– Давай, – улыбнулась она и вновь взяла меня за руку.
Еще минуту мы карабкались по плохо освещенной лестнице. Я держался за стену, а Кристен следила за каждым моим шагом и, казалось, предугадывала все мои движения, успевая поддержать в нужный момент. Как только мы взабрались на предпоследнюю ступеньку, она потянулась ключ‑картой к замку, но я ее остановил.
– Постой… слушай, – я придержал ее руку с картой. – Когда мы выйдем за эту дверь… обратной дороги уже не будет. Там… там может случиться что угодно, но… что бы не случилось, я сделаю все, чтобы тебе помочь. Ты мне веришь?
– Верю… верю, Нейтан.
– Кристен, я серьезно. Многое наверняка пойдет не так, как мы себе представляем, но, пожалуйста, помни всегда одну вещь: я понимаю тебя, я могу поставить себя на твое место и потому знаю, каково тебе.
– Я… я знаю, я верю тебе.
– Помни эти слова, пожалуйста… помни. Кристен, я… я долго мучился, долгие годы, но благодаря тебе я наконец‑то разобрался в себе, – я посмотрел ей прямо в глаза. – Прости меня, но я понял, что я не убийца… не такой убийца, как ты.
Кристен нахмурилась, но не успела еще ничего понять. Одной рукой я осторожно выхватил у нее ключ‑карту, другой рукой скользнул у себя по спине и вытянул из‑за пояса наручники, которыми еще несколько минут назад был прикован. В следующий миг я свел ее руки вместе и ловко защелкнул на запястьях железные браслеты. На ее лице отразилась смесь испуга с недоумением, она попыталась отодвинуться от меня, но я не дал ей этого сделать. Я провел ключ‑картой по двери и сразу же выставил вперед одну руку, давая агентам ФБР сигнал «не стрелять». Прошла еще секунда и Кристен увидела за дверью свет фар нескольких машин ФБР и как минимум десяток мокнущих под ливнем агентов с пистолетами, направленными в нашу сторону.
|
|
– Что?! Что ты делаешь?! – чуть не заплакала она.
Ее лицо застыло в подлинном ужасе при виде такой картины, она начала сопротивляться, но я толкнул ее вперед под проливной дождь. Кажется, это был Кевин Андерсон, кто первым подбежал ко мне с пистолетом наготове и схватил Кристен. Мое зрение тогда помутнело, впрочем, как и мой рассудок, так что мне сложно было разобрать знакомые лица ночью под непроглядным ливнем. Я точно помню, что вместе с Кевином снаружи так же ожидал и Джейкоб Броуди, который, очевидно, и привел всех остальных, а так же рассказал о запасном входе. Видел я там и Райана, который так же умудрился каким‑то чудом освободиться от наручников и, как мне тогда показалось, смотрел на происходящее с огромной жалостью.
Кристен душераздирающе верещала и билась в конвульсиях, пытаясь высвободиться из крепкой хватки нескольких агентов ФБР. Она кричала и плакала, она осыпала меня бесчисленными проклятиями, она проклинала все, что только можно проклясть. Это был крик полный ненависти и отчаяния, еще несколько секунд назад она представляла себе относительно спокойное желанное будущее, а сейчас ее жизнь будто резко подошла к худшему финалу.
Если вы еще не поняли и, возможно, находитесь в ужасе от того, что я наговорил Кристен несколько минут назад, то я должен вам сказать, что лгал ей. После того как я очнулся от очередного разряда электричества, я лгал ей практически от первого до последнего слова. Это не значит, что на самом деле я обвиняю ее в содеянном, это не значит, что я ее не понимаю. Я понимаю ее и не виню ни в чем. Никто не заслуживает смерти, что бы этот человек не совершил.
|
|
Мы все являемся порождением нашего окружения. Мы все лишены свободы выбора, начиная с момента нашего рождения, потому как мы не выбираем, когда нам рождаться, где нам рождаться и в каком обществе. Мы не выбираем свои врожденные болезни или приобретенные, мы становимся жертвами обстоятельств и случайностей, на которые мы никак не можем повлиять. Мы становимся определенной личностью лишь потому, что родились в определенной среде, имели определенное воспитание и нам были навязаны определенные взгляды. Мы знаем, что плохо, а что хорошо только потому, что нам сказали, что вот это плохо, а вот это хорошо. И мы не виноваты в этом.
Разве можно винить Виктор Хауэра за то, что его работа настолько изменила его, что он пошел на такие отчаянные меры? А что если бы он родился где‑нибудь в тихой Европейской стране, слышал бы о террористах только по телевизору и работал бы шеф‑поваром в ресторане? Много бы у него было причин сделать то, что он сделал?
Разве виноват Брэндан Хоскинс, что стал такой сволочью и испортил жизнь стольким людям? А что если бы Брэндан родился не в семье преступников? Что если бы ему с детства объясняли, что убивать людей и все время сидеть на наркотиках не самая лучшая идея? Откуда в его мозге взяться такой мысли? У него были свои понятия о хороших и плохих поступках и его взгляды выглядели для него так же естественно, как и для вас любые ваши.
|
|
А что если бы я не сделал сиротой ребенка Брэндана? Кто бы из него вырос? Какая у этого ребенка была бы свобода выбора с таким отцом и с таким окружением? Был ли хоть один шанс, что из этого ребенка вырастет хороший человек? Несомненно, был, но шанс стать таким же, как папа, у него был в разы выше. А сам папа таким стал, как мы помним, благодаря своему папе и соответствующему окружению.
Выбирал ли Дитер Штайблих оказаться в Лос‑Анджелесе и стать судмедэкспертом? Решение заниматься тем, чем он занимается было принято им на основе совершенно не зависящих от него обстоятельств. Личность, которой он является, получилась такой не потому что он так захотел, а потому что его работа и окружение сделали его таким.
Стал бы Райан тем, кем он стал, не переживи он столь тяжелую утрату и не подсядь он на героин из‑за не зависящих от него обстоятельств? А по какой причине Дэвид стал работать именно в ФБР? Зависело ли это как‑то от него? Стал ли Дэвид курить, потому что решил усугубить свое здоровье? Умер бы Дэвид так рано, если бы не работал в ФБР?
Виноват ли я, что сначала подался в спецназ, а потом в ФБР? Или может тут играет какую‑то роль мой отец, навязывавший мне прямо или косвенно работу, связанную с насилием? А если бы у меня не было отца, а только мать – биолог по образованию? Может, я никогда не убил бы Альму, которой так же не повезло родиться в ужасном окружении. Стал бы я беспричинно подозревать во всех убийствах Штайблиха, если бы мой мозг не рисовал образы убийц с необычной и загадочной внешностью, основываясь на информации, которая в нем хранится?
Виновата ли четырнадцатилетняя девочка в том, что родилась с генетической предрасположенностью к биполярному аффективному расстройству? Это она сама решила родиться с подобным изъяном? Это она виновата в том, что ее изнасиловали? Это она виновата, что так сильно привязалась к своей матери, а потом тяжелейшим образом ее потеряла? Это она по своему желанию стала ненавидеть людей с лишним весом?
И раз уж на то пошло, виноваты ли все эти люди с лишним весом в том, что они такие? Виноваты ли из них те, кто мог бы привести себя в форму, но не способен этого сделать ввиду определенных проблем со здоровьем? Виноваты ли в этом те, кто доволен собой в таком состоянии? И кто виноват в том, что лишний вес нынче считается – плохо, а его отсутствие – хорошо?
Если отбросить все те бесчисленные факторы, на которые мы не способны повлиять еще до нашего рождения, то в момент своего рождения каждый человек подобен белому листу или чистому жесткому диску компьютера. А потом в/на нас начинают что‑то записывать.
Глядя на то, как уводят бьющуюся в истерике Кристен, у меня разрывалось сердце. Я не могу точно описать, что именно я чувствовал в тот момент и почему я это чувствовал. Я помню лишь, что ничего хуже этого никогда прежде в жизни не ощущал. Это не было какой‑то банальной депрессией или горем потери близкого человека, это было что‑то охватывающее все то, что произошло раньше. Словно я обнаружил некий идеал негативной эмоции и смог ее испытать. Я даже не понимал, почему я все это чувствовал, в чем была истинная причина моего столь ужасного состояния. Я просто чувствовал это и все. И я точно помню, что готов был согласиться на ампутацию ноги или руки, только бы избавиться от этой ни с чем несравнимой душевной боли.
Ночью под жестоким ливнем я смотрел на отчаянно кричащую Кристен и ощущал, как заканчивается мое время. У меня подкосилась давно травмированная правая нога и я упал на одно колено прямо в грязь. Прошла еще секунда и сдалась моя левая нога. Я упал на колени, склонил голову и в последний миг до меня донеслись чьи‑то знакомые обеспокоенные крики. Кажется, это был мой отец. Но уже было поздно.
Последняя капля упала.
Эпилог
Я открыл глаза и увидел перед собой на тумбочке цифровые часы. Они как всегда показывали 7:01. Улыбнувшись и успев выключить будильник за несколько секунд до сигнала, я перекатился на спину и одним глазом поглядел на яркий солнечный свет, проникающий сквозь жалюзи большого окна. Природный свет снаружи был настолько ярким, что никакая оконная защита не могла его сдержать и вся комната постепенно озарялась поднимающимся где‑то вдалеке Солнцем.
Перевернувшись на другой бок, я непроизвольно улыбнулся при виде ее милейшего лица. Она спала на боку, подложив одну руку под голову, а ее длинные белоснежные волосы закрывали ее рот и нос. Я попытался осторожно снять с ее лица локон волос, пытаясь не разбудить, но провалил эту миссию.
– Опять проснулся раньше будильника? – произнесла она, раскрыв на секунду свои сонные голубые глаза.
– Биологические часы, что ты хочешь, – ответил я, не отрывая от нее взгляда.
– Как спалось? – она зевнула и потянулась.
– Ну… нормально, если не считать мой очередной безумный сон.
– И что же там было?
– Ты можешь меня представить в качестве агента ФБР? – усмехнулся я. – Мне такие ужасы снились… будто я несколько дней выслеживал убийцу, который потрошил толстых людей… там столько всего было… но я уже почти ничего не помню.
– Толстых людей? – улыбнулась она. – Это что, какой‑то намек, что ты недоволен моей фигурой?
– Ну что ты, Белоснежка, у тебя идеальная фигура, у меня едва хватает длины рук, чтоб обхватить твою необъятную талию.
– Ах ты сволочь, – весело вскрикнула она, после чего забралась на меня и начала бить подушкой.
– Ну ладно‑ладно, – пытался отбиваться я, – у тебя просто широкая тазобедренная кость и потому тебя сложно обнять.
Она успела сделать еще пару ударов, прежде чем я смог скрутить ее и сбросить с себя на другую половину кровати. Немного посопротивлявшись, она все‑таки сдалась и прекратила попытки избить меня. Все еще учащенно дыша, она легла на бок и, подперев голову рукой, ехидно уставилась на меня.
– Говоришь, тебе снилось, что ты агент ФБР? Мечтай‑мечтай, тебя только что избила девчонка.
– А тебе, наверно, снилось, что ты крутая амазонка, которая может уделать любого мужика?
– А вот кстати да, нечто похожее было. У меня был эротический сон, где я была на пляже с пятью накачанными смуглыми красавцами…
– Оу, и чем же вы там занимались?
– Ну как же, крабов ловили! – захохотала она.
Я так же засмеялся, а затем поглядел ей прямо в глаза и взял за руку.
– Белоснежка, что бы я без тебя делал, – сентиментально вздохнул я.
– Мне… нравится, когда ты меня так называешь, – смущенно заулыбалась она, – но мог бы называть и по имени иногда.
– Мне не нравится твое имя, оно ужасно.
В следующую секунду в меня вновь полетела подушка. Я уже было приготовился в очередной раз обороняться, но тут в комнату с криком ворвались дети и начали бегать по кругу. Чернокожий мальчик лет восьми на вид хохотал и убегал от белокожего собрата, который явно был на пару лет младше. Они бегали в одних шортах и поливали друг друга из водяных пистолетов, периодически задевая нас струей воды в кровати.
– Дэвид, Райан! – крикнул я, привставая с постели. – Ну что вам с самого утра неймется? Как только вам никуда не идти, так вы сразу с утра пораньше дебош устраиваете!
– Это все он начал! – вскрикнул Райан, поливая водой Дэвида. – Я спал, а он начал меня во сне поливать!
– Это тебе за то, что ты вчера сломал мой самолет! – ответил Дэвид, выпуская струю воды в ответ.
– Не кричи на них, – шепнула она мне прямо на ухо, обнимая за шею, – пусть развлекаются, пока у них энергия есть.
Мы смотрели на хулиганящих детей и с несдерживаемыми улыбками на лицах наблюдали, как они ловко перекатывались по полу, прятались за воображаемыми укрытиями вроде шкафа и стульев и выкрикивали друг другу безобидные обвинения.
– Слушай, какая ты молодец, – прошептал я ей на ухо, поглядывая на детей, – что тогда все‑таки настояла на усыновлении Дэвида. Я думал, Райан будет недоволен, боялся, что они не подружатся…
– Я же тебе говорила, что все будет хорошо? Или я тебя когда‑то обманывала?
– Никогда, – улыбнулся я и поцеловал ее, – ну все, хватит тут торчать. Мне пора на работу.
Я подхватился с кровати и начал собираться. Как обычно первым делом я направился в ванну, где принял душ, сбрил с себя два миллиметра ненавистной мною бороды и попытался уложить свои заметно отросшие черные волосы, попутно проклиная себя за то, что никак не мог выкроить время на стрижку.
Закончив с ванной, я переместился в спальню, где залез в шкаф в поисках одежды. Отыскав необходимые брюки с рубашкой и начав натягивать их на себя, я взял лежащий на тумбочке планшет и попытаться перечитать в процессе одевания свою многострадальную статью. Я работал над ней долгое время, я вложил душу в этот труд и очень надеялся, что людям она придется по вкусу. Я уже давал почитать свой труд нескольким самым лучшим друзьям и получил вполне себе лестные отзывы, я и сам был доволен тем, что написал, но все же у меня еще оставался страх перед большой аудиторией и перед боссом, который мог забраковать мой труд.
Выбросив из головы беспокойные мысли, я на минуту отбросил планшет в сторону, натянул на себя галстук и направился на кухню, где моя Белоснежка корпела уже с полчаса, готовя завтрак на все семейство. Вновь расположив планшет перед собой, я прошел в кухню и налил себе немного кофе, попутно вылив небольшое его количество на стол.
– Черт! – выругался я сам на себя.
– Может, хватит уже перечитывать? – она недовольно уставилась на меня. – Или ты и в машине будешь вот так ехать с планшетом перед носом? Серьезно, хватит уже, я тебе уже миллион раз говорила, что твоя статья замечательная и тебе не стоит переживать.
– Ладно‑ладно, – сдался я, откладывая планшет в сторону, – я просто… хочу быть уверенным на все сто процентов.
Она лишь усмехнулась моей отговорке и продолжила заниматься завтраком. Сделав пару глотков кофе, я с улыбкой посматривал на наших детей, побросавших водяное оружие и теперь что‑то заинтересованно обсуждающих перед телевизором. Я прошел в гостиную, чтобы присесть на диван рядом с детьми, но по пути замер возле окна. Меня привлек необычный оттенок света, проникающий сквозь жалюзи. Он был с примесью фиолетового.
Я подошел к окну и поднял жалюзи. От представшего передо мной пейзажа у меня захватило дух. За окном располагался исполинских размеров футуристический город с высоченными и красивейшими небоскребами, уходящими высоко в голубое небо. По земле и по воздуху перемещались тысячи транспортных средств, создавая картину идеально отлаженной инфраструктуры, где каждый участник движения предельно точно знал свое место. И весь этот живой организм освещался нежным фиолетовым светом выглядывающего из‑за небоскребов Солнца.
Полюбовавшись этим ни с чем несравнимым пейзажем, я отвернулся от окна и посмотрел на нее, радостно раскладывающую завтрак по тарелкам, на своих детей, беззаботно дурачащихся на диване… и, опустив голову, грустно улыбнулся.
– Белоснежка! – позвал я. – Иди сюда.
Она тут же все побросала и подбежала ко мне, обнимая за талию.
– Глянь, – я указал рукой на пейзаж за окном.
– Ух ты… как… как красиво, – искренне восхитилась она увиденным.
– Да… это прекрасно. А ты знаешь, что это значит?
– Это значит, что мы… спим?
– Нет, Белоснежка, – я провел рукой по ее длинным волосам и прижал к себе, – это значит, что сплю я.
Продолжение следует… или не следует…
Послесловие
Таким было начало этой истории. Надеюсь, время, затраченное на прочтение, стоило того, а название книги оправдало себя. Однако у меня есть кое‑что еще. Я утаил небольшой кусок истории. Спустя несколько лет после всех описанных в этой книге событий мы с Нейтаном оказались в одном крайне затруднительном положении и все, что нам тогда оставалось – это ждать. Мы не могли ничего поделать, от нас ничего не зависело и потому мы коротали время, рассказывая друг другу истории. Тогда он мне и рассказал обо всем. Думаю, тогда мы и стали друзьями.
Его рассказ был гораздо длиннее, чем эта книга, и написать обо всем сразу – задача не из легких. Потому я включил в первую книгу примерно треть того, о чем он мне поведал. Но даже в этой первой истории есть кое‑что, что я не осмелился ввести в общее повествование.
Когда Нейтан угодил под завалы здания, предназначавшегося к сносу, он словно побывал в аду. В дальнейшем ему по жизни везло на вещи и похуже, но именно те несколько часов в одиночестве, под тоннами камней и в полной темноте стали для него переломным моментом. Тогда он начал необратимо меняться. Он думал, что умрет и в отчаянии в последний раз пытался выстроить для себя четкую картину понимания жизни и смерти.
Я описал многие из его переживаний и мыслей в тот злополучный день, но я не решился поместить один фрагмент. Мне показалось, что часть информации лучше вырезать до наступления более подходящего момента. И вот этот момент настал. Так что, если кому‑либо интересно погрузиться в мысли Нейтана еще на несколько минут, я привожу ниже этот вырезанный отрывок.
Нейтан Стиллер, погребенный под завалами взорванного здания, в одиночестве, между жизнью и смертью:
Находясь в таком положении, балансируя между жизнью и смертью, не зная, выберешься ли ты отсюда живым или умрешь в страшных муках, начинаешь крайне серьезно задумываться о том, что тебя ждет дальше в случае смерти и о том, что, собственно, представляет для тебя тот кусок прожитой тобою жизни. Многие вещи, касательно как жизни, так и смерти для меня вполне были очевидны и понятны – меня всегда интересовала эта тема. Но все же временами я приходил в полное недоумение, когда понимал, что на самом деле эти понятия были очевидны лишь для меня и мало кто об этом задумывается в такой же степени, как и я. И плохо, что мало кто об этом задумывается. Я считаю, что лучше жить, признавая правду, какой бы она ни была, четко понимая, как все работает в нашем мире, вместо того, чтобы обманывать себя всю жизнь, веруя в сказки.
Недалекие люди говорят, что в падающих самолетах не бывает неверующих. А еще их не бывает и в окопах. Ну вот он я, можно сказать, упал на самолете и теперь лежу в окопе. Думаете, я готов поверить в любую высшую силу, только бы выбраться отсюда живым? Конечно готов! Любой бы был готов поверить! Я сейчас отдал бы все за то, чтобы помолиться какому‑нибудь всемогущему существу и тем самым спасти свою жизнь, но вот только не поможет это. Мне страшно, я до ужаса боюсь смерти, как и любой другой, кто понимает, что она уже совсем близко.
В первую очередь я боюсь ее, потому что понимаю, что не знаю ничего о том, что меня ждет. Во вторую очередь я боюсь ее, потому видел ее, видел уродство смерти и знаю, насколько она ужасна. И в третью очередь я боюсь ее, поскольку понимаю, что вполне могу оказаться прав в своих взглядах и там… там не будет ничего. Ничего. Я просто перестану существовать. Я не вознесусь на небеса, не рухну в ад, не преобразуюсь в некий сгусток энергии, моя душа не найдет свое место в новом живом организме. Там не будет ничего, я просто выключусь как компьютер, раз и навсегда. И потому в такой момент я готов поверить во что угодно, только бы избежать подобной участи.
Люди намеренно убеждают себя в существовании потустороннего мира, лишь потому, что по‑настоящему боятся смерти. Мы всю жизнь во что‑то верим, убеждаем себя, что когда придет наш час – это не будет нашим концом. Мы хотим верить, что наш путь продолжиться в каком‑то другом виде, хотим верить, что все равно продолжим жить. Но почему‑то когда к большинству приходит смерть, все как минимум ее опасаются, а многие и вовсе открыто боятся и в последние секунды никакая вера, никакой всевышний больше не вселяют надежду, что это еще не конец. Может, потому что это все‑таки конец? И, может, нужно набраться смелости признать действительность такой, какая она есть, а не верить в то, что нам навязали с самого детства?
В моей жизни было множество ситуаций, когда я отчаянно нуждался в помощи свыше. Мне нужна была всего лишь капля помощи. Я просил для себя, для других, но никто никогда не помогал, все становилось только хуже. Иногда казалось, что уже все, хуже не может быть в принципе… но нет же, каждый раз я с удивлением убеждался, что как бы ни была плоха ситуация, все всегда может обернуться гораздо хуже. И тогда я стал думать, почему же никто не помогает? Ответ пришел ко мне довольно быстро: никто не помогает, потому что некому. Я понял, что нет никакой необходимости надеяться на воображаемого друга – нужно надеяться лишь на себя и думать своей головой. Тогда, когда придет мое время, я хотя бы попытаюсь принять свой конец достойно, не спихивая все свои неудачи и трагедии на кого‑то другого. Я не буду ослеплен бессмысленной верой в несуществующее, я буду знать, что меня ждет.
Человек рождается чистым, непорочным. При рождении его мозг пуст как чистый жесткий диск. В начале пути у человека в мозге нет ни единой записи об окружающем мире, ни капли информации – он не знает ничего. Потому никто не помнит того, как находился в утробе матери, не помнит момента своего рождения, не помнит первые годы своей жизни. Тут нечего помнить – до момента рождения в мозг еще не поступает никакой значимой визуальной или звуковой информации, а после рождения долгое время мы лишь учимся воспринимать и осознавать все увиденное и услышанное.
Довольно нелепо на этом фоне выглядят попытки некоторых счастливых матерей выяснить сюжет сновидений, развивающегося внутри них ребенка. Сновидения снятся всем, даже в столь раннем возрасте во время нахождения в утробе матери. Но сюжеты сновидений всегда составляются из информации, содержащейся в мозге, которая в свою очередь поступает в него через зрительные и слуховые органы. А сколько такой информации у еще нерожденного ребенка? Вот и вырисовывается ответ на вопрос о сюжетах сновидений в утробе матери. Как физиологический процесс, сон у ребенка внутри матери существует, но никакого сюжета тут и быть не может. Если только полное отсутствие каких‑либо образов кто‑то называет сюжетом.
Только уже с появлением младенца на свет, его новорожденный мозг сразу же включается в работу и начинает учиться всему, что видит и слышит. Как только мозг получает какую‑то визуальную и звуковую информацию, то начинает ее преобразовывать в самые разные образы сновидений. Далее мозг младенца продолжает непрерывно узнавать все новое и, по большей части благодаря любящим родителям, в более‑менее сознательном возрасте ребенок узнает о неком всевышнем, который может все, но не делает ничего, и, конечно же, принимает на веру все сказанное. С чего бы ребенку не верить своим родителям? Внутрь разума непорочного дитя с детства помещается раковая опухоль, которая поражает неокрепший разум ребенка и захватывает там власть, заставляя его с ранних лет верить в сказку для взрослых. И существует лишь незначительный шанс, что с возрастом такой ребенок начнет критически мыслить и задаваться довольно простым вопросом: «а почему Санта Клаус выдумка, а всевышний нет?»
Смотря на то, как люди слепо верят в сказки, я прихожу в ужас от понимания того насколько легко можно заставить человека поверить в любую историю. Можно посеять в разуме человека самую безумную идею и он будет свято в нее верить. И сделать это очень легко, необходимо выполнить лишь одно условие – нужно навязывать необходимую информацию человеку прямо с пеленок. Простой пример: если ребенку с малых лет насаждать идею, что всем в мире заправляет некое всемогущее существо и что этому существу обязательно нужно поклоняться, то совершенно очевидно во что ребенок будет верить, когда вырастет. Но что, если попробовать изменить ситуацию?
Представьте, что некие злые люди с полными карманами денег и имеющие в своем распоряжении самые передовые технологии, решили провести эксперимент. Они приехали в какое‑нибудь захолустье в одной из африканских республик и отняли у бедной матери новорожденного ребенка. Затем этому ребенку соорудили большой дом со всеми удобствами и небольшим двориком и навечно заключили бедное дитя в этом месте. Ребенка поселили в некую ограниченную защищенную от внешнего мира среду и сразу же начали навязывать ему веру в великий камень. Серьезно, в самый обычный камень, который лежит во дворе дома у этого ребенка. Полностью контролируя поток информации, получаемый ребенком, ему с ранних лет начали вдалбливать в голову идею, что камень – это божество и все в мире зависит от камня. Ребенок родился – это заслуга камня. На улице гроза – это камень сердится. За окном дождь – это камень решил сходить в туалет.
Кто‑то, правда, думает, что находясь в такой контролируемой среде, ребенок вырастет и к тридцати годам каким‑то чудом узнает о неисчислимом количестве всемогущих созданий, существование которых неоспоримо? Он будет знать о неких священных книгах, где написана «истина»? Будет знать, как за нас кто‑то страдал пару тысяч лет назад? Да ни за что! Этот человек будет верить только в то, о чем ему всю его ограниченную жизнь твердили – в свой священный камень и его силу.
Все очень просто – какая информация записалась в его мозг, то для него и истина. Если такому человеку сказать, что есть люди, которые не верят в камень и отвергают его непостижимую силу, то он посмотрит на этих людей как на идиотов. Между прочим, воспринимать он будет этих людей точно так же, как и они его. Ну правда же, если вам кто‑то скажет, что он верит в божественную силу камня, находящегося у этого человека во дворе, вы разве не подумаете, что этот человек умом тронулся? Зато верить в свое всемогущее существо, описанное по‑разному в каждой из «священных» книг – это самое верное на свете дело. Разговор таких людей с нашим подопытным превратится во взаимное обвинение друг друга в неправильном мировоззрении. А на деле и подопытный и «нормальные» люди будут продолжать верить лишь в то, что им всем с детства навязали, даже не пытаясь остановиться хотя бы на секунду и критически помыслить, задать себе один простой вопрос.
Вот и получается, что такие люди, оказавшись в падающих самолетах или окопах, только и могут надеяться на своего всевышнего. Более того, они свое единственно верное знание вешают и на остальных – им невдомек, что кто‑то в падающем самолете способен принять действительность такой, какая она есть и смириться с неизбежным, не надеясь на чудо.
Ну а что, если человек в течение своего жизненного пути все‑таки начал критически мыслить и задаваться различными вопросами? Что если человеку стало интересно, с чего это все верят в нечто не имеющие ни малейших доказательств? Очевидно, хорошенько поразмыслив, такой человек со временем придет к неким логическим выводам и поймет, что если нет никаких доказательств чего‑либо, то наверняка этого и не существует. Без единого сомнения найдутся люди, которые скажут ему, что если что‑то не доказано, то это не повод говорить, что это что‑то не существует. Что ж, если такой человек действительно научился не принимать что‑либо на веру, а думать самостоятельно, то он всегда сможет ответить, что верит в существование единорога, летающих фей и лепреконов и ему в такой же степени, как и собеседнику, все равно, что доказательств существования этих созданий нет.
В довесок к столь «веским» доводам существования некого всевышнего, могут найтись и особо продвинутые личности, которым в своей жизни однажды не посчастливилось, но при этом они лично стали свидетелями того, как их спас всевышний. Я говорю о клинической смерти и о людях, которым довелось испытать на себе весь ужас смерти, но при этом умудриться вернуться «с того света». Лично мне пару раз везло оказываться при смерти, но клиническая смерть меня пока что обходила стороной. Тем не менее это не мешает мне понимать природу клинической смерти гораздо лучше тех, кто, испытав на себе ее ужас, начинает рассказывать о свете в конце тоннеля, о встрече с всевышним и о чудном возращении в мир живых.
Многие из таких людей, переживших временный ужас смерти, начинают свято верить в чудеса. Ну что ж, это их выбор, а лично я, пережив нечто ужасное, предпочитаю набираться знаний, любезно предоставленных нам наукой и стараться понять природу необъяснимых на первый взгляд явлений. Люди видят свет в конце тоннеля и после магического возращения к жизни продолжают жить дальше с верой в чудеса, даже не подозревая, что в момент наступления смерти, мозг человека отключается не сразу, а постепенно угасает в течение получаса. И пока он угасает, он продолжает подавать признаки активности, показывая своему хозяину последние образы. А все образы составляются мозгом из информации, полученной от слуховых и зрительных органов, которые в течение своей жизни впитывают рассказы о свете в конце тоннеля…