И, как был в одежде, повалился на матрас и тут же заснул.
По одному, по двое невеселая пещера заполнялась спящими. Храп, хрип, стоны, бормотание или крики. Это не жизнь, подумал Бев перед тем, как сам отключился, это ни для кого не жизнь.
Утром чернокожий Тревор украл на завтрак из молочного фургона йогурт. Бев помылся у старой железной бочки, до половины полной дождевой воды, и вытерся тем, что Рейнолдс назвал Полотенцем, – вот так, с большой буквы. Потом его одели в «ПП» – вполне пристойный плащ в клетку «бербери» и щеголеватую фетровую шляпу, и он был готов пойти тырить припасы из супермаркета.
– Следите, чтобы не слишком оттопыривались карманы, – наставлял Рейнолдс. – Берите по большей части плоское. Вот вам один фунт. – Он протянул банкноту с мальчишеской улыбкой короля Карла III, развеселого монарха. – Что-то же вам, очевидно, придется купить.
И так Бев с сильно колотящимся сердцем отправился на свое первое преступление, вошел в ближайший супермаркет и стырил сухие супы и овощи, бекон и сыр внарезку. Продукты он запрятал под плащ. Супермаркет был полон пришедших за покупками женщин. Одна, в металлических бигуди под косынкой, говорила другой:
– В газетах все равно ничего нет, правда, я люблю комиксы, но сегодня по телику повтор коронации. Думаю, им следовало бы проявить больше такта, паршивцы эдакие.
Похоже, забастовали все средства информации. Но почему? Бев купил за фунт кило упакованного хлеба. На его оттопыренные бока и карманы никто внимания не обратил. Он вышел на седьмом небе.
Костер в фабричном дворе симпатично горел. Рейнолдс давно уже знал про забастовку.
– Чайные пакетики? – переспросил он у Бева. – Отлично, заварим их в том грязном чайнике. Мне нравится привкус ржавчины. Что, забастовка? Так о ней давно предупреждали. Как вам известно, только имеющим членские билеты Национального союза журналистов позволено писать для газет и периодических журналов. На прошлой неделе в «Таймс» была рецензия на какую-то монографию – американскую, конечно, – по египтологии. Рецензия была никуда не годной, невежественной и неграмотной, но ее автор был человеком НСЖ. «Таймс» имела наглость опубликовать очень длинное пространное письмо – полторы тысячи слов или около того – какого-то бродяги, вроде нас с вами, который указывал на негодность, невежество и неграмотность. Откровенно говоря, в толк не возьму, как оно вообще проскочило через типографию. Отсюда и забастовка. Отсюда и приостановка радио– и телевещания. Наверное, ждут униженных извинений. Ах да, и какого-нибудь денежного взноса в фонд НСЖ, чтобы загладить оскорбление.
|
|
Дерек, блондинистый парнишка в приличной одежде, вернулся к костру, улыбаясь.
– Я работу получил! – возвестил он. – Сегодня вечером приступаю.
– Брешешь! – буркнул Уилфрид.
– А вот и нет! – ответил Дерек. – Частный печатный цех, все очень секретно. Тош, ты же знаешь Тоша, я тебя с ним неподалеку от Бродвея знакомил, так вот он шепнул мне на ушко. Сказал, мол, к нему подошел один тип, чисто одетый и говорил складно. Тип дал ему фунт и спросил, умеет ли он управляться с печатным станком. Все шито-крыто, как я и говорил. В частном доме на Хупер-авеню. Меня встретят на углу. Сегодня в девять.
Его руки уже словно бы заправляли в пресс пленку.
|
|
– Сколько? – спросил Рейнолдс.
– Пять фунтов сверх профсоюзной.
Длинный день обернулся не таким скучным, как ожидал Бев. Была интеллектуальная дискуссия с Рейнолдсом, отцом Парсонсом и еще одним новым знакомым, бесполезным для государства ассирологом по фамилии Тимблригг. Уилфрид стырил, или «добыл», мешок картошки, которую поджарили в костре. У того же костра согрел свой инструмент кларнетист, а потом сыграл первую часть сонаты Брамса. Отец Парсонс разлил алтарное вино, которое добыл, надев свой воротничок, по поддельной кредитке в магазине религиозных товаров. Тревор вернулся из похода с двумя завернутыми в пластик одеялами с уличного рынка.
– Завтра еще добудешь, – велел Рейнолдс, щупая синтетическую шерсть.
На следующее утро улицы захлестнул первый выпуск новой газеты, которую раздавали даром. Отец Парсонс принес ее вместе с молоком. Называлась она «Свободные британцы». Парсонс прихватил по одной для каждого из оборванной ватаги, которая расселась читать, попивая чай из старых консервных банок и поджаривая на костре хлеб с беконом. Страниц было только четыре, шрифт – почти забытая элегантность, которая пикантно оттеняла подстрекательское содержание. Это была газета без новостей – если не считать новостью создание Армии свободных рабочих. Для Тревора, который читал очень медленно, Рейнолдс прочел часть редакторской колонки:
– Как только эта страна достаточно настрадается от праздности, безразличия и откровенного обструкционизма профсоюзов…
– И что значат эти длинные слова, мужик?
– Не важно, Тревор. Давай расскажу вкратце. Есть один джентльмен, который зовет себя полковник Лоуренс. – Рейнолдс на секунду задумался. – Псевдоним? Хотя, конечно, может быть, и настоящее имя. Тем не менее наводит на мысль, впрочем, не важно… Этот джентльмен, Тревор, создает частную армию. Раз уж вооруженным силам Его Величества больше нельзя доверять, поскольку они создали профсоюз и готовы бастовать по первому же хрипу несвоевременного свистка – хотя в данном случае, наверное, горна, – необходимо создать, или так утверждает добрый полковник, достойное доверия военизированное формирование, что, в сущности, незаконно… Однако полковник предлагает изменить закон при помощи великого протеста народа, который поддержит и поощрит эта самая Свободная британская армия, как она будет называться. Эта армия уже частично укомплектована офицерами, но ждет набора в рядовые. Звания следующие: полноправный свободный рядовой, свободный капрал, старшина взвода, ротный демократ. Офицерские звания более традиционные: младший капитан, старший капитан, майор и так далее. Скорое повышение в чине в зависимости от способностей, а не просто от выслуги. Ставки оплаты как будто заоблачные.
|
|
– Сколько, приятель?
– Полноправный свободный рядовой получает сто пятьдесят фунтов в неделю, но плата индексируется согласно инфляции. – Рейнолдс снова задумался, хмурясь. – Цель Свободной британской армии – нести жизненно важную службу, когда забастовки обрушиваются на нашу дорогую, милую страну, как называет ее полковник. Свободные солдаты приносят торжественную клятву – подчиняться своим командирам во всем. Они присягают служить своей стране, не задавая лишних вопросов. Есть даже армейская песня: «Клянусь тебе, моя страна…» А вот тут что-то знакомое. Отличная мелодия. Как мне помнится, какого-то шведа.
– Густава Хойста, – подсказал скрипач Тертис. – Чистокровный англичанин, невзирая на имя. Мелодия взята из «Планет». Часть Юпитера. Ми бемоль, три четверти, маэстозо[20].
– И где записываться, мужик?
– Тревор, – серьезно сказал Рейнолдс, – надеюсь, ты не намереваешься записаться в фашистскую организацию? Свобода, Свободные британцы, свободный рядовой – это все очковтирательство. Этот Лоуренс хочет путча в духе Гитлера. Заклинаю тебя кишками Христа, держись от них подальше.
– Такие деньги мне бы не помешали.
– Интересно, а откуда берутся деньги? – спросил Бев.
– Само собой очевидно, я бы сказал. Посмотрите на странице четыре, в самом низу.
Бев прочел: «Давайте никогда не забывать истину, которую побуждает, нет, вынуждает нас забыть про синдикалистское государство. Превыше нашего долга перед страной стоит наш долг перед Богом, и высший долг в мистическом смысле вбирает в себя низший. Бог создал нас, чтобы воплотить на земле, в человеке божественные атрибуты, от которых вкушает наше естество, – поставить красоту, истину и доброту превыше желания получать и тратить. Я говорю не про играющего в крикет благопристойного бога, которого создали англиканцы. Я говорю про Господа пророков от Авраама до Мухаммеда…»
– Теперь понимаете, откуда берутся деньги? – спросил Рейнолдс.
Сцапали
Бев зарвался. Поскольку в цапанье или тыринье он был совсем зелен, ему вскружили голову мелкие успехи в супермаркетах. Ему не следовало пытаться стибрить бутылку «Серебряного атласа Бернетта» за пятнадцать фунтов. Глаз камеры поймал его за тем, как он прятал ее в карман. Когда он пристроился в очередь с пятидесятипенсовой полукилограммовой буханкой черного хлеба, к нему самому пристроилась девушка с жестким лицом и симпатичными светлыми прядями в темных волосах, чем-то похожими на «перышки» у бедной Бесси.
– У вас карман оттопыривается, – сказала она. – Можно посмотреть? Пожалуйста.
– Что оттопыривается? Где? Мое! Частная собственность. Я считаю это непозволительным нарушением…
– Видели, как вы снимали вон с той полки бутылку джина. Вы собираетесь за нее заплатить?
– Я собираюсь вернуть ее на место.
Достав бутылку, Бев попытался пробраться туда, откуда ее стырил. На него смотрела уйма народа. Одна старушка неодобрительно поцокала языком.
– Пересчитав деньги, я вижу, что мне все-таки не хватает. Ужасно дорого.
Девушка заступила ему дорогу. Появился управляющий супермаркета, мрачный, как хирург, и в белом халате.
– Возвращаю на место, – сказал Бев и попытался пройти: – Позвольте…
Но ему не позволили.
– Вот так-так, – сказал управляющий. – Пойман за руку. Зовите полицию, мисс Порлок.
– Хорошо, мистер Оллсоп.
И она ушла – девушка с хорошенькими ножками.
– Послушайте, – начал Бев, – вы выставляете себя круглым идиотом. Я ничего не крал. Кражей было бы, если бы я пронес бутылку мимо кассы, так? Но я не проносил. Вам чертовски трудно будет что-то доказать.
И он снова попытался поставить бутылку туда, откуда ее стянул. Управляющий его оттолкнул.
– Олвин! Джеффри! – позвал управляющий.
Оторвавшись от выставления товара на полки, подошли еще двое в белых халатах. Бева словно бы хотели подвергнуть опасной хирургической операции. Запаниковав, он попробовал сбежать – все еще с бутылкой джина в руке. Потом взял свое рефлекс честности, и Бев попытался отдать ее Олвину, который смотрел сочувственно – скорее всего ловкий тырильщик вроде него самого.
– Хватай его, Джеффри! – велел мистер Оллсоп.
Олвин, который на самом деле оказался Джеффри, потянулся за Бевом. Но Бев не намеревался такое терпеть. От чужих рук он отбился бутылкой. Появилась мисс Порлок в компании двух полицейских, молодых людей с усами как у гангстеров. Они надвинулись на Бева, дыша на него запахом горячего сладкого чая. Они его схватили. Бев не намеревался это терпеть. Он снова занес бутылку. Но бутылку выхватил констебль и отдал мисс Порлок. Бев отбивался. Покупатели смотрели. Это было почти как на погасшем телике, почти. Бев попытался протолкаться через очередь у кассы, кто-то оттолкнул его назад. Полицейские снова его схватили. Бев царапался. Ногти у него были не стрижены с Рождества. Он сумел провести тоненькую кровавую линию на чьей-то левой щеке.
– Ну уж нет, – сказал констебль, – только не это, приятель.
Они его завалили коленом в пах. Они его скрутили и повели, заломив руки. Сержант в участке через две улицы пил чай и жевал трубочку с кремом, крупным почерком записывая различные преступления Бева: попытка грабежа, сопротивление аресту, нападение на полицейского, ношение оружия (они нашли выкидной нож), отсутствие места жительства.
– Герти, – окликнул сержант женщину-полицейскую, – добудь все на этого придурка из ЦК.
«ЦК» означало Центральную канцелярию, где вся биография Бева только и ждала, когда ее выплюнет компьютер.
– Имя Джонс, Б.
– Номер? – спросила полицейская.
– Какой у тебя номер, придурок?
– Профсоюзный номер? Номер свидетельства о рождении?
– Все номера, приятель.
– К черту номера, – ответил Бев. – Я человек, а не треклятый номер.
– Образумься, – посоветовал сержант, – мир кишит Джонсами. Очень трудно будет найти, даже с Б. Давай же парень, помоги нам.
– С чего это мне помогать чертовой системе? – спросил Бев.
Один из полицейских дал ему затрещину.
– Ладно, – сказал сержант, записывая. – Отказ сотрудничать. Давай-ка возьмем у тебя отпечатки.
Они заставили его выдавить чернильные завитки на карточке, и карточку унесли, чтобы отправить фототелекс в ЦК.
– Что-то забыл? – спросил сержант одного из констеблей. – Уверен, что все правильно изложил? Ты забыл сказать, что он ножом у тебя перед носом размахивал.
– Это ложь! – вмешался Бев.
– Нужно сотрудничать, – ласково сказал сержант. – Сотрудничество – суть жизни, сынок. Уводите его обычным макаром, ребята.
Пинками (надо понимать, «обычным макаром») Бева погнали в камеру. Он пинался в ответ. Со вздохом точно над неисправимой глупостью человечества в лице Бева, сержант сделал новую пометку. Перечень обвинений разросся до весьма внушительного документа.
– Вот так, – сказал констебль, которого Бев поцарапал в супермаркете, – жди здесь, петушок. Суд утром.
Он толкнул Бева в крошечный рай тепла и чистоты, с двумя заправленными койками и ночным горшком. Тут даже был тазик с водой, грубое полотенце и кусок зеленого мыла. Что до решетки, то за ней был заперт не он, а остальной безумный и грешный мир. Сняв одежду, он целиком вымылся. Угрюмый мужик в переднике выдал ему тарелку сероватого рагу и кружку теплого чая. Устроившись на верхней полке, Бев медитировал. Наступили ранние зимние сумерки, и на потолке слабо затлела флуоресцентная лампочка. Бев заснул.
Проснулся он от веселых энергичных звуков. Двое незнакомых констеблей и новый сержант не без труда заталкивали в камеру грязного и в стельку пьяного мужчину. Они его хорошо знали.
– Ну же, Гарри, – уговаривал сержант. – Будь паинькой. Койка тебе уже готова. Клади уже лохматую башку на подушку.
На самом деле голова у мужчины была не лохматой, а лысой и в шрамах и с участками сморщенной кожи, точно в какой-то момент была обожжена. Мужчина запел:
Нагибали и вверх его перли,
От натуги едва не померли.
Крутили его, ломали.
Петухи! Лишь мошну надорвали.
Эти невнятные и немелодичные строки он перемежал «Имел тебя, братишка» и «Надо же, это старый Берт, Берт, дружище, дружбан мой», «Еще по одной, и пусть нутро горит» и «А что я сегодня ел на ужин, вы бы видели». Его швырнули на нижнюю койку. Бев вздохнул, предвидя бессонную ночь. Худой сержант с внешностью методистского священника сказал вдруг:
– Мы все про тебя знаем, ублюдок ты непрофсоюзный. Я твое дело читал, ну и грязь же там. Тебя утром старый Эшторн ждет, и богом клянусь, надеюсь, он тебя по столу размажет. – Потом он запер дверь и сказал пьяному: – Будь паинькой, Гарри, и тыкву свою не подымай.
Гарри захрапел. Бев попытался заснуть снова. Храп превратился в приятные звуки лесопилки где-то за городом: жарило солнце, даже для августа чересчур, и они с Эллен сидели на берегу ручья, их ноги омывал неподатливый холодный ил. Маленькая Бесси – ей всего четыре – чистая кожа, огромные зеленые глаза и курносый носик, смеющийся широкий рот; худенькое тельце в летнем платьице цвета яблок пиппин-рассет. Хлопал крыльями выводок куропаток. Лесопилка умолкла. Бева очень грубо растолкали. Гарри был на ногах, его колотило.
– Нет капельки для старого дружбана? – скулил он. – У меня в горле точно теркой дерет. Я прямо слышу, как скрежещет.
– Вода вон там, – сказал Бев, стараясь повернуться на другой бок.
– Вода? Мне воду пить? Да я в свое время мильоны галлонов этой дряни перегнал, но ни капельки в глотку не пропустил, разве только случайно. Ладно, не хочешь помогать, не надо, и отвали, дружбан.
Теперь Бев совершенно проснулся:
– Что это вы там говорили про воду?
– Я-то ни разу к ней не прикасался, только по работе.
– И что это была за работа? – спросил Бев, сползая с койки. – Вы, случаем, не пожарный?
– В точку с первого раза, дружок. Станция Б15. Такой сушняк… – Подойдя к решетке, он заорал через прутья: – Я помираю от гребаной жажды, гады! Пиво сойдет. Я знаю, у вас тут дюжина «чаррингтонов» есть, сволочи! Я сам видел!
Ответа не последовало. Повсюду было темно. Бев, который уже спустился с койки и теперь стоял, опустив руки, сказал:
– Убийца. Ты убил мою жену, проклятый ты убийца!
– А? – Гарри даже пошатнулся от удивления. – Не знаю я твою жену, приятель. В жизни ни одной женщины не убил. Убил одну-двух добротой, но это другое дело. Боже ты мой, наверное, придется. – Подойдя к кувшину, он залил в себя добрую половину его содержимого. – Жуткая дрянь, – выдохнул он.
– Ты бастовал, – сказал Бев. – Ты дал сгореть Брентфордской больнице. Моя жена там лежала. Я ее видел. Я ее видел перед самой смертью.
Он бросился на Гарри, намереваясь выдавить ему глаза. Гарри был пьян, а еще дороден и с огромным животом, поэтому без труда отбросил руки Бева.
– Да ты из ума выжил. Мы пожаров не начинаем, мы их тушим, сечешь?
– Этот ты не потушил. Сволочь, убийца!
Он ударил, но промахнулся по лицу Гарри. Такое лицо, как у него, наверное, гораздо лучше смотрелось бы вверх ногами.
– Ты забастовал и оставил людей умирать в муках.
– Послушай, – ответил Гарри, – вини тех гадов, которые поджог устроили, ладно? Это были убийцы-ирлашки. ИРА, сечешь? Один мой приятель слышал, как они про это горланили в пивной на Шепрхердз-буш. Он им вмазал, и его за это шлепнули. Мы пожаров не любим, приятель. Чем меньше пожаров, тем нам лучше. Так что не начинай про это дело, ладно?
– Ты забастовал, – сказал Бев, – большего мне и знать не надо. Она просто сгорела до костей и обугленной кожи. Моя жена. Вот что ты сделал своей чертовой забастовкой.
– Послушай, – Гарри практически протрезвел. – Они говорят, мы подскакиваем, так? Мы слышим, как звонят колокола, скатываемся по столбу и вопросов не задаем. То же самое, когда в свисток свистят. Нам говорят, у вас забастовка. Ладно, тогда бастуем. А не будешь бастовать, с работы погонят, так? А у меня пятеро детей. А у меня старушка, которая мне сущий ад устроит, когда я утром домой попаду. У меня есть работа, и это то, что я могу делать. Должен делать. Мне нужны деньги, а учитывая, как цены вверх ползут, мне нужно все больше и больше. Поэтому приходится нагонять страху на всех и вся, бастуя, и тогда получаешь, что хочешь. Что тут плохого? А кроме того, это не мы с ребятами решаем, мол, вот сейчас будем бастовать. Сверху приказывают, и нам приходится.
– Гребаный ты убийца, – слабо, с сомнением сказал Бев.
– Знаю, каково тебе. Верно, пожар надо было потушить. Мы думали, армия этим займется. Господи, да ведь для этого армия и существует! А что эти сволочи забастуют, мы никак не ждали. До родимчика нашей работы боятся, вот что я тебе скажу, поэтому они решили отвертеться и начали талдычить, мол, они заодно с гражданскими братьями. Считается, что в армии солдаты делают, что говорят, а не то под расстрел. Мой папаша всегда так говорил, а он ведь в «Пустынных Крысах», в Седьмой танковой дивизии, и, богом клянусь, он был прав. – Гарри отошел к решетке. – Эй, вы! Я проспался, я выйти хочу! – Он начал громко трясти решетку и орать: – Берт, Фил, сержант Макалистер!
Бев сел на шаткий деревянный стул и сухо зарыдал.
Приговор суда
Как Беву и предсказывали, председательствовал в суде № 3 старый Эшторн. Это был свирепый придира о двух подбородках, далеко за семьдесят, лысый, но с кудельками волос, похожими на шерстяные шарики, над ушами. Рядом сидела его помощница – невзрачная плоскогрудая женщина в буроватой шляпе. Секретарь суда был громогласным и наглым. К Беву обращались просто Джонс. Констебль с кровавой ниточкой на щеке, которую – Бев мог бы поклясться – умело расширили губной помадой, зачитал обвинения в преувеличенной форме, в которую облек их сержант. Звучало довольно скверно. Мисс Порлок из супермаркета подтвердила все, кроме того, что якобы случилось в участке. Секретарь суда подал нож старому Эшторну, и старик с пугающим умением то и дело выбрасывал и убирал клинок, на который нанесли кровавые подтеки – предположительно сами полицейские. Временами старый Эшторн, подначивая, обращался к Беву с вопросом, имеет ли тот что-то сказать в ответ на обвинения.
– Признаю попытку кражи, – сказал Бев. – Но у меня нет работы. Государство рабочих отказывает мне в пособии по безработице. Я должен жить. Мне приходится красть.
– И украсть вам пришлось именно джин. – Старый Эшторн сверкнул бутылкой (Вещественное доказательство А) в искусственном свете. – Не хлеб, а джин. И к тому же очень хороший джин.
Сложив длинные скелетные пальцы домиком, он строго навис над столом. Помощница слово в слово зачитала содержимое этикетки – даже покивала, точно изумлялась пространным претензиями на великолепие.
– Вы пытались избежать законного ареста, – сказал старый Эшторн. – При вас было окровавленное оружие.
– Не окровавленное. Этим ножом никогда не пользовались.
– Говорите, когда вас спрашивают, Джонс! – крикнул секретарь суда.
– Но именно это я и сделал, – возразил Бев. – Он произнес ложь, и я ее исправил. Что тут неверного?
Помощница зашептала что-то очень длинное на ухо старому Эшторну, а тот все кивал и кивал.
– Вы нарушили закон, – сказал старый Эшторн. – Общество необходимо защищать от таких типов, как вы.
Бев разом вскипел, как сковорода с алкоголем:
– Таких типов, как я? Что вы под этим подразумеваете? Я учитель, которому запрещено передавать свои знания. Я вдовец, чью жену сожгли до смерти, пока лондонские пожарные сидели на своих задницах и ковыряли в зубах.
– Извинитесь перед миссис Фезерстоун за употребление такого слова! – рявкнул секретарь суда.
– Прошу прощения, миссис Фезерстоун, – сказал Бев помощнице судьи, – что употребил в речи такое слово. Слова – это так ужасно, верно? Гораздо ужаснее пожаров, которым позволяют полыхать, пока пожарные сидят на своих пятых точках. Я не «тип», ваша честь, или как там вам угодно себя называть. Я человек, которого лишили работы за то, что у меня есть принципы. Я возражаю против того, чтобы быть опрофсоюзенной овцой.
– Вы понимаете, что говорите? – спросил старый Эшторн.
– Прекрасно понимаю. Право и правосудие развращены синдикализмом. Не только право в широком смысле, но и правосудие, которое выносит приговор в судах. Отправьте члена профсоюза в тюрьму, и у вас на руках забастовка.
– Это неуважение к суду, – громко и надменно заявил секретарь суда.
– Давайте скажем, – предложил старый Эштон, – что это всего лишь неправда? Давайте также, – обратился он напрямую к Беву, – будем разумны? Закон основан на разуме. Неразумно было бы налагать на вас штраф, поскольку у вас нет средств его уплатить. Это ваше первое правонарушение. – Он сверился с распечатанной биографией Бева. – По вашему поведению мне представляется вполне очевидным, что прежде вы не бывали в зале суда. Не в моей власти отправить вас в тюрьму. Даже будь это в моей власти, тюремный срок ни в коей мере не изменит вашего положения. Как вы говорите, вы вынуждены красть. Справедливость в более широком смысле требует, чтобы условия вашей жизни были изменены так, чтобы была пресечена и устранена потребность совершить преступление. Вы будете условно освобождены. Мистер Хоукс, – сказал старый Эшторн, – будьте добры разъяснить процесс условного освобождения нашему… э… э…
Во втором ряду встал лощеный человечек. Бев было счел его праздным завсегдатаем судебных слушаний, а теперь оказалось, что он какого-то рода судейский. Он был круглощеким, элегантно одетым и самодовольным на манер валлийского тенора, поющего «Утешенье тебе, мой народ». И акцент у него был валлийский.
– Да, ваша честь, – начал он, а потом улыбнулся Беву: – Давайте заменим термин «условное освобождение» более осмысленным – «реабилитация». Вы слышали про Кроуфорд-Мэнор?
– Нет, – ответил Бев, – не слышал.
– Сэр, – сказал мистер Хоукс, заканчивая за Бева ответ с нажимом, но и со своего рода извиняющимся юморком. – Кроуфорд-Мэнор – центр реабилитации, созданный ОК и частично финансируемый казначейством. Вам дадут возможность переосмыслить свою позицию. Вас ни в коей мере не станут принуждать к возобновлению былого статуса члена профсоюза. Предполагается и даже заранее известно, что курс реабилитации разъяснит природу прав, которые вы как будто рассматриваете как тираническое принуждение, настолько полно и ясно, что вы, как я ни в коей мере не сомневаюсь, будете только рады быть вновь приняты в сообщество рабочих. Вам есть что сказать?
– Не поеду, – сказал Бев.
– Боюсь, у вас нет выбора, – сказала помощница судьи.
– Вон тот ваш друг сказал, что принуждения не будет.
– Никакого принуждения в процессе реабилитации, – улыбнулся мистер Хоукс. – Но боюсь, запись на курс принудительная. Вы же не можете отрицать, что нарушили закон?
Над этим Бев задумался. Он понимал, что то или другое у него непременно отберут: либо деньгами штраф изымут из кармана, либо свободу перемещения в тюрьме. Совершил преступление – и, если поймают, принимаешь последствия.
– Следующее дело, – изрек старый Эшторн.
Констебли бросали на Бева убийственные взгляды, пока он покидал скамью подсудимых. Мистер Хоукс улыбался.
– Мне прямо сейчас ехать? – кисло спросил Бев.
– Через три часа. Поедете на поезде в половине второго от Чаринг-Кросс. Кроуфорд-Мэнор – сразу за деревней Беруош, в Восточном Сассексе. Вас будет ждать транспорт и остальные со станции Этчингем. Мистер Б…
– Ну, это уже форменное безобразие! – возмутился Бев. – А ведь ветви власти были когда-то разделены. Теперь вы, сволочи, контролируете судопроизводство, равно как и…
– Как я и собирался сказать, за дверьми зала суда вас ждет мистер Бузи. Он – сопровождающий пристав из службы пробации. – Внезапно мистер Хоукс изменил и тон, и манеру и сказал тихо и хрипло: – Да образумься же, размазня! Тебе не победить, дружок. Не забывай, мы тебя зацапали.
– А пошел ты, мешок дерьма, – посоветовал Бев.
– Так-то лучше, малыш. Теперь ты как работяга заговорил. Давай тащи отсюда свою непрофсоюзную задницу.
Демонстрация силы
Всего набрались двадцать один человек, включая мистера Бузи, который походил на частного детектива-неудачника и сейчас сидел, прижимая к груди и укачивая огромный крапчатый кулак, точно оружие, которое ему не терпелось пустить в ход. Но, зевая и потягиваясь на вокзале Чаринг-Кросс, он дал всем увидеть – возможно, преднамеренно – кожаную кобуру под пиджаком. Большинство в группе сомневались, что в ней есть пушка. Это ведь Англия, где при оружии ходят только преступники.
Большинство в группе были люди с образованием, несколько очень молодых, лишенных надежды, цепляющихся за принцип, как за кредитную карточку с истекшим сроком действия. Но были и религиозные фанатики, включая одного шотландца с кустистыми бровями, который от самого Танбриджа взялся провоцировать мистера Бузи:
– Слухай, ты, тупо’ылая конская мо’да, ты знаешь, что слово Божие ходит в шотландку ж одето. Чьи закрома-то? – он указал потрепанной Библией на творение Господне за окном, большей частью скрытое за заброшенными фабриками и грязным дымом.
– В толк не возьму, о чем ты лопочешь, придурок, – откликнулся мистер Бузи. – Если хочешь по-маленькому, подожди, когда прибудем на место.
– Фи, – скривился шотландец и, перейдя на отличный английский, возвестил: – Донести я хочу, брат, что вы и ваши присные решили, будто слово Божие выдохлось и, будь Господь наш Иисус жив сегодня, он вывел бы плотников на забастовку.
– Если хочешь кричать попусту, о чем в Библии говорится, подожди, пока прибудем на место. Я просто вас туда везу, идет?
Молодой, изможденного вида паренек из Мидлендса с красивыми светло-серыми глазами запел «Вперед, воины Христовы». Никто не подхватил.
– Бросают нас львам, – заскулил он с акцентом своей родины. – Мучеников двадцатого столетия.
Все промолчали. Мистер Бузи достал леденцы для горла, но никому не предложил, а начал сосать сам.
– Ах вы, бездушные ко’овопийцы! – поддакнул пареньку шотландец.
– Придержи язык, придурок, – прошамкал через леденец мистер Бузи.
Поезд остановился в Танбридж-Уэллсе. Высоченный мужчина в черном дождевике встал со словами:
– Нам ведь тут пересаживаться?
– Садись, – велел мистер Бузи. – Я проверял. Мы не пересаживаемся.
– Вы приказываете мне сесть?
– Я вам говорю.
– Думаю, – сказал высокий, глядя на мистера Бузи очень холодно, – я все равно сойду.
– Попробуй, – предложил мистер Бузи. – Давай попробуй.
И тут подтвердилось, что кожаная кобура у него под пиджаком не просто для вида. Мистер Бузи наставил на высокого в черном плаще намасленный «сугу» сорок пятого калибра. Высокий сел. Все восхищенно закивали, а мистер Бузи сказал:
– Вам, ребята, лучше помнить, что вы преступники.
– Никогда бы не подумал, что такое возможно, – восхищенно сказал Бев. – Закон о ношении оружия. Скажите, Бузи, каких войск вы гермафродит?
– Поосторожней! – предостерег мистер Бузи. – Не кулака отведаешь.
– Вот те на! – подал голос шотландец. – А оно еще и разговаривает!
– Нет-нет, я никакого сексуального оскорбления не подразумевал, – объяснил Бев. – Киплинг так называл моряков Королевского флота, морских пехотинцев Его Величества, солдат и матросов. Вы – представитель закона и чиновник ОК. Живое подтверждение победившей тирании в поезде на Этчингем.