполненным мусорным баком. Открыла ему что-то жующая девушка с кудряшками штопором, в зеленом костюме и с желтой эмалевой эмблемой на лацкане.
– Вам придется подождать там, – сказала она, кивком указывая на комнату справа.
Но по лестнице без ковровой дорожки уже скатился усатый мужчина с какими-то документами в руках: опять же зеленые форменные штаны, белая рубашка. Хитровато глянув на Бева, он отдал девушке бумаги:
– По пять экземпляров каждого, Берил. Боже ты мой, мы знакомы?
Это уже было Беву.
– Подождите-ка! – удивился Бев. – Вы у нас последнюю инспекцию проводили. Из ГИБПа. Ваша фамилия Форстер.
– Фолкнер. И действительно, я служил в Главной инспекции боевой подготовки Его величества. Вы ведь валлиец, да? С каким-то валлийским именем? Пришли устраиваться на работу?
– Я пришел узнать, нельзя ли получить какой-нибудь офицерский чин. Моя фамилия Джонс. Магистр гуманитарных наук, университет…
– Подождите, схожу за пиджаком, очень уж тут душно. У меня как раз сейчас перерыв. И так в горле пересохло… Берил, скажи демократ-майору, пусть сам тут пока справляется, ладно? Мы с этим джентльменом будем в «Перьях».
В баре при «Перьях» Фолкнер, на желтой эмблеме которого был вытеснен черный майорский ромб, залпом опрокинул свой джин с тоником и заказал еще. Бев умял тарелку сэндвичей с чатни и сыром и теперь маленькими глотками смаковал двойной скотч.
– Ну и стоит же все это! – вздохнул Фолкнер. – Ну да ничего, недолго еще осталось.
– Хотите сказать, что цены снизятся?
– Хочу сказать, что больше просто не будет, – отозвался Фолкнер. – Адская выйдет заваруха, но ее не избежать. Ну да не важно, не важно, о главном.
Он осмотрел потрепанного, но чисто выбритого Бева. Фолкнер был опрятным, кокетливым, хорошеньким, лукавым, его напомаженные блестящие черные волосы – разделенными на пробор, точно выведенный по линейке.
– Так вы из непослушных? Ладно, не говорите. Меня поимели за мой стостраничный отчет о состоянии преподавания наук в средней школе. Если вам не нравится, сказал я… Остальное сами знаете. Какого рода работу вы ищете?
– А какого рода работа есть?
– Записью на офицерский чин занимаются на самом верху. Его светлость так пожелали. Я не могу позвонить в «Аль-Дорчестер», но он точно будет там завтра. Можете поехать с запиской.
– Его светлость?
– О, мы его так кличем. Я про начальника. Про шефа полка. Лоуренс – не настоящее его имя. Он даже не англо-ирландец, или кем там еще был Т.Э. бравый Аравийский. Деньги хорошие. Деньги очень хорошие.
– Жилье?
– Женаты?
– Моя жена сгорела до смерти перед самым Рождеством. Когда пожарные забастовали. У меня есть дочь. Тринадцать лет. Умственно отсталая. Жертва лекарства для облегчения родов. Послушайте, можно мне еще вот этого? – Стакан из-под виски у него в руке дрожал.
– Конечно, можно. – Фолкнер поманил бармена. – И хорошенькая, да?
– Пожалуй, но только лахудрой и назовешь. – Господи, не следовало бы так говорить о собственной дочери. – Сексуально не по годам зрелая. Телевизионная зависимость.
– С ваших слов, самая обычная тринадцатилетняя девочка. Когда поедете в «Аль-Дорчестер», прихватите ее с собой.
– Зачем? Спасибо. – Взяв свой новый свежий двойной, он плеснул туда содовой.
– Там обо всяком захотят узнать, – неопределенно откликнулся Фолкнер. – Я вам сейчас записку черкну. – Он накорябал что-то в блокноте и, вырвав страницу, свернул и отдал Беву, потом спросил: – Вы религиозны?
– Религиозен? А это важно?
Фолкнер ждал.
– Ну, меня воспитали в лоне методистской церкви. Разумеется, я завязал. Теперь я ни к какой церкви не принадлежу. Бог забросил мир.
– А, – протянул Фолкнер. – Не каждый так бы сказал. Я принадлежу к унитарной. Это помогает. Его светлость пожелает знать. Он яростно поносит общество, обезумевшее от материализма. Он считает, что единственный ответ – возвращение к Богу. Он захочет знать, как вы к этому относитесь.
– Жилье? – повторил свой вопрос Бев.
– Как обычно. Боюсь, никаких квартир для семейных. Но возьмите с собой вашу дочку в «Аль-Дорчестер». Попросите номер Абу-Бакар. Где вы остановились?
– Меня только что выпустили из Кроуфорд-Мэнор. Мой курс реабилитации окончился ничем. У меня есть тридцать фунтов.
– На это вы долго не протянете. У нас есть перевалочный пункт у вокзала Тернхэм-Грин, совсем маленький. Только для офицеров. Могу устроить вас туда на ночь, если хотите.
– Вы очень добры.
– Нет, просто делаю свою работу. Нам нужны хорошие офицеры. В нижние чины уйма рекрутов. А руководство армией всегда проблема.
– И в какой мере это армия? Спасибо. – Ему подали третий двойной скотч.
Фолкнер задумчиво и холодно на него посмотрел и лишь потом ответил:
– В чем-то сродни Армии Спасения. Но отщепенцам у нас не место. Мы за энергию и патриотизм, за сноровку и Бога. Мы – альтернативное государство. У нас нет оружия. У нас нет желания функционировать вне рамок закона. Во всяком случае, до тех пор, пока закон не выйдет за рамки разумного.
– Он уже это сделал, – мрачно откликнулся Бев.
– Нет. Пустите в ход воображение. Или просто подождите. Сомневаюсь, что ждать придется долго. События обладают особым, собственным гением. Что бы ни нарисовало воображение, наш разум всегда отшатывается. Погодите. Еще на дорожку?
Перевалочный пункт располагался в здании фабрики по изготовлению бисквитов. Бев осмотрел несколько комнат на шесть коек, а еще отдраенные уборные и кухню, где подавали хлеб, сыр и очень крепкий чай. Офицерский бар отсутствовал. Поговорив с лейтенантами Брауном и Деррида, капитаном Чакраворти и исполняющим обязанности майора Латимером, Бев обнаружил, что они ждут назначения в бараки в провинции – в Дарлингтон, Бери, Сент-Эдмундс, Дарем и Престон. По прикидкам Чакраворти, численность «свободных британцев» уже перевалила за пятьдесят тысяч и быстро росла, но, по его словам, им прискорбно не хватало офицеров. Латимера беспокоила проблема создания тайных складов оружия. Он был убежден, что скоро необходимо будет вооружиться. Он рекомендовал ввести ускоренный курс владения автоматическим оружием – с игрушечными автоматами и пистолетами, если потребуется. Но необходима сеть арсеналов, и необходимо обеспечить свободное перемещение оружия.
– Надо подождать ДВЗ, – сказал он под конец. – У нас и так неплохо выйдет.
– ДВЗ? – недоуменно переспросил Бев.
На него посмотрели, как на законченного невежду, но потом Деррида все же сказал:
– Вы, конечно, новенький, откуда вам знать. ДВЗ – День всеобщей забастовки. Нашей, как и их. Ожидается страшная оппозиция.
– И откуда возьмется оружие? – спросил Бев.
Все сдержали смех, но Чакраворти сказал:
– Вот это вам следовало бы знать. Для такого невежества нет оправданий.
Но никак своих слов не разъяснил, а, благовоспитанно зевнув, сказал, мол, пора ложиться спать. Ему надо успеть на поезд в 5.15, да еще забрать за полчаса до того Спецотряд водостоков и канализации.
Бев тоже встал пораньше. Ему предстояло забрать Бесси прежде, чем «девобус» в 8.15 увезет ее в школу. Поехал он на подземке (поезда ходили по сокращенному расписанию, но хотя бы тут не бастовали) от Тернхэм-Грин до Бэнк, а потом пересел на Хайбери и Ислингтон. Дом для девочек находился за Эссекс-роуд. Поскольку забастовка закончилась, на Тернхэм-Грин он купил газету, но обнаружил, что она полна пустот, поскольку печатники не позволяли публиковать определенные тексты. Первая полоса пестрела сообщениями о начале забастовки строительных рабочих. Имелась фотография неуживчивого Джека Берлэпа, профсоюзного лидера Джека Берлэпа, который говорил, мол, попытки переговоров провалились, и разумно затребованные двадцатичасовая рабочая неделя и прибавка в двадцать фунтов были безжалостно отброшены на совместном заседании Советов по Государственной производительности труда и Государственным зарплатам. Братья, они знают, что их ждет, и теперь время пришло.
Бесси, которая, что-то жуя и слушая сиплый рок по транзисторному радио соседки-цыганочки, ждала с подружками «девобуса», сначала не узнала отца. Потом крикнула «Папа!» и смачно обняла. Она была чисто одета в короткую синюю юбку и вызывающий красный свитер и сильно похудела, так что стала видна фигура, но грудь осталась по-прежнему пышной.
– Его по телику показывали, да-да, моего папу показывали, – сказала она подружкам, а отцу: – Забастовка закончилась. Ужасно было, правда, Линда, когда нет телика? Но сегодня «Придорожная красотка».
Цыганочка крутила колесико настройки. Сперва слышался какой-то диалог, потом прорвался голос диктора:
– Шейх Абдурахман сказал, что он… ни при каких обстоятельствах забастовке не позволит… Грейт-Смит-стрит по плану…
А потом вдруг музыка – громкая, примитивная, наглая.
– Верни новости, – попросил Бев. – Кажется, что-то важное.
– Засунь себе в гребаную задницу, – отозвалась цыганочка. – Автобус идет, Бесс.
– Ты поедешь со мной, Бесси, – сказал Бев. – Собирайся.
Бесси завыла.
Подошел автобус, и ее подружки стали подниматься по ступенькам, жестами изображая сексуальное надругательство над водителем, а тот лишь сказал устало:
– Да хватит уже.
Бесси рванулась за ними, но Бев ее удержал.
Подружки Бесси вышли, чтобы драть Бева ногтями-когтями.
– Прошвырнемся по городу, – сказал Бев. – Ленч. Кино.
– Сегодня вечером «Придорожная красотка».
– Но я говорю про день.
– Но мне ведь не надо собирать вещи, да?
– Пожалуй, нет. – Бев обменялся с водителем кивками бесконечного раздражения и беспомощности. – Мы тебе все купим, что бы ты вещами ни называла.
– Помаду?
– Идем, – сказал Бев.
После билета на подземку в кармане у него еще оставалось двадцать пять фунтов. Он повел ее в «Ямбокс Крампсболл» и смотрел, как она руками ест сосиски. Она рассказывала про свою жизнь в Доме для девочек, которая, по-видимому, состояла по большей части из просмотра телепрограмм. При забастовке было ужасно, забастовки надо запретить по закону! Но ничего, мисс Боттрелл ставила им кино. И вообще там нет широкоэкранного телика, а это гребаный обман, и вообще телик только один, а потому девочки часто царапаются, за волосы дергают и в глаза друг другу тычут из-за того, что смотреть. Но сегодня вечером все будет нормально, все хотят смотреть «Придорожную красотку». Она как будто не помнила матери; она смутно помнила свой прежний адрес; отца она вспомнила потому, что его показывали по телику. Она говорила про Красную Эйзел и Грязную Нелл, а еще про Черную Лиз и про вечер, когда они заманили в дортуар Б мальчишку и выбросили его одежду в окно, а потом заставили его делать с ними всякое, но он мало что мог и был гораздо хуже телика. Бев вздохнул.
Ленчем он накормил ее в «Сосиске в тесте» на Тоттенхэм-роуд и там тоже смотрел, как она ест сосиски руками. Он съела две порции «Сливочно-кукурузного рая» со «Старососисочным шокосоусом». У Бева осталось достаточно денег, чтобы повести ее на сеанс «Секс-планеты» в «Домнионе», и она захотела посмотреть программу снова, но он сказал:
– Нет. Теперь пойдем пить чай, – зная, что никакого чая не будет, если только их не угостят, – в одном из лучших отелей мира. И не спрашивай, есть ли там телик, потому что точно есть.
Он пересчитал оставшиеся десятипенсовики. Они могли себе позволить поездку до Грин-Парк. Оттуда придется идти пешком. У подземки продавали «Ивнинг стандард». Заголовок гласил: «УГРОЗА ШТРЕЙКБРЕХЕРОВ В МЕЧЕТИ». Бев не мог позволить себе газету.
Высоко над «Аль-Дорчестером» на Парк-лейн реял желтый флаг с названием заведения красивой арабской вязью, прожектора заливали его светом. Бев и Бесси прошли во вращающиеся двери. Вестибюль был полон арабов: одни – в белых одеяниях, другие – в скверно сидящих западных костюмах. В баре подавали чай.
– Ой, какие чудесные пирожные! – сказала Бесси.
Усталые британские официанты щипцами накладывали кремовые рожки и эклеры на тарелки высокомерных арабов.
– Посиди тут, – сказал Бев, толкнув дочь в канареечное кресло, а сам пошел к стойке портье спросить, как найти полковника Лоуренса. Полковника Лоуренса ждали с минуты на минуту. Бев вернулся к Бесси, которая тут же начала жаловаться:
– Ты сказал, мы будем пить чай. Хочу вон тех пирожных!
– Тише, дитя. У меня недостаточно денег.
– Ты обещал!
Она начала молотить его по груди увесистым кулачком. Кое-кто из чаевничающих арабов снисходительно улыбался. Один араб в белоснежном одеянии и головном уборе со шнуром взирал через черные очки долго и как будто без выражения, потом сказал что-то лопоухому молодому человеку в скверном буром костюме. Кивнув, молодой человек подошел к Беву:
– Его высочество приглашает вас присоединиться к нему за чаем.
– Ну… – с сомнением протянул Бев.
– Его высочество? – переспросила Бесси.
– Его высочество приглашает.
– Тогда скажите его высочеству, что ладно, – откликнулась Бесси и энергично потащила Бева из кресла.
Они подошли. Бев поклонился Его высочеству.
– Садитесь, – сказал Его высочество. – Садитесь.
Последовал хлопок в ладоши. Появились двое официантов с серебряными чайниками и блюдами разных пирожных. Бесси не могла дождаться щипцов. Она схватила. Его высочество улыбнулся с осторожной, удивленной снисходительностью. Он произнес длинную арабскую фразу со множеством кашляющих и щелевых звуков. Обращался он к жирдяю в темно-синем двубортном костюме, лацканы которого печально обвисли.
– Гамиль, гамиль. Хамсун? – закивал жирдяй.
– Что, собственно… – начал Бев, но понял вдруг, что в вестибюле возникло шевеление. Прибыл кто-то значительный.
– Аль Оренс, – сказал Его высочество.
Бев пробормотал, вставая:
– Прошу прошения. Встреча. Я…
– Вы ее оставляй. Оставляйте, – сказал жирдяй. – Она кушать. Она безопасно.
И в доказательство своей серьезности хлопнул в ладоши, подзывая официантов. Теперь Бев впервые увидел полковника Лоуренса. Это был невероятно высокий человек со средиземноморским профилем и бледностью северянина, одетый в зеленый костюм с неприметными желтыми эмблемами на лацканах пиджака и длинный черный плащ. Его сопровождала свита из пяти или шести белых, очень смуглых и совсем чернокожих помощников. К баклажанному адъютанту он обращался на стремительном арабском. С почтительной мрачностью поклонившись чаевничающим арабам, он направился к лифтам. В руке он держал стек для верховой езды. Подойдя ближе, Бев достал рекомендательную записку и обратился к адъютанту:
– Прислан майором Фолкнером…
– Хорошо, поднимайтесь. Возможно, ждать придется долго, возможно, нет. Много всякого происходит. Садитесь в следующий лифт.
Слишком высокий для поднимающейся кабины, полковник Лоуренс словно бы склонился к Беву. Двери закрылись. Бесси уминала – уж точно! – седьмой эклер. Его высочество мягко побуждал ее съесть еще. Бев вошел в лифт.
Комната, где его оставили ждать, оказалась роскошной гостиной, наполовину оборудованной под офис. Офис? Скорее уж картографическая, или зал военного совета, или штаб. Две девушки в зеленом, одна из которых сказала Беву «Привет», сидели, соответственно, за телексом и телетайпом, каретка которых двигалась не в ту сторону (ну, конечно, арабский). На одной стене висела карта Объединенного Королевства, на другой – карта Большого Лондона с пригородами. Обе карты были испещрены булавками с флажками. В районе Вестминстера красовался вытянутый черный ромб с полумесяцем ислама в середине. Ну разумеется, новая мечеть! Машинистка за телетайпом, истинная английская роза, но умеющая стремительно выстукивать по-арабски, встала и достала из холодильника для напитков бутылки кока-колы. Она молча предложила одну Беву. Бева мучила жажда.
Он стоял, глупо держа в руке черную бутылку, когда вошел полковник Лоуренс. Посмотревшие на Бева сверху вниз глаза с крапчатыми зрачками нерегулярно вспыхивали, что сбивало с толку и немного пугало.
– Нет времени на формальности, – зазвучал пронзительный тенорок со смутно шотландским акцентом. – Уже начинается. У меня веские рекомендации от майора…
– Фолк… ер… нера, – вставил баклажановый адъютант.
– У вас, насколько я понял, отменное образование. Журналистский опыт имеете?
– Год выпускал университетский журнал. Но послушайте, сэр, я бы хотел…
– Вы бы хотели знать условия найма и так далее. Нет времени, говорю вам. Сегодня вечером двойная забастовка. Нам нужна полная информация очевидца, готовая для печати самое позднее к десяти вечера. Мы хотим, чтобы вы отправились на Грейт-Смит-стрит.
– Боюсь, я опасаюсь…
– Боитесь? А, понимаю. Выдай ему денег, Редзван. Выдай ему… э… какой-нибудь наш анонимный плащ. Возьмите такси. Прихватите блокнот и карандаш. У вас, если позволите сказать, как будто ничего нет. Обещаю вам, если будете послушны и верны, очень скоро у вас будет все.
Со следующим по пятам адъютантом полковник Лоуренс широким шагом вернулся в соседнюю комнату. Бев, попивая колу, хмурился.
– Он всегда такой, – сказала, не поднимая глаз, девушка за телетайпом.
Бесси все еще объедалась, но уже медленнее.
– Оожная ’асотка, – прочавкала она.
Собрание арабов смотрело благожелательно.
– Телик, – уже внятно произнесла Бесси.
– Мне нужно уйти. Задание полковника Лоуренса…
– Она безопасно.
Одуревшая от сладкого Бесси подняла взгляд, но как будто не узнала отца. Возможно, из-за белого плаща и шляпы. Шляпа, выглядевшая как котелок на размер больше, чем нужно, на самом деле была облегченным стальным шлемом. Бев подошел к двери, и привратник-кокни свистом подозвал такси. Бев дал ему пять фунтов. Развращенный исламской расточительностью, швейцар скривился. Бев ехал через полупустой вечерний Лондон. Стоимость нефти, цены на машины. Угол Гайд-парка. Гросвенор-плейс. Таксист выводил себе под нос какой-то горький речитатив. Угол Грейт-Смит-стрит, впереди – Вестминстерское аббатство. Разумеется, великая мечеть должна бросить вызов древнему храму Народа Писания, во всяком случае, британской его ветви. До Бева донесся шум топы. Дав таксисту десять фунтов, Бев сказал, мол, сдачи не надо.
– И не будет долбаной сдачи. – Бев дал еще столько же. – Ладно, приятель.
И вот перед ним – начало великого противостояния.
Разъяренную толпу едва-едва сдерживал несчастного вида полицейский кордон. Вдоль кордона клацали подковами взад-вперед конные полицейские. Все заливал резкий свет. Батареи прожекторов были запитаны от гигантских генераторов в кузовах грузовиков. В их свете работали люди. Сколько? Сотня? Больше? Сурово трудились вознесшиеся в небо краны: поворачивались стрелы; вращаясь, поднимались платформы; гигантские клешни деликатно и тщательно клали огромные строительные блоки. Рычала, крутя барабаны, стайка бетономешалок. Рабочие в алюминиевых шлемах сновали по лестницам. Электрический подъемник вознес на леса целую бригаду каменщиков. Толпа бастующих выкрикивала оскорбления в адрес штрейкбрехеров. Из-за угла на Грейт-Смит-стрит выкатил фургон с громкоговорителем на крыше, голос из него гремел и отдавался эхом:
– Строительство мечети должно идти своим чередом. Это не супермаркет и не многоэтажный жилой дом. Это храм, посвященный Богу. Богу, который есть Бог равно евреев, христиан и мусульман, единому Богу, пророками которого были Авраам, Иисус и Мухаммед. Повторяю, работы должны продолжаться. Предлагаемая заработная плата на двадцать фунтов выше новой ставки, которой добивается профсоюз строителей. Будьте свободны, будьте свободными британцами, выполняйте работу, которую можете выполнять. Нам нужны ваши умения, ваша энергия и ваша набожность.
Бригада с телеканала упивалась реакцией забастовщиков: занесенные в гневе кулаки, поглаживаемые в нерешительности щетинистые подбородки. Возразил безликому голосу из фургона голос Джека Берлэпа. Джек Берлэп собственной персоной стоял в кузове грузовика, поднеся к лицу, как кислородную маску, громкоговоритель:
– Не слушайте свинью, братья. Это старый трюк капиталистов. У вас нет никаких гарантий, никакого контракта, никакого обеспечения, никакого права в отказе на работу. Эй, вы, там, наверху, ублюдки-штрейкбрехеры, прислушайтесь к голосу разума! Уходите с этой дерьмовой работы, вы играете на руку сволочам. Вам конец, вы отказались от своей свободы, они могут вышвырнуть вас с работы, когда пожелают. Это деньги подлого арабья, это грязная арабская нефть. Вам конец, братья, глупые вы свиньи, вы отказались от вашего долбаного права рождения.
– Слышали голос разума? – орали в ответ из фургона. – Точнее, голос нетерпимости, расизма и шовинизма. Вы, мусульмане, слышите, как вас обзывают грязными чурками? Вы, евреи и христиане, разве вы позволите, чтобы ваших братьев в боге поносили, чтобы в них плевали? Будьте свободны, сбросьте цепи, вас ждет чертов труд во славу божию!
Кучка забастовщиков попыталась опрокинуть фургон с громкоговорителем. Их оттеснили полицейские, к которым теперь обратился Джек Берлэп:
– А вы, полицейские, исполните свой долг! Не обращайтесь против своих товарищей. Вы знаете, каков закон. И я говорю не про закон судов и уставов, я говорю про закон труда. Вы тоже рабочие. Присоединяйтесь к своим братьям. Тут творится вопиющее нарушение наших прав. Не дайте этому случиться…
Его голос потонул в чудовищном реве музыки. Распахнутые глаза и раззявленные рты искали его источник. Громкоговорители? Но где? Тысячеголосый хор в сопровождении симфонического оркестра, да еще нескольких духовых в придачу!
Клянусь тебе, моя страна,
Превыше благ земных,
Клянусь дышать и жить тобой…
Сержант верхом на нервно переступающей кобыле натянул поводья, чтобы лучше слышать, что кричат ему по рации. Дослушав, он опустил устройство и кивнул поджидающему констеблю. Констебль издал три визгливых свистка: «Все на выход!» Полиция забастовала. Джек Берлэп как будто пел «Аллилуйя», перекрикивая музыку, точно праздновал личную победу. Возможно, теперь профсоюзные лидеры взаимозаменяемы, подумал Бев, и это – неизбежный результат холистического синдикализма. Полицейские кордоны рассыпались. Тут и там полицейские снимали шлемы, чтобы отереть пот. А из громкоговорителя пели:
И каждый сердца трепет жаркий,
И каждый мысли проблеск яркий
Отдать тебе, тебе одной![30]
Забастовщики то ли завыли, то ли протяжно застонали. Их шеренга ступила на стройплощадку святого места. Музыка смолкла на полутакте. А потом…
Быстрым маршем с дальнего конца Грейт-Смит-стрит прибыл взвод людей в зеленом во главе с лейтенантом и взводным демократом. По обеим сторонам колонны всхрапывала и хрюкала стайка мотоциклов. За первым взводом последовал второй. Зашаркавшая прочь полиция даже не попыталась вмешаться. Люди в зеленом были безоружны. Однако их колонны проложили себе дорогу, чтобы образовать новые кордоны. Бев только теперь заметил, что на всех них зеленые рукавицы. Правый кулак, которому иногда приходилось наносить удар случайному забастовщику, казался почему-то необычно тяжелым. С глухим звуком он дробил челюсти. Удар одного пришелся по черепу, и забастовщик, пошатнувшись, неуклюже осел под ноги дерущимся. Ну конечно, кастеты! Бева начало подташнивать. Из-за угла вывернул еще один отряд, на сей раз два взвода в две колонны. Оба крана торжественно продолжали работу: один поднимал, другой опускал. Бетон вздымался вскипающей овсянкой. Строители продолжали строить.