— Да.
— Который отправился на какое-то совещание, проходившее в сельской гостинице. И там же он был убит. С особой жестокостью. Мечом, разрубившим его пополам.
Акира кивнул.
— Вы пытались его защитить и были забиты до полусмерти, — продолжал Уайнберг. — Уже теряя сознание, вы упали и в лежачем положении увидели происходящее рядом в непривычном ракурсе. Поскольку вы оба живы, значит, надо установить причину такой галлюцинации. Я считаю, что она заключается в комбинации дезориентации и невероятной боли.
— Но почему у двух разных людей одновременно возникла одна и та же галлюцинация? — спросила Рейчел.
— Из-за владевшего ими чувства вины.
— Боюсь, что не вполне вас понял, — нахмурился Савидж.
— Насколько я понял, профессия для вас значит гораздо больше, чем обычное занятие. Я имею в виду, что ваша личность ориентирована на защиту, спасение людей. Это моральная основа вашей личности. В этом смысле вас можно сравнить с преданными своему долгу врачами.
— Верно! — воскликнул Акира.
— Но в отличие от врачей, которые неизбежно теряют своих пациентов и соответственно обязаны возводить барьер, защищающий их от людских страданий, вы достигли уникальных успехов. Вы ни разу не потеряли ни одного из своих клиентов. Поэтому рейтинг вашего успеха приближался или равнялся, как угодно, ста процентам.
— Если не считать…
— Событий, происшедших шесть месяцев назад в сельской гостинице, — закончил Уайнберг. — Тогда вы впервые не смогли защитить своего клиента. Вашей репутации был нанесен сокрушительный удар. Никогда не проигрывая, вы не были морально готовы к фиаско. Шок был особенно сильным из-за того, что убийство вашего клиента было совершено таким жестоким способом. Естественной реакцией на подобные события является чувство вины. Потому что вы выжили, а ваш клиент — погиб. Потому что ради защиты жизни клиента вы готовы пожертвовать своей собственной. Но этого не произошло. Он погиб. А вы — все еще живы. И чувство вины стало для вас невыносимым. Подсознание пытается как-то смягчить это чувство. И строит вашу защиту на смутном видении, стараясь уверить вас, что вы якобы видели смерть другого охранника. Оно настойчиво навязывает вам мысль, что скорее всего хозяина никак нельзя было спасти, так как и его и вашего напарника убили, а вас самих едва не отправили на тот свет, хотя вы геройски, правда, безуспешно, старались выполнить свой долг. Так как по складу характера вы очень похожи один на другого, то, соответственно, ваши галлюцинации оказались схожими и их даже нетрудно предугадать.
— Ну хорошо, а почему же тогда мы не смогли отыскать эту сельскую гостиницу? — спросил Савидж.
— Потому что в глубине души вы стараетесь уверить себя в том, что ничего подобного вообще никогда не происходило. А разве есть лучший способ уверить себя в этом, чем просто доказать самим себе, что самой гостиницы не существует? Или врача, который вас лечил? Или больницы, в которой вы лечились? В действительности они существуют, если, конечно, все вами изложенное — правда. Однако, когда жгучая потребность опровергнуть самих себя побуждает вас пуститься на поиски этой самой гостиницы, вы ее не находите.
Савидж с Акирой переглянулись. И словно по команде, кивнули.
— А почему же тогда, — в голосе Акиры прозвучал скептицизм, — мы оба знали, где должен был находиться отель? Или врач? Или больница?
— Это объяснить легче всего. Вы друг друга поддерживали. И то, что говорил один, сразу же подхватывал другой. Для укрепления собственной мании и избавления от чувства вины.
— Нет, — сказал Савидж.
Уайнберг пожал плечами.
— Я ведь говорил, что все это чисто гипотетические соображения.
— А почему, — не сдавался Акира, — мы лежали в гипсе, если никаких переломов у нас не было? Почему потребовалось столько месяцев для восстановления способности двигаться?
— В гипсе? — переспросил Уайнберг. — А может, это были просто иммобилизаторы, помогавшие сращиванию порванных связок? Может быть, повязки на груди вовсе не были такими уж плотными и лишь скрывали повреждения кожи, а не сломанные ребра? А может быть, черепа все-таки были повреждены, но настолько искусно залатаны, что это нельзя обнаружить даже с помощью рентгена? Вы ведь признаете, что вам вводили демерол. А он затуманивает сознание, так что под его воздействием человек может вообразить ситуацию, весьма далекую от реальности.
— Ну, разумеется, — вступила в разговор Рейчел. — И, конечно, там не было меня. И я не испытала их боль, которую пришлось претерпеть им. Признаюсь, мне нравятся оба эти мужчины. Мы вместе пережили многое. Но я отнюдь не идиотка и из нас троих имею больше оснований оставаться беспристрастной. Мои друзья отнюдь не возбуждали маниакальных идей друг в друге.
— Наверняка вы слыхали о так называемом «Стокгольмском синдроме», — сказал Уайнберг. — Люди в состоянии стресса стараются идентифицировать себя с теми, от кого зависит их собственная безопасность.
— А вы, разумеется, слыхали о «Синдроме страуса», — быстро отреагировала Рейчел. — Психиатр засовывает голову в песок, столкнувшись с проблемой, о которой раньше не слыхал.
Уайнберг подался всем корпусом вперед, осклабился и вдруг расхохотался.
— Ты был прав, — обратился он к Сантицо. — Это действительно забавно.
— Макс, ты сублимируешь. Признайся. Ведь она тебя рассердила.
— Чисто гипотетически.
На сей раз рассмеялся Сантицо.
— Ну, разумеется. Давай напишем гипотетическую статью. О феномене гипотетической злости.
— Слушайте, что тут у вас происходит? — спросил Савидж.
Сантицо наконец-то прекратил смеяться.
— Тест на предмет определения — психопаты вы или нет. Мне это было необходимо. А Макс, конечно, великолепен. Очень одаренный человек с изощренным умом и талантом актера.
— Я не играл, — сказал Уайнберг. — Я услышал настолько ошеломляющие вещи, что хочу послушать еще.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите. — Сантицо повернулся вместе с креслом.
Секретарша, уже появлявшаяся здесь с чаем, на сей раз принесла большой коричневый конверт.
— Магнитно-резонансные снимки, — сообщил Сантицо.
Минуты две он разглядывал пленки, потом, обращаясь к Уайнбергу, сказал:
— Макс, большое тебе спасибо. Отныне это касается только меня одного.
— Ты уверен?
— Да. За мной обед. — Сантицо снова взглянул на пленки. — Потому что никакая психиатрия не способна объяснить вот это. Это по моей части.
Глава 4
Савидж вместе с Рейчел и Акирой разглядывали смутные Изображения на снимках. На каждом было по двенадцать кадров, расположенных по четыре в три колонки. В них мало что можно было понять, даже меньше, чем в предыдущих рентгеновских снимках.
— Великолепно, — объявил Сантицо. — Лучшего качества нельзя пожелать.
— Вы, наверное, дурачите меня, — сказал Акира. — Это же какие-то чернильные пятна.
Сантицо хихикнул.
— Я понимаю, почему у вас сложилось такое впечатление. — Он снова взглянул на пленку. — Для того чтобы вы поняли, мне придется начать с азов, хотя и они могут оказаться для вас достаточно сложными. МРС новая техника фотографии, основанная на магнитном резонансе, которая позволяет нам как бы приоткрыть вашу черепную коробку. Прежняя техника не позволяла получать достаточно детализированные снимки, в то время как МРС дает возможность впрямую заглянуть вам в мозг. Мы делаем множество снимков в разных ракурсах, которые вместе образуют фактически трехмерное изображение.
— Ну и что вы в них разглядели? — спросил Акира.
— Позвольте мне еще немножечко вас помучить, — попросил Сантицо. — Мозг состоит из множества частей. — Он указал на различные кадры МРС. — Правое полушарие контролирует левую часть тела и наоборот.
Нашу способность мыслить пространственно обеспечивает правое полушарие, а говорить — левое. Полушария разделены на доли. Передняя доля. Теменная доля. Затылочная дола. Височная доля. Они, в свою очередь, делятся на множество более мелких долей. Зрительная кора. Обонятельный тракт. Область физических, соматических ощущений. Гипофиз. И так далее. Функционировать же такому невероятно сложному органу помогают наличествующие в нем биллионы связующих нервов, по которым передается энергия и информация. Нервы эти называются нейронами. Их можно сравнивать с электропроводами и телефонными кабелями, но это, разумеется, упрощенное объяснение. Механизм их действия невозможно описать с помощью какой бы то ни было аналогии… Кстати, у вас в роду эпилептиков не было? Сами припадками не страдаете?
Вопрос оказался настолько неожиданным, что Савидж вытаращил глаза.
— Эпилептиков? Припадки? Нет. А в чем дело? Что заставило вас думать об этом?
— Просто ищу какое-то объяснение вот этому. — Сантицо указал на темное пятнышко на более светлом участке снимка. Оно находилось с левой стороны, ближе к центру. — Это ваш мозг сзади. Пятно находится в височной доле. На одной линии с кусочком кости, извлеченной из виска, а затем снова возвращенной на место.
У Савиджа было такое чувство, словно в горле у него застрял кусок льда.
— Пятно? Боже ты мой, какое?..
— Это лезия, то есть участок пораженной ткани. Вот почему я спросил об эпилепсии. Аномалия в данной зоне иногда свидетельствует о подобных заболеваниях.
— Вы хотите сказать, что у меня в мозгу опухоль?
— Нет. — Сантицо повернулся к Акире и указал на другой кадр. В вашем мозгу точно такое же пятно. Совпадение, я бы даже сказал, идентичность пятен, подводит меня к мысли, что это не опухоль.
— Тогда что же? — спросил Акира.
— С научной точки зрения? Заживающий шрам. От проведенной в ваших мозгах операции.
Глава 5
Савидж пребывал в состоянии шока от всего только что услышанного, а Сантицо между тем продолжал:
— Еще немного информации из области азов. Совершенно очевидно, что оперировали вас не по поводу удаления опухоли. Подобная операция требует вторжения в мозг. При этом часть черепной коробки должна быть неизбежно удалена.
— Но не была, — сказала Рейчел, — если не считать кусочка кости диаметром в пять миллиметров.
— Совершенно верно. Удалить столь ничтожную часть черепа можно было с одной-единственной целью… — Сантицо колебался, — …вживить в мозг электрод, который можно было бы впоследствии вынуть.
— Зачем? — Савидж с трудом переводил дыхание.
— Если брать во внимание известные в медицине и серьезные обстоятельства, то можно сказать так: электроды используют при многих медицинских показаниях. Я вот упомянул эпилепсию. Вживленный в мозг электрод может соизмерять электрические импульсы, исходящие от различных групп нейронов. При эпилепсии различные мозговые уровни передают как нормальные, так и ненормальные потоки импульсов. Если нам удастся установить источник ненормального потока импульсов, мы сможем прооперировать определенный участок и исправить положение.
— Но мы не эпилептики, — решительно возразил Савидж.
— Я просто привожу пример, — пожал плечами Сантицо. — А вот другой. Пациент с нарушением зрения, слуха и обоняния — эти нарушения имеют непосредственное отношение к мозгу и не зависят от внешних рецепторов — может иногда быть вылечен, если внутренние рецепторы, находящиеся в мозгу, стимулируются электродами.
— Но мы отлично видим и слышим, — возразил на сей раз Акира.
— И тем не менее считаете, что видели друг друга мертвыми. И не можете отыскать гостиницу, в которой лечились. И врача, пользовавшего вас. Кто-то нарушил ваши мозговые функции. Особенно ваши возможности к вос…
— …поминаниям, — живо отозвался Савидж.
— Или, что еще более интересно, кто-то заставил вас помнить то, чего на самом деле никогда не было? Jamais vu. Вы изобрели изумительный термин.
— Вспомнить то, чего на самом деле не было? Но я ведь это не в прямом смысле… Я ни за что не поверил бы…
— Могу свести вас в анатомичку, — продолжил Сантицо. — Рассечь мозг трупа и показать вам любую его часть. Могу вам объяснить, почему вы видите, слышите, ощущаете, обоняете и почему чувствуете боль. Хотя сам по себе мозг чувствовать боли не может. Но вот чего я сделать не в состоянии, так это показать вам мысль. И уж, разумеется, я не смогу отыскать в мозгу ту часть, в которой прячутся воспоминания. Я изучаю память вот уже в течение десяти лет и чем больше узнаю, тем больше у меня рождается вопросов… Опишите мне, что вы испытываете, когда вспоминаете о каком-то прошлом событии.
Савидж и Акира наморщили лоб, а Рейчел выпалила:
— Ну, это когда вам кажется, что в голове прокручивается фильм.
— Большинство людей так это и описывают. Происходит какое-нибудь событие, и кажется, что мозг работает словно камера, фиксирующая на пленке череду событий, кадр за кадром. Чем больше происходит событий, тем больше «фильмов» накапливается в нашем мозгу. Когда наступает определенная необходимость и требуется что-либо вспомнить, чтобы понять настоящее, мы просто выбираем нужную бобину и проецируем фильм на ментальный экран. И, разумеется, мы считаем непреложным тот факт, что воспоминания неизменны, как фильм.
Рейчел кивнула.
— Но фильмы тоже подвержены воздействию времени. Они рвутся. Они выцветают. Из них можно вырезать отдельные сцены, и так далее. Мы объясняем прошлые события по аналогии с современными. Нет никакого экрана. Мы просто его воображаем, как и разворачивающееся на нем действие. А еще труднее становится описать память, когда мы переходим от конкретных событий к заученным абстракциям. Когда я думаю о математической величине «пи», то никакого фильма в голове у меня не возникает. Каким-то образом, интуитивно, я понимаю, что означает «пи». А когда думаю об абстрактном понятии «честь», то тоже не вижу никакого фильма. Просто я знаю, что обозначает данное слово. Почему я могу вспоминать и понимать подобные абстракции?
— У вас есть ответ на этот вопрос? — У Савиджа заныла грудь.
— Самой распространенной теорией является следующая: воспоминания каким-то образом закодированы в нейронах головного мозга. Эти биллионы нервов — так следует из данной теории — не только передают электричество и информацию, но также и сохраняют передаваемую информацию. Частенько этот процесс уподобляют функции компьютера, но опять-таки аналогия — как и в случае с прокручиваемыми в наших головах кинофильмами — еще ничего не объясняет. Наша память куда сложнее самого сложного компьютера. Да, действительно, кажется, что нейроны способны передавать информацию от одной инфосети к другой, сохраняя таким образом наши воспоминания, если какой-то участок мозга поврежден. С другой стороны, существуют два типа памяти — короткая и длительная, и их взаимосвязь является абсолютно парадоксальной. Короткая память имеет дело с недавно полученной, но незначительной информацией. Например, номер телефона моего зубного врача. Если мне необходимо записаться к нему на прием, я смотрю в записную книжку, запоминаю его номер ровно настолько, чтобы дозвониться в приемную врача, а затем сразу же его забываю до тех пор, пока мне снова не потребуется позвонить. Тогда я повторяю всю процедуру заново. Длительная память имеет дело с продолжительным запоминанием необходимой информации: например, номер телефона моего дома. Какой физический механизм заставляет меня быстро и легко забывать телефонный номер зубного врача, а свой помнить постоянно? И почему пациенты, страдающие определенными видами амнезии, неспособны удержать в памяти недавние события, вне зависимости от степени важности, зато великолепно помнят даже незначительные факты, имевшие место несколько десятков лет тому назад? Никто не может этого объяснить.
— А вы-то во что верите? — спросил Акира.
— В мюзикл Лернера и Леви.
— Не…
— Морис Шевалье и Гермиона Джингольд пели замечательную песню «Я хорошо это помню». Персонажи песни — бывшие любовники, встречаются спустя много лет и делятся воспоминаниями о прошлом: «Мы ходили туда», «Нет, по-моему, сюда», «На тебе было такое-то платье», «Да нет, совсем другое», «Ах, ну конечно же, помню прекрасно». Но в действительности они ничего не помнили. Нет, я понимаю, что песенка была о том, что старость — не радость, и поневоле со временем все забывается. Но боюсь, что все остальные тоже сродни этим старикам… В нашей памяти может храниться огромное количество специфической информации, однако она может и стираться. Объем такой информации больше, чем можно себе представить. У нас с доктором Уайнбергом есть довольно сентиментальная традиция. Каждую субботу, вечером, если мы не на дежурстве и нет вызовов, вместе с нашими женами смотрим какой-нибудь фильм, а затем идем ужинать. После всех недельных стрессов нам хочется хоть немного развлечься. Вчера Макс припомнил фильм, который мы якобы смотрели вчетвером. «Но, Макс, — сказал ему я, — этот фильм я смотрел по кабельному телевидению, никак не в кинотеатре». — «Да нет же, — продолжал настаивать он, — мы вчетвером видели его в городе». — «Прекрати, — отвечал я. — Я вообще всю ту неделю просидел на конференции. Ты с нашими двумя женами ходил в кино без меня». Спросили у жен, но они не смогли припомнить ничего конкретного. Так до сих пор мы и не выяснили, кто же из нас прав.
— Ну, разумеется, — сказал Савидж. — Вы же сами только что объясняли, что короткая память не задерживается в голове.
— Но где заканчивается короткая и начинается длительная память? И как убедиться в том, что длительная память действительно все еще функционирует? В этом состоит главная причина ограниченности нашего сознания. Мы можем что-либо запомнить только в том случае, если не утратили такую способность. То, что нами забыто, не имеет субстанции. Мы не можем вспомнить то, что нами забыто… Опишите нам будущее.
— Не могу. Его не существует, — пожал плечами Савидж.
— Как и прошлого, хотя память оставляет нам иллюзию, будто оно на самом деле существует — в нашем мозгу. Мое мнение таково: после того как воспоминания закодированы в мозгу, они вовсе не остаются неизменными. Я считаю, что они меняются, причем постоянно, пополняясь новыми деталями, или наоборот — их «теряя», а также «перемещая во времени и пространстве». В результате у каждого из нас существует своя версия прошлого. Изменения обычно незначительны. Ну, в самом деле, какая разница, смотрели мы с Максом фильм раздельно или вместе? Однако бывает, что различия имеют принципиальное значение. У Макса как-то раз была пациентка — невротичка, с которой в детстве очень скверно обращался отец. Беспощадно издевался над ней. Так вот, в своем воображении она создала совершенно идиллическую картину собственного детства с добрым, любящим отцом. Чтобы вылечить ее, Максу пришлось разрушить ее ложные воспоминания и заставить ее открыто признать все те кошмары, через которые она прошла в детстве.
— Ложная память, — сказал Савидж. — Jamais vu. Но наша ложная память отнюдь не является следствием психологических проблем. Снимки мозга свидетельствуют о том, что нечто было внедрено в наш мозг хирургическим путем, и это нечто рождает в нем совершенно иную реальность. Такое возможно?
— Если вы хотите узнать, смог бы я сделать нечто подобное, то мой ответ будет отрицательным. Ни я, ни другие известные мне нейрохирурги не смогли бы такое сделать. Существует ли подобная возможность? Да. Теоретически. Но даже если бы я знал, как это осуществить на практике, я бы не стал этого делать… Данная область медицины называется психохирургией. Она видоизменяет вашу сущность, личность, и за исключением некоторых необходимых случаев — иссечение мозговой ткани для прекращения у больного эпилептических припадков или лоботомия для снятия саморазрушительных импульсов — она является крайне неэтичной областью медицины.
— Но теоретически как бы вы сделали эту операцию? — спросила Рейчел.
Сантицо явно не хотелось продолжать разговор на эту тему.
— Пожалуйста, — продолжала настаивать Рейчел.
— При необходимости я вживляю в мозг пациента электроды. Да. И прошу их описать то, что они чувствуют.
— Подождите, — прервал его Акира. — Как же они могут описывать ощущения, если у них обнажены мозги? Они же находятся в бессознательном состоянии.
— Ах, да, — вздохнул Сантицо. — Я чересчур увлекся и забыл, что разговариваю не с медиками. Привык, понимаете ли, обсуждать подобные проблемы в кругу нейрохирургов. Вы, видимо, считаете, что обнажать мозг означает то же самое, что и обнажить сердце. Я напомню вам еще раз: мозг, то есть наш рецептор чувств, сам по себе чувствительного рецептора не имеет. Он не чувствует боли. Используя местную анестезию для того, чтобы боль не распространялась далее определенного участка, можно удалить довольно солидный кусок черепной коробки и обнажить величайшую из тайн природы. Введя в мозг пациента электрод, я могу заставить его, например, почувствовать запах апельсинов, которых в данный момент нет и в помине, и вкус яблока, услышать музыку из своего далекого детства, даже пережить оргазм. Я обладаю возможностью, манипулируя чувствительными рецепторами, внушить ему, что он плывет в лодке, а глаза ему слепит солнце и ветер раздувает его волосы, что он слышит грохот разбивающихся о скалы волн, что все это — его давнишняя мечта — Австралийский барьерный риф, к которому он стремился долгие годы, или что он пережил все это во время своего отпуска несколько лет назад.
— Но будет ли пациент помнить те иллюзии, которые вы ему внушили? — спросила Рейчел.
— Разумеется… Точно так же, как и такой значительный для него эпизод, как операция.
— Таким образом, это объясняет, что именно произошло, — сказал Савидж.
— С вами и вашим другом? Ничего подобного, — ответил Сантицо. — Я вам только что описал метод активизации памяти пациента с помощью электродной стимуляции различных нейронов. У вас же идут воспоминания о событиях, вообще…
— … никогда не происходивших, — закончил за него Акира. — Тогда почему мы их помним?
— Я же сказал, что все это голая теория, — продолжал Сантицо. — Но если бы я обнажил левую височную долю вашего мозга… и простимулировал нейроны электродами… если бы подробнейшим образом описал, что вы должны будете вспомнить, показал бы вам пленку, на которой было бы все запечатлено или, что еще лучше, заставил бы нанятых актеров разыграть фиктивные события… Если бы накачал вас амфетаминами для того, чтобы процесс запоминания прошел быстрее… а по окончании всего этого с помощью электрода «запаял» бы кое-какие нейроны, чтобы все воспоминания об операции начисто стерлись… тогда вы помнили бы то, чего никогда не происходило, и забыли бы о настоящих событиях.
— Так нам устроили промывание мозгов?
— Нет, — покачал головой Сантицо. — Промывание мозгов довольно грубое выражение и впервые появилось во время войны в Корее. Оно применяется для описания процесса, когда пленника вынуждают согласиться с глубоко чуждыми ему политическими убеждениями. Методология разработана в СССР и базируется на теориях Павлова о стимуле и реакции на него. Подвергните пленника непрекращающимся пыткам, погрузите его в пучину боли, сломайте его дух, а затем предложите награду, если он согласится предать свою горячо любимую страну. Как мы знаем, некоторые не смогли противостоять пыткам. Но что самое странное и чудесное, большинство справилось с бедой. Особенно, когда к павловской теории обработки добавлялись психосуггестивные наркотики. Но если вы просмотрите пленки из далеких пятидесятых, то увидите, что пленников, подвергавшихся подобным процедурам, всегда можно было отличить от остальных, потому что они и выглядели соответственно, как обрабатываемые. Изможденные лица. Трясущиеся руки. Остекленелые глаза. И их признания в совершенных ими военных преступлениях казались неубедительными. У вас обоих подобных симптомов не наблюдается. Вы напуганы — да, это видно. Но вы дееспособны. Никаких подобных вышеописанным внешних проявлений у вас не наблюдается. Вы совершенно здоровые во всех отношениях личности. Не собираетесь сдаваться и оставлять свою профессию. Нет, обработке вас не подвергали. Проблема ваша устремлена отнюдь не в будущее. Вас не программировали для совершения каких бы то ни было поступков в будущем. Что-то произошло в вашем прошлом. Или не произошло. А что произошло на самом деле, этого вы не помните.
— Но зачем с нами все это сделали? — недоумевал Савидж.
— Зачем? Единственное, что мне приходит в голову…
Тренькнул телефон. Сантицо схватил трубку.
— Алло? — Внезапно он напрягся, вслушиваясь в голос на другом конце провода. Лицо его помрачнело. — Сейчас буду.
Он положил трубку.
— Несчастный случай. Мне срочно нужно бежать в операционную.
Встав, он повернулся к книжной полке.
— Вот вам. Несколько основополагающих монографий: «Программы мозга» Юнга, «Психология памяти» Бэдделея, «Память, закрепление образов и мозг» Хорна. Изучите. Завтра позвоните моей секретарше. Она подберет нам время для встречи. Мне действительно пора.
И Сантицо быстро направился к двери. Акира выскользнул из кресла, в котором сидел.
— Но вы начали говорить, что вы думаете…
— Зачем все это проделали с вами? Нет. Ничего не могу придумать, — ответил Сантицо уже у дверей. — Я хотел лишь сказать, что единственный, кто мог бы ответить на ваш вопрос, это хирург, который делал вам операцию.
Глава 6
Им удалось получить номер в гостинице неподалеку от больницы. Заходящее солнце обволакивали облака смога. Сделав заказ — рыбу и рис для Акиры, бифштекс с жареной картошкой для Савиджа и Рейчел, — каждый из них взял по книге и в полном молчании углубился в чтение. Когда доставили заказ, они отложили книги в сторону и решили за едой, которую Савидж называл «подзаправкой», обсудить положение дел.
— Мне очень трудно разобраться в медицинских терминах и понять, что именно они обозначают, — сказал Акира. — Весьма неприятно в этом сознаваться, но боюсь, мое знание английского оставляет желать лучшего.
— Нет, — возразила Рейчел, — ваш английский идеален. Но, честно говоря, эти термины для меня все равно что японская грамота.
— Комплимент принят. Вы очень добры. Аригато, — ответил Акира.
— Это означает?..
— Спасибо.
— А как полагается ответить мне? Как сказать?..
— «Пожалуйста»? Одним из самых простых выражений будет «домо аригато». Это слегка упрощенная, отнюдь не изысканная форма и означает «большое спасибо».
— Прекрасно, — просветлела Рейчел. — Домо аригато.
Несмотря на печаль, постоянно отражавшуюся у него в глазах, Акира улыбнулся.
— Итак, — вступил в разговор Савидж, — пока вы упражнялись в любезностях и пополняли культурный запас…
— Не будь занудой, — прервала его Рейчел.
Савидж пронзительно взглянул на нее, восхитился ею и не смог подавить улыбку.
— Видимо, я действительно стал занудой. Но мне кажется, я кое-что понял из этой книги, и мне стало страшно.
Рейчел с Акирой стали внимательно слушать.
— Память оказалась более сложной штукой, чем я предполагал. И не только потому, что никто так и не понял, каким образом мозговые нейроны накапливают и удерживают информацию, но что меня действительно испугало, так это смысл того, что называется «быть способным запоминать». — Савидж слышал, как в голове у него пульсирует кровь. — Память мы считаем ментальной записью прошлого. Но вся беда в том, что, согласно научной теории, прошлого не существует. Это фантом того, что обычно называют настоящим. И это касается не только прошлого года, прошлого месяца или вчерашнего дня. Но и того, что произошло двадцать минут назад. Мгновение назад. Произносимые мною сейчас слова являются прошлым, и оно уже запечатлелось в нашей памяти.
Рейчел с Акирой молча слушали.
— В этой книге изложена теория о том, что когда мы видим яблоко, падающее с дерева, слышим, как оно стукается о землю, поднимаем его, нюхаем или кусаем, то не переживаем все эти события одновременно с ощущениями. Существует временной разрыв, отставание, возможно, длящееся одну миллионную долю секунды, в течение которой импульс достигает мозга. К тому времени, как мы почувствуем вкус яблока, все, что мы называем настоящим, оказывается в действительности прошлым. Этот временной разрыв объясняет наличие déjà vu. Мы заходим в комнату, и у нас появляется странное ощущение, что мы здесь когда-то бывали, хотя точно знаем, что этого не было. Почему? Да из-за одной миллионной доли секунды, в течение которой мозг получает информацию от органов зрения и объясняет нам, что мы видим. Если чуть-чуть нарушается синхронность в действии обоих полушарий головного мозга, то одно из них получает информацию немного позже другого. И тогда мы видим комнату дважды. И думаем, что подобное ощущение уже когда-то случалось, потому что так оно и было на самом деле. Только не в далеком прошлом, как нам кажется. А за долю секунды до этой мысли, потому что одна доля мозга получила информацию чуть позже второй.
— Но наша проблема не déjà vu, a jamais vu, — сказал Акира. — Почему же ты так разволновался?
— Да потому, что теперь я не могу быть уверенным в настоящем. О прошлом и говорить не приходится. Потому что настоящего, по крайней мере с точки зрения мозговых ощущений, просто не существует. Все, о чем он говорит, представляет собой запоздалую реакцию на событие.
— Может, это и правда, — вмешалась Рейчел, — но на данный момент, из практических соображений, даже принимая во внимание временной разрыв, мы воспринимаем, грубо говоря, настоящее. Твоя проблема и без других преувеличений достаточно сложна.
— А разве я что-то преувеличиваю? Я напуган, потому что считал, что сражаюсь с ложной памятью, которую мне имплантировали в мозг шесть месяцев назад. А что, если это было вовсе не шесть месяцев тому назад? Откуда мне знать, что операция не имела места совсем недавно? Может быть, вчера или сегодня утром? — Савидж повернулся к Рейчел. — Во Франции, когда вы узнали о наших псевдонимах и «легендах», то сказали, что, похоже, все, касающееся нас, — ложь. И я теперь склоняюсь к тому, о чем раньше даже помыслить не мог: к тому, что вы вполне можете оказаться правы. Сколько в моей голове ложных воспоминаний? Откуда мне знать, кто такой я на самом деле? Как мне убедиться в том, что вы с Акирой именно те, за кого я вас принимаю? А вдруг вы актеры, нанятые для того, чтобы обмануть меня и лишь усугубить мою манию?