– Вы и сами знаете, что это чушь.
– Вы знаете, о чем я, черт побери! – заорал Девлин. – Архаичная и буржуазная шкала ценностей позволять шахтерам затягивать забастовку и морозить задницы потребителям, но то, что называется нежизненно важными и маргинальными товарами и предметами роскоши, могло отправляться к чертям собачьим, и работники кондитерской промышленности с ними. Так вот, с этим покончено, малыш! Когда мы забастуем, вместе с нами будут бастовать пекари. Не будет ответа на требование разумного повышения заработной платы для шоколадных парней, и население не получит хлеба. И никакая реакционная сука не даст им есть пирожные, потому что, если не получаете одно, не получите и другое. И уже не за горами то время, – возможно, все произойдет еще гораздо раньше девяностого, – когда любая забастовка станет всеобщей забастовкой. Когда каждый производитель зубных щеток сможет отказывать в своем труде, справедливо требуя повышения заработной платы, и делать это с уверенностью, что погаснет свет, что люди будут мерзнуть, не пойдут поезда и закроются школы. Вот к чему мы идем, брат. К холистическому синдикализму, как это называет Петтигрю, который так любит большие слова. А у вас хватает наглости, глупости и реакционной злобы говорить про свободу. – Он тяжело задышал и яростно закурил еще сигарету.
– Я прошу только отменить постановление о закрытии цеха. Как свободный человек я требую права на работу без принуждения к членству в профсоюзе. Что тут неразумного? Люди вроде меня, выступающие против закрытия цеха из морального принципа…
– Это не моральный принцип, и вам это, мать вашу, известно. Дело не в морали или принципах, дело в ярости, и за ярость я вас не виню. Я бы никого не винил, но я и впрямь сейчас виню вас в том, что превращаете ярость в какие-то там принципы. Вот что я вам скажу: подождите до Рождества. Напейтесь, объешьтесь индюшкой, помучьтесь от похмелья, потом возвращайтесь бросать дробленые орехи в свой шоколадный крем или что там еще…
– Моя ярость, – сказал Бев, – как вы совершенно верно ее называете, лишь эмоциональная кульминация давно растущей убежденности в том, что закрытый цех есть зло, что несправедливо принуждать людей быть всего лишь клетками в общем жирном организме, который сочетает в себе апатичное и хищническое, что у человека есть право работать, если он хочет работать, а не вскакивать по свистку цехового старосты, и что при определенных обстоятельствах у человека есть долг работать. И долг тушить пожар, если это его профессия. Долг…
Он собирался сказать: бросать дробленые орехи в шоколадный крем, но сам понял, как нелепо это звучит. А потом понял, что нет тут ничего нелепого: ребенок умирает и хочет лишь одного – коробку «Ассорти Пенна». А все бастуют, и во всем мире не осталось ни коробки, а мятежный рабочий, который превозмог угрозы и побои, идет к своему конвейеру… Нет, так не получится. Принцип, все дело в принципе.
Встав, Девлин прошел к бачку для воды. Кабинет у него был очень рациональный, с шаткой простенькой мебелью бежевого и коричневого цветов, а еще в нем было очень сухо и тепло. На стене – плакат в рамке: оригинал плаката Билла Символического Рабочего, не просто первый оттиск, но сам раскрашенный рисунок, авторства Тилсона. Билл был красивым, крепким, умным с виду и остроглазым обобщенным работягой в полотняной кепке, из-под которой выбивались курчавые волосы, одет он был в синюю робу, в руке держал большой гаечный ключ. Пока Девлин, стоя в свете из окна, пил воду из бумажного стаканчика, Бев вдруг догадался, что Билла, возможно, рисовали с самого Девлина, когда тот был лет на тридцать моложе.
– Это ведь вы? – спросил он.
Девлин глянул на Бева проницательно и как будто с угрозой:
– Что? Это? Билл? Не совсем я – мой сын.
Что-то в его тоне позволило Беву спросить:
– Нет в живых?
– Для меня. С его чертовым балетом и приголубленными ужимками.
– Гомосексуалист?
– Наверное. Откуда мне знать? Сволочи, с которыми он связался, марушки там разные, мать их растак. – Девлин понял, что, ввернув такую брань, совсем уж расслабился с этим вот чертовым упрямцем, который теперь усмехался гаденько и говорил:
– Вас, наверное, терзает ужасный конфликт, брат Девлин: знать, что хорошенькие и приголубленные так же затянуты в корсеты в своих профсоюзах, как истопники или дальнобойщики в тужурки. Я про мужчин-моделей, танцоров и даже гейпрофов.
– Гей что?
– Проституток-гомосексуалистов. Минимальные ставки оплаты и так далее. Я достаточно старомоден, чтобы черпать ироничное удовольствие в знании, что наш Билл Рабочий скорее всего орудует своим ключом, или что у него там, впервые в жизни. Ну и мир вы создали!
– По-моему, это слишком затянулось, – сказал Девлин.
Вернувшись за стол, он взял присланную цеховым старостой Бева докладную.
– Вы разорвали свой профсоюзный билет на глазах у своих братьев. Вы в полный голос заявляли о своем разочаровании системой. Ваши братья проявляли терпимость, зная, что вы не в себе. Не думаю, что в сложившихся обстоятельствах требуется дисциплинарное взыскание…
– Какое дисциплинарное взыскание?
– Прочтите устав. Параграф 15, раздел d, подраздел 12. Штраф в размере не менее двух и не более пяти годовых взносов. Мы это спустим. Порча билета – пустяк. Это как в старые христианские времена, когда людей крестили. Порвите свое свидетельство о крещении, от этого вы не выкреститесь. Вы член профсоюза, и делу конец.
– Пока не пойду своим путем и не перестану вскакивать по свистку.
– Вы член профсоюза и расчленить себя не можете. В записях так сказано, а профсоюзные архивы – все равно что скрижали Моисеевы. Но…
Тут он сурово глянул на Бева, лысый мужчина со старым грубым лицом и интеллигентными, чуть шутовскими, невзирая на суровость, глазами, с подвижными губами, которые сейчас двигались, словно он пережевывал воздух, а может, просто какую-то оставшуюся с завтрака крошку, застрявшую в пустом зубе, а теперь вывалившуюся. Билл Символический Рабочий улыбался Беву со стены с мягким одобрением.
– Но, – завершил Бев то, что само по себе было достаточно значимо, – когда я потом не приму участие в промышленной акции…
– В канун Рождества будет забастовка мельников. Надеюсь, к тому времени вы переболеете своей чушью. Если нет, считайте, задвижка задвинута.
– Вот увидите, – сказал Бев, вставая.
– Это вы, черт побери, увидите, брат, – откликнулся Девлин.
Выйдя из кабинета генерального секретаря своего профсоюза, или своего бывшего профсоюза, Бев спустился на лифте с двадцать третьего этажа в вестибюль, который все еще напоминал о былых временах, когда в этом здании, ныне отданном под Новый дом транспорта, располагался отель «Хилтон». В синдикалистской сети всей страны не было ни единого профсоюза, который не был бы тут представлен – от трубочистов до композиторов электронной музыки к кинофильмам. Огромная табличка над ресепшн гласила: «КОНГРЕСС ПРОФСОЮЗОВ ОБЪЕДИНЕННОГО КОРОЛЕВСТВА». Ниже помещалась логограмма – упрощенная карта страны с простой прописью «ОК=ОК=ОКния» – так закрепилась острота колумниста в «Таймс», расшифровавшего название страны ОК как «Объединенный коллектив». За остроту со всеми серьезностью и благодарностью ухватились профсоюзные шефы и их копирайтеры и тут же вписали ее в гимн рабочих:
Мускулы крепче стали,
Сердца закаленными стали.
Братья, шагаем бок о бок
С песней про бравый наш ОК.
Рай замогильный презрев,
Вторим мы бодрый напев.
От колыбели до могилы
Бравый ОК дает нам силы.
Стоит ли говорить, что мало кто из рабочих знал слова.
На улице как раз сеялась теплая морось. Бев поднял взгляд на оштукатуренную громаду в потеках влаги, на хлопающий над ней флаг – серебряная шестерня на кроваво-красном фоне, ведь серп и молот уже не символизировали всемирный союз рабочих, а были отданы на откуп Продвинутым Социалистам, которые, во святое имя труда, стремились построить, или давно уже построили в Европе, репрессивные государственные системы, отрицающие синдикализм. Энейрин Беван (пожалуй, изначальный тезка Бева, поскольку тоже был уроженцем Уэльса) однажды – пусть и не прилюдно – произнес мудрые слова: «Синдикализм – это не социализм». Подразумевая, что, когда рабочие сами себе работодатели, не с кем бороться. В ОКнии древнее разделение капитала и труда продолжало существовать и, вероятно, сохранится еще долгое время, и не важно, является ли капиталистом босс-частник или (быстро исчезающее) государство.
Бев не смог сдержать улыбки, когда, все еще глядя на реющую шестерню, вспомнил, что собственность несовместима с философией труда и что ОК арендует свою штаб-квартиру у арабов. Где было бы ОК без арабов? Нефть, по ценам все более заоблачным, текла от ислама и не давала остановиться промышленности ОКнии. А ислам – это не только жаркая пустыня, но и Ледовитый океан, поскольку нефть Северного моря была заложена арабам в обеспечение правительственного займа, когда Международный валютный фонд в последний раз закрыл перед Великобританией свои закрома, и был запрошен заем, и оговорен залог, и на буровых в Ледовитом океане заполоскались флаги с полумесяцем. Арабы пришли в Британию насовсем. Им принадлежали «Аль-Дорчестер», «Аль-Клариджес», «Аль-Браунс», различные «Аль-Хилтоны» и «Аль-Ида-инны», где в барах не подавали алкоголь, а к завтраку – бекон. Люди даже не подозревали, сколько всего в ОКнии принадлежало арабам, включая винокурни и пивоварни. И вскоре на Грейт-Смит-стрит поднимется символ их силы – Масджид-уль-Харам, или Великая Лондонская мечеть. Ее строили, чтобы напомнить Англии, что ислам – это не только вера для богатых: множество усердных мусульман из Пакистана и Восточной Африки стекались сюда без помех, поскольку смягчение законов об иммиграции (в которых были прописаны чересчур скупые квоты) в пользу мусульман стало неизбежным политическим следствием финансового патроната арабов. А рабочим, которые забыли про свое христианство, полагалось петь про то, как они презирают «рай замогильный». Им бы, со вспышкой предвидения подумал Бев, следовало больше бояться тех, кто этот замогильный рай еще не отринул.
Ты был по телику
Подобно правоверным мусульманам, британские мельники, производившие то, что англичане назвали мукой (тонкую белую пыль с канцерогенами, но малыми питательными свойствами), начали забастовку не на рассвете, а на закате. На рассвете в канун Рождества не было хлеба, поскольку пекари заперли двери мучных складов и тоже забастовали. Забастовали и кондитеры. Домохозяйки, еще не создавшие собственный профсоюз, вышли из себя, когда не нашли нигде ни батонов, ни пирожных, и учинили беспорядки на Хай-стрит. В три часа дня комитет по заработной плате ответил обещанием положительно рассмотреть требования мельников о тройной дневной оплате за ночные часы переработки, и забастовки закончились за полчаса до того, как для обычных дневных рабочих должны были начаться рождественские каникулы, поэтому все смогли поднять бокалы в честь праздника в рабочее время за счет босса. Хлеба на Рождество так и не было.
На подгибающихся ногах, но распрямив плечи и выпятив грудь, Бев, как всегда, в восемь явился на смену к воротам «Шоколадной фабрики Пенна». Там его ждал пикет. Грызли удила полицейские лошади. Хотя и неохотно, полицейские повинтили человека, который бросил в Бева камешком, пусть даже промахнулся.
– На чьей вы стороне, держиморды поганые?! – поднялся крик.
– Вы не хуже моего закон знаете, – без удовольствия ответил сержант.
Подкатил фургон телеканала «Темза». Бев ждал. Его акция не будет иметь никакой силы, если о ней не узнает весь мир. Настали новые времена: Реально то, что Было по Телику. Из фургона вышел Джефф Фэрклаф: руки глубоко в карманах элегантного плаща «барберри», рыжие кудри развеваются на ветру. За ним последовали оператор с ручной камерой и звуковик с микрофоном. Фэрклаф и Бев обменялись кивками. Бев позвонил Фэрклафу накануне вечером. Они с Фэрклафом когда-то были коллегами: Фэрклаф преподавал английский, пока не спустили новый учебный план ЯРа. («Согласно новым правилам, употребляемое в разговорной речи – единственная допустимая форма. «You was» – форма, используемая 85 процентами населения Англии. Следовательно, «you was» – верная форма. А цепляющимся за книжное «you were» педантам напоминаем, что это была обычная форма, используемая педантами вроде Джонатана Свифта в восемнадцатом столетии».) Бев и журналисты проследовали в открытые ворота. Бастующие устроили отменный спектакль, огрызаясь и бранясь на камеру. Звуковик с микрофоном не записывал: всякие там «мать вашу» и прочую брань можно добыть из архивов. Бев повел их в крыло, где располагалась дирекция. Навстречу им вышел очень нервозный мистер Пенн-младший. Надев наушники, звуковик включил микрофон и поднял большие пальцы Фэрклафу, который сказал:
– Мотор.
– Доброе утро, мистер Пенн, – начал Бев. – Я, как обычно, пришел на работу.
– Вы не можете. Вы же знаете, мы закрыты. Будьте благоразумны.
– Вы отказываете мне в моем фундаментальном праве рабочего?
– Не глупите, черт побери. Вам прекрасно известно, какова позиция.
– Вы квакер, мистер Пенн? Член Религиозного общества друзей?
– Не понимаю, при чем тут это. А теперь убирайтесь!
– Вы меня увольняете, мистер Пенн? На каком основании? Сокращение штатов? Неэффективная работа? Нарушение субординации?
– Я вас не увольняю. Я даю вам выходной.
– Вы отвергаете одну из фундаментальных догм квакеров – изготовителей шоколада, а именно: у наемного работника есть право на работу, на абсолютный иммунитет против любого внешнего принуждения, заставляющего его отказаться от работы?
– Вам не хуже моего известно положение вещей. Ваш конвейер в закрытом цехе. Вы тут ничего поделать не в силах, и я тоже. Не могли бы соблюдать приличия, приятель?
– С удовольствием соблюду. Откройте и дайте мне подойти к моему конвейеру.
– Но электричества нет. Да уходите же! – Мистер Пенн был сильно расстроен.
– По-вашему, это справедливо? – спросил Бев. – По-вашему, вы справедливы так же, как были справедливы ваши собратья по вере прошлых веков?
– Говорю вам, не в этом дело. У нас современная эпоха.
– Мы с вами, мистер Пенн, вступили в контрактные отношения. Как работодатель и наемный работник. Вы предполагаете нарушить этот контракт?
– Ладно, – мрачно сказал мистер Пенн. – Идемте со мной.
И повел всех (оператор пятился впереди них задом) в цеха. Вскоре Бев стоял у своего холодного конвейера среди других, таких же холодных, и давал интервью Джеффу Фэрклафу.
– Итак, мистер Джонс, это ваш способ разоблачить принцип забастовки. Вам не кажется, что вы довольно старомодны?
– Разве справедливость старомодна? А сочувствие? А долг? Если современный мир одобряет сжигание до смерти невинных людей, пока пожарные бездействуют и требуют соблюдения своих прав, то я рад быть старомодным.
– Вы понимаете, мистер Джонс, что вы можете навлечь на себя увольнение? Более того, что никакая другая работа вам не будет предложена? Что закрытый цех – реальность жизни и что это относится ко всем до единой полезным или прибыльным видам деятельности?
– У каждого отдельного рабочего есть право решать, отказывать в своем труде или нет. Я обвиняю лишь синдикализм.
– Вы только что обрекли себя на вечную безработицу.
– Пусть так.
Камера перестала жужжать. Звуковик выключил и убрал микрофон.
– Хорошо у меня получилось? – спросил Бев.
– Получилось-то хорошо, – усмехнулся Фэрклаф. – Но помоги тебе Бог.
Они ушли. Сдерживаемые полицейскими, пикетчики издевались и угрожали. Телеканал «Темза» подбросил Бева до его банка, где тот снял 150 фунтов, отметив, что на счету у него остается 11.50. И пошел за рождественскими покупками. Бедную осиротевшую Бесси нельзя лишать права на праздничную обжираловку. Она знала, что такое Рождество: ее учительница миссис Абдул-бакар рассказала им всю историю. Наби Иса, последний великий пророк перед Мухаммедом (да будет благословенно его имя), которого Народ Писания зовет Иисусом, родился на свет, чтобы возвестить миру о доброте и справедливости Аллаха Всевышнего. Следовательно, надо объедаться так, чтобы потом тошнило.
Бев на кухне пил виски кануна Рождества, когда услышал крик Бесси:
– Папа, папа, тут дядя, на тебя похожий!
Придя в гостиную, он увидел себя в новостях, но не услышал. Очевидно, потрудился профсоюз работников телевидения, пригрозив забастовкой, если ереси позволят просочиться в мир. Он видел себя вместе с мистером Пенном и своим холодным конвейером секунд, наверное, десять как преддверие к местным новостям и услышал шуточку диктора про одного человека, которому можно пожелать веселого Рождества, но не счастливого Нового года, а потом под похоронный трубный марш Шопена появилось нарисованное мелом на стене изображение повешенного. На том местные новости закончились.
– Он совсем как ты, папа.
– Он и должен быть, как я, девочка. Он – это я.
Бесси посмотрела на отца с уважительным изумлением, которого никогда не выказывала раньше: мой папа по телику.
– А почему ты был по телику?
Вздохнув, Бев задумался, рассказывать ли ей все. Нет, лучше подождать. Пусть получит свою рождественскую кормежку, бедняжка. А потому они сидели вместе, жевали финики и щелкали орехи, ее глаза были прикованы к экрану, его взгляд беспокойно бродил, иногда веки печально смыкались. И они смотрели «Белое Рождество» с Сент-Бингом и Розмари Клуни, а когда начался «Арабский час», переключились на новый мюзикл по «Рождественской истории», в которой Эбенезенер Скруж не раскаялся и не превратился в образцового патерналистского работодателя, но, напуганный своими призрачными гостями, понял, какова будет чертова власть рабочих, приятель, и отпраздновал День подарков в атмосфере террора со стороны нового профсоюза работников церкви во главе с их лидером Бобом Крэтчитом. Потом Бев постелил им обоим на полу перед телевизором, рядом с которым светил электрический камин, и устроил большой холодный рождественский ужин из ветчины и разных солений, а за ним последовал торт-шерри, который Бев сам приготовил из старых размоченных бисквитов и крема без яиц, и они пили австралийский шерри («Опасайтесь иностранных подделок») и сладкий чай из больших кружек. Был поздний фильм под названием «Колокола Святой Марии», опять со святым Бингом в роли священника Красного Креста в соломенной шляпе и Ингрид Бергман в роли монашки, но его так порезали, что он практически не имел смысла, а потом Бесси пошла в свою грязную постель (Бев забыл про стирку) и разбудила отца в четыре утра криками про человека с когтями и тремя головами. Со страху она обмочила простыни, и Бев с неловкостью позволил ей забраться в свою кровать, свою и бедной покойной Эллен. Бедная девочка была совсем голая, поскольку намочила и без того грязную ночнушку, и Беву сделалось тем более не по себе. Когда кошмар у нее в голове несколько развеялся (были и другие детали помимо трехголового мужчины, например, ужасные белые змеи и руки, хватающие ее из грязных озер), она успокоилась и сказала:
– Тебя по телику показывали, папа.
Потом подкатилась к нему с откровенной амурностью, от которой ему пришлось отбиваться. Бедняжка, от нее будет уйма проблем. Он решил несколько ее охладить, рассказав, как выглядит ситуация. Рождество ей это не испортит: к утру она обо всем забудет.
– Слушай внимательно, Бесси, дорогая, – начал он.
– Да, милый, я слушаю. Положи руку вот сюда.
– Нет, не положу. Послушай, грядут плохие времена. У меня не будет работы. Денег вообще никаких не будет, даже от государственного страхования. Нас скорее всего вышвырнут из этой квартиры, потому что я не смогу оплачивать аренду. Плохие времена наступят, потому что из-за моей глупости я стал безработным… вот что тебе скажут.
– Кто мне скажет? Положи руку вот сюда.
– Твои учителя и другие дети, которым про все рассказали родители. Но ты должна понять, почему я это делаю, Бесси. Ни один человек не должен быть распят. Иисус не должен был быть распят. Но есть кое-какие вещи, которым нельзя поддаваться, и я не могу подчиниться тому, что подразумевает профсоюз. Ты понимаешь?
– Ну зачем так привередничать? Почему ты не положишь руку сюда?
– Потому что ты моя дочь, а есть то, что между отцом и дочерью непозволительно. Я хочу, чтобы ты поняла, что я тебе говорю, Бесси. Твоя бедная умирающая мама сказала: «Не дай, чтобы им это сошло с рук». И хотя тебе это покажется бредом, как раз поэтому я пошел против власти профсоюзов. Победить я их не могу, но хотя бы могу стать мучеником во имя свободы. И однажды, вероятно, через много лет после моей смерти, люди вспомнят мое имя и, возможно, превратят его в своего рода знамя и будут сражаться против несправедливости, которую олицетворяют профсоюзы. Ты меня понимаешь, Бесси?
– Нет. И я думаю, ты злой. Почему ты не положишь руку…
– Ну, возможно, Бесси, ты поймешь вот это. Тебе придется поехать в место, которое называется Дом для девочек.
– Куда?
– Место, где о тебе будет заботиться государство, там все девочки живут вместе. И ты будешь там жить, пока ты не станешь достаточно взрослой, чтобы самой найти работу.
Над этим она думала по меньшей мере минуту, потом сказала:
– А телик там будет?
– Конечно, будет. Ни один дом без него не дом, даже Государственный дом для девочек. Свой телик ты уж точно получишь.
– Может, там будет новый, широкоэкранный.
– Я бы не удивился.
– На нем большое кино показывают, как то, которое мы тогда смотрели, с монстрами.
– Ты про «Изнасилование в небесах».
– Так оно так называлось? Ты, я и мама его смотрели. – В голосе у нее зазвучало что-то вроде победной нотки. – А теперь тут не мама, а я. Положи руку вот сюда. Ты должен.
Бев расстроенно отвернулся и притворился, что заснул. Какое-то время Бесси молотила его по спине кулаками, потом как будто занялась мастурбацией. Чем скорее она попадет в тот Дом для девочек, тем лучше. Чем скорее…
С мечети в Чизвике зазвучал первый утренний фаджр. Нет Бога, кроме Аллаха.
На следующий день Бев приготовил фаршированную индейку, цветную капусту (стоила она 3 фунта 11 пенсов) с картофелем и разогрел консервированный рождественский пудинг, а Бесси разрывалась между телевизором и подарками: куклой на транзисторах с провокационно-длинными ногами и наглой усмешкой, радио со стереонаушниками и «Телеальманахом» на 1985 год. После обеда, который Бесси снисходительно признала, дескать, он ничем не хуже, чем у мамы, они смотрели новогоднее обращение короля. Король Карл III, кругленький человечек, с ушами топориком, лет под сорок, почти ровесник Бева, говорил о счастливом и священном времени и благослови Боже всех вас, а под конец он, усмехаясь, поманил пальцем кого-то за экраном, и вышла Ее Величество королева (не путать с Елизаветой II, королевой на пенсии, теперь королевой-мамой), и эта хорошенькая смуглая женщина в жемчугах тоже улыбалась. Король обнял королеву, и оба помахали зрителям, точно они, зрители, уезжали на трамвае. Зазвучало «Боже, храни короля».
Вечером, пока они ели холодную индейку, ветчину и жареную картошку с цветной капустой, запивая все шампанским сидром, и смотрели «Праздничную гостиницу», опять-таки с Бингом (которого Бесси считала обязательной принадлежностью Рождества), отключилось электричество. Картинка на экране унеслась со скоростью света к горизонту, где превратилась в точку и исчезла совсем, электрический камин тускнел и тускнел, потом послышался хрип лампочки. Свечей у них не было, и воцарилась кромешная тьма. Бесси вопила и выла в неподдельной муке.
– Теперь-то ты поняла? – рыкнул отец. – Теперь ты видишь, против чего я борюсь?
Она скулила, дескать, ей кажется, она понимает, но бедная осиротевшая девочка была не способна на абстрактное мышление. Медицина должна идти вперед, приятель.
Отщепенец
27 декабря Бев вернулся на работу, и тут же хором завыли свистки. Послушное контракту с профсоюзом руководство фабрики официально уволило Бева. Бев отправился на биржу труда, где настоял на встрече с директором, а не просто жующими девицами-секретаршами с темными построждественскими кругами на месте глаз. Он сообщил директору о своем положении, а директор бесцеремонно ответил, дескать, его нельзя зарегистрировать на бирже, поскольку он не желает подчиняться основополагающему условию найма в любой из установленных профессий, что означает все мыслимые виды деятельности, помимо профессии поэта. Официально безработный и не подлежащий найму, Бев пошел получать пособие по безработице по уложению Акта о государственном страховании. Ему сказали, что он не имеет права на пособие, поскольку своевольно отверг право на рабочее место в том смысле, что отказался принять условия занятости, как они изложены в Законодательном акте о профсоюзах (Принудительное членство) от 1974 года.
– Я выплачивал деньги в фонд. Каждую неделю с тех пор, как начал работать в возрасте двадцати…
– Что же вы начали так поздно? – спросила из-за решетки сварливая тостуха с подсиненными волосами, раздраженно постукивая карандашом по стойке.
– Учился в университете. Я получил степень.
– Принудительные выплаты в Фонд государственного страхования не дают вам автоматического права на выплаты. Необходимо удовлетворять определенным условиям, а вы не желаете их выполнять.
– Так что же мне делать? Умирать с голоду?
– Удовлетворять условиям.
Бев пошел в паб за полпинтой горького и холодной сосиской с бесплатной горчицей. Он позвонил своему члену парламента или, точнее, его секретарю и договорился о встрече под конец рабочего дня. Сессия уже закончилась, парламент распустили на каникулы. «Мистер Протеро встретится с мистером Джонсом в своей пятичасовой «приемной».
Член парламента Дж.Р. Протеро был элегантным малым, переступившим порог среднего возраста, одетым в твид для уик-эндов за городом, но его лосьон после бритья пах агрессивно урбанистически. Он курил трубку, которой лишь с трудом не давал погаснуть, пепельница перед ним превратилась в братскую могилу потухших спичек. Выслушав историю Бева, он спросил:
– И чего вы от меня ожидаете? Что я изменю закон?
– Законы ведь меняются. Знаю, это происходит медленно. Палата общин, как меня учили, как раз то место, где противостоят несправедливым законам и продвигают справедливые.
– Вас, вероятно, учили очень и очень давно. – Он, наконец, раскурил трубку и втянул два или три раза дым. Потом трубка погасла. – Будь она неладна!
– Почему бы вам не бросить? – спросил Бев.
– Что бросить? – проницательно и с внезапным подозрением переспросил мистер Протеро.
– Курить. Оно того не стоит, учитывая, что табак по три пятьдесят унция, и вам это явно не по нраву.
Мистер Протеро расслабился.
– Я думал, вы про… ну, сами знаете.
– Вы, наверное, сами часто спрашивали себя, какой толк от парламента, – откликнулся Бев. – Признаюсь, я пришел к вам без особой надежды. Наверное, я, как дурак, живу в прошлом, когда члены парламента заботились о своих избирателях. Но я черпал горькое удовольствие в безнадежности всего этого. Я должен делать вид, что верю, будто демократическая свобода еще существует. Это как стараться верить в верность жены, когда видишь, что она елозит на половике с молочником. Пока смерть не разлучит нас. Правительство для людей. Глупо, правда? Ностальгия.
Бев понял, что неумелость мистера Протеро в обхождении с трубкой добровольная. Он все чиркал и чиркал и – в отличие от кое-кого из своих избирателей – поджигал без толку. Но бесплодность процесса давала ему шанс увернуться от ответа на неловкие вопросы или, как сейчас, оказать хотя бы минимальную помощь. И все-таки наконец он сказал, откладывая все еще холодную трубку:
– Нельзя воевать с историей.
– А вот это интересно. И кто же делает историю?
– Движения. Тенденции. Жизненные силы. Процессы. Не кто, а что. То, что случилось в Англии, случилось не в результате кровавой и расточительной революции. Мы пошли нашим демократическим путем и в процессе поэтапной эволюции не видели признаков бурных перемен. А потом однажды утром мы проснулись и сказали: «Правление пролетариата пришло». То, чего пока еще не произошло в странах, где свершились кровавые революции, у нас случилось гладко. Не знаю, что бы сказал Карл Маркс, если бы вернулся, но…
– Маркс сказал бы, что желаемого не случилось, что средства производства не перешли в руки рабочих, что капитализм не уничтожен.
– Он в процессе уничтожения, – отозвался мистер Протеро. – Быстрого. Едва ли в стране осталась хоть одна фирма, которая не перешла бы в руки государства. Государство – крупнейший работодатель.
– Вот именно. Работодателю всегда противостоит наемный работник. Государство – сволочной босс, и профсоюзы борются с ним так, словно на нем цилиндр. И они всегда побеждают, вот в чем проблема. Правительство превратилось в механизм для печатания бумажных денег. Посмотрите на уровень инфляции. И хотя бы один голос в парламенте поднялся против неизбежного разорения страны? Пришло время, чтобы кто-то из вас рискнул своим местом и поднял голос ради свободы и порядочности и, да, старомодного здравого смысла.
Мистер Протеро взялся за своего заклятого врага и снова попытался поджечь. Кладбище мертвых спичек разрасталось могильным курганом. Горько сдавшись, он сказал:
– Есть ведь «кнуты»[15]. Мы просто голосуем за билли или воздерживаемся от голосования. Наши избиратели больше не из регионов, как бы они ни назывались. Наши избиратели – выборка из всей синдикалистской системы. Что толку жаловаться? Это исторический процесс, которому никто не может противостоять. Сейчас не как во времена Фокса, Берка или Уилкса. Есть всего два коллектива.