Местный управляющий спросил, когда привезут мебель, драпировки и обивку стен для «звезды», и недоуменно пожал плечами, узнав, что у нас этого нет и что в этой уборной будут гримироваться двое или трое мужчин, причем разные в разные вечера. Театр без «звезды»! Такого у них еще не бывало! Наша контора десятки раз в самых разнообразных вариантах комбинировала проект распределения актеров по уборным — ничего мало-мальски приличного не получилось. Предстояли три недели кошмара.
Я не напрасно назвал устройство этого театра подлым: такое отношение к актеру, к работнику театра иначе назвать нельзя. Американская шутка о том, как они строят театр (главное — зал, что-нибудь и для сцены, а если что еще останется — для актеров), получила здесь самую яркую иллюстрацию.
С монтировкой мы кое-как разобрались, и к семи часам вечера первый акт стоял в почти готовом для спектакля виде. Началась репетиция с новыми, набранными в Чикаго статистами. Вот тут-то и выяснилась вся режиссерская и педагогическая бесталанность Г. С. Бурджалова. Не то чтобы статисты не были достаточно подготовлены, нет, они все знали, кто они и что должны делать, но им не было интересно делать это, не было интересно перевоплотиться… Он не сумел ни в малейшей степени вдохновить их и зажечь. Но в то же время они так твердо усвоили порядок своего поведения, так успели заскорузнуть в каких-то штампах, что даже Константин Сергеевич не нашел пути к ним, не сумел разогреть и размять их, тем более что и времени на это было очень мало. По составу они резко отличались от сотрудников Нью-Йорка. Это были дети эмигрантов, перебравшихся в Америку еще в прошлом столетии, в основном дети крестьян, мелких торговцев, ремесленников. Были среди них даже потомки духоборов и других сектантов, покинувших Российскую империю в поисках свободы совести. Были молодые евреи, вывезенные родителями после погромов {578} 1905 – 1906 годов. Некоторые из них учились в русских гимназиях и реальных училищах, но большинство выросло и получило образование уже здесь, в Чикаго; русский язык они хотя и знали, но пользовались им неправильно. Видно было, что они в угоду родителям старались не забыть его. Более пожилых людей, согласных быть статистами, найти не удалось. Контакта с ними не получилось, пиетета ни к Художественному театру, ни к Станиславскому у них, кроме как у нескольких человек, не было. Эти немногие старались изо всех сил, но поднять остальную инертную массу им не удавалось. Ошибка была, видимо, при наборе. Оказывается, пришло много народу, но Бурджалов отбирал не по интеллекту и заинтересованности, как это делал до сих пор В. В. Лужский, который вел с каждым в отдельности разговор и по нему судил о подходящести, а исключительно по внешним данным.
Пришлось прибегнуть к экстренным мерам: самых безнадежных рассчитали, уплатив им только за репетиции, а к оставленным попросили присоединиться всех наших актеров, свободных от спектакля. И даже не только свободных — все игравшие сторонников Шуйских (Ершов, Подгорный, Гудков) перегримировывались и выходили в последнем акте в стрельцах, нищих и т. п. Ершов, игравший Шаховского, к последней картине «Площадь перед Архангельским собором» перегримировывался в старика нищего, а чтобы его не узнали по росту, он играл всю картину на коленях и на коленях же уползал со сцены. Мне удалось обучить выходить рындами трех наших работников технического персонала — одного рабочего и двух бутафоров; четвертым выходил я сам. Мои американцы с таким удовольствием одевались и гримировались, так четко проделывали все движения своими золочеными секирами, что решено было оставить этот состав рынд на всю поездку. Благодаря общим стараниям, темпераменту и мастерству актеров народные сцены прошли в Чикаго блестяще. Константин Сергеевич благодарил нас всех вместе и каждого персонально.
За первые три дня мы сыграли четыре раза «Федора» (по четвергам, субботам и воскресеньям мы играли по два спектакля) и в пятницу показали нашу вторую премьеру — «На дне». Если премьера «Федора», которая была и премьерой — открытием сезона в Чикаго, прошла с большим блеском и шумом, в значительной {579} мере организованным Гестом в рекламных целях, то «На дне» прошло без такой помпы, без кино- и фотосъемок, без двухметровых корзин цветов и метровых тортов («хлеб-соль»), но с очень хорошим, восторженным, не столь шумным, сколько теплым успехом. Играли наши все очень подтянуто и крепко. Перед первым спектаклем Константин Сергеевич собрал всех ненадолго под предлогом проверки акустики — как будет звучать песня «Солнце всходит и заходит»? — и сказал несколько слов о необходимости победить усталость, еще и еще раз вспомнить, кто мы, и что мы, и где мы… Мне кажется, что в точку попал В. В. Лужский, который, попросив внимания, сказал только одно слово: «Чикаго», но в том, как он это слово произнес, было всё: и удивление тому, куда нас забросила судьба, и вся почти сказочная романтика, какой звучало для нас с детства и юности это наименование. Действительно, «Чикаго» — ну кто из нас мог представить себя здесь еще каких-нибудь полгода тому назад? Так или иначе, но мы все очень подтянулись, и первый спектакль, а потом и все остальные прошли очень хорошо. Для нас, Постановочной части, смена репертуара каждые три-четыре дня была, конечно, труднее, чем раз в неделю, как в Нью-Йорке, но для актеров это было безусловно легче, привычнее, ближе к обычному порядку. Тем более, что почти на все роли было по два состава и играть одну и ту же роль приходилось не чаще чем два раза в неделю, то есть почти как в Москве.
Заняты мы все были очень. Гостиница наша была в одном здании с театром, так что города почти совсем не видели, но кое-какие впечатления от него все же создавались. Впечатления, в общем, неприятные. Я уже писал об убожестве большей части города, по крайней мере той его части, через которую проходил поезд, но и передняя, нарядная часть Чикаго, кроме буквально одной улицы — набережной озера, — показалась нам грязной, случайной, безвкусной. Случайность, мне кажется, правильное определение всего в этом городе: улицы то шире, то уже, дома то высокие, то низенькие, пустыри, склады, бараки… Роскошное здание банка, а вокруг и напротив — грязные трехэтажные нештукатуренные кирпичные или, видимо, деревянные, обшитые тесом жилища с маленькими грязными окнами, с сорванными и висящими на одной петле дверями. {580} Национальные кварталы — еврейские с древнеарамейскими буквами вывесок; польские с бесчисленными прачечными заведениями, сапожными, металлоремесленными загончиками-мастерскими; негритянские — особенно грязные, смрадные, с множеством детей и кошек… Все это мы увидели, когда под предводительством нашего сотрудника, сына православного священника, поехали на старомодном дребезжащем трамвае в церковь в страстную среду на великопостное богослужение. В этот же день рядом с Бертенсоном и Гремиславским обрушился громадный кусок штукатурки, чуть не задевший и очень напугавший их и убивший мальчика — чистильщика обуви. Всех наших поразило равнодушие свидетелей этой катастрофы: приехали пожарные, огородили место под карнизом, поставили выдвижные лестницы и доломали остальную штукатурку. Пришло несколько хроникеров и фоторепортеров. «Скорая помощь» с диким ревом сирены увезла трупик мальчика. Но ужаса смерти, катастрофы никто, казалось, кроме нас, русских, не испытывал. Может быть, тут играла роль уже установившаяся в нас антипатия к городу (вокзал, улицы, условия работы в театре и т. д.), но мы решили, что люди здесь злые, не жалостливые, одним словом, плохие люди…
В один из первых же дней мы из окна кафетерия, в котором закусывали, увидели еще сцену, подобные которой видели до сих пор только в кино. По улице, расталкивая, вернее сказать, расшвыривая прохожих, с бешеной, спринтерской скоростью бежал огромный человек, а за ним с такой же стремительностью бежал полицейский. У нас на глазах полицейский на бегу выхватил револьвер и несколько раз выстрелил в бегущего. Что было дальше, мы никогда не узнали; когда мы, прервав еду, вышли на улицу, жизнь на ней продолжалась, как будто ничего особенного не произошло.
В субботу, 7 апреля, после второго спектакля «На дне», мы на нескольких такси отправились почти всей труппой в русскую православную церковь. Мы очень торопились раньше кончить спектакль, антракты свели к минимуму, темп игры тоже был несколько ускоренный, и вот в двенадцать часов мы все присоединились к крестному ходу и услышали так удивительно сладко и умилительно прозвучавшие, вечно прекрасные слова: «Христос воскресе!» Около двух часов ночи мы, усталые, но просветленные и радостные от соприкосновения {581} с Родиной и детством, сели за столы вместе с причтом церкви и их семьями. Столы были накрыты в специально арендованном, находившемся неподалеку от церкви ресторане. Посидели часа два мирно и весело, с песнями хором под руководством Ивана Михайловича, с сольными выступлениями Фаины Шевченко и Лужского. Потом нас на машинах отвезли в нашу гостиницу.
На следующий день, в пасхальное воскресенье, мы сыграли два «Дна» и ночью вывезли из театра «Дно» и ввезли «Вишневый сад». Настроение после заутрени и праздничного ужина было прекрасное. Мы, бывшие участники «группы», были привычны к проведению традиционных праздников на чужбине, а для остальных сто было внове, и то, что и Рождество и Новый год никак не были отмечены или отмечены не так, как это было привычно, усугубляло их ностальгию. Теперь же несколько дней все ходили с просветленными и добрыми лицами.
С понедельника 9‑го играли «Вишневый сад». Наша «девятка» (приехавшие с нами из Нью-Йорка работники технического персонала) работала блестяще. Местный штат был подобран очень хорошо, но руководили и задавали тон наши. Они не только руководили местными работниками, показывая им, что куда и как ставить, но и воспитывали их: они чувствовали себя членами нашего мхатовского коллектива, вели себя как адепты нового культа, причем, как и полагается новообращенным, были требовательнее и строже к выполнению правил и соблюдению традиций, чем давние члены коллектива. Они требовали абсолютной тишины во время действия, замирали на месте во время пауз на сцене, одним словом, вели себя постоянно так, как наши вели себя только в присутствии Константина Сергеевича.
На первом спектакле была только одна неприятность. Местный реквизитор (в американских театрах он совмещает деятельность и завхоза, и коменданта) обещал к вечеру привести маленькую собачку для выхода Шарлотты. К моему ужасу, эта «маленькая собачка» оказалась довольно крупным бульдогом устрашающе свирепого вида. Он был добродушен, но так страшно хмурился и сопел, что даже я его побаивался, а когда пришлось познакомить его с Успенской (Шарлоттой), произошел полный скандал — оказалось, что {582} ее в детстве искусал бульдог и она до сих пор испытывает к этой породе непобедимый страх. Она чуть не плакала, но все же взяла себя в руки и пошла с ним на сцену. Он охотно вышел, но, оказавшись после относительных сумерек закулисья в ярком свете сцены, зажмурился, попятился и остановился. Потом, услыхав смех зрителей, уставился в зрительный зал и залаял хриплым, с подвывом, голосом. Успенская мужественно протянула его через сцену, передала поводок кому-то из рабочих и, вернувшись на сцену, проговорила свой текст о «собачке» уже в ее отсутствие. Начавшиеся в зале смех и говор мгновенно прекратились. Публика, хотя и поняла юмор и случайность ситуации и среагировала на нее, быстро взяла себя в руки и не потеряла серьеза. К следующему спектаклю привели несколько собак на выбор, и Успенская выбрала крошку пуделя, который и «играл» до конца чикагского сезона.
Десятого апреля в первый раз лакея Яшу играл Аким Тамиров. Мы все очень волновались за него и остались его исполнением в общем довольны. При Н. Г. Александрове, считавшем эту роль своим шедевром, никто, разумеется, Тамирова не хвалил. Только озорник Борис Добронравов, делая вид, что не заметил Николая Григорьевича, сидевшего за зеркалом, начал петь дифирамбы «молодому таланту». Николай Григорьевич долго терпел и слушал, а когда фонтан красноречия у Бориса иссяк, вышел из своего укрытия, встал перед ним и торжественно произнес: «Дурак всех на свой дурацкий аршин меряет. Ты додумался своей безмозглой башкой, что я ему завидую?..» И захохотал своим «демоническим» (штамп № 11) хохотом. Смеху по этому поводу было много.
На следующий день в специально снятом номере гостиницы состоялось одно из самых решающих заседаний пайщиков. Официально это заседание называлось «собранием владельцев фирмы и имущества Московского Художественного театра». Несмотря на то, что прошло уже четыре года со дня национализации театров, «фирма» полуофициально еще существовала и здесь, за границей, снова расцвела, как будто никакой социальной революции и не произошло. Было в этом, как мне сейчас кажется, немного и от игры в «дело», в «акционерную компанию», но была у этой игры и материальная база — ведь вся труппа, все работники театра делились на пайщиков (членов товарищества) {583} и на просто служащих. Последние получали только заработную плату («жалованье», как тогда говорили), первые же, кроме этого, получали дивиденд, который составлялся из всего чистого дохода (из прибыли) от гастролей, деленного на общее количество паев и умноженного на количество паев каждого пайщика. Количество паев было от пятнадцати (Станиславский и Немирович-Данченко) до одного (М. П. Николаева, Л. М. Коренева и другие). На собрании присутствовали следующие члены товарищества: К. С. Станиславский, Н. Г. Александров, Г. С. Бурджалов, А. Л. Вишневский, В. Ф. Грибунин, В. И. Качалов, О. Л. Книппер-Чехова, Л. М. Коренева, Л. М. Леонидов, М. П. Николаева, В. В. Лужский, И. М. Москвин, Н. А. Подгорный, Н. А. Румянцев, а также члены Дирекции (не члены товарищества) — С. Л. Бертенсон, Л. Д. Леонидов и О. С. Бокшанская (секретарь). Первым вопросом заседания стоял доклад Н. А. Подгорного о финансовом положении гастролей. В результате расчетов с Гестом, расчетов чрезвычайно сложных и путаных, надо было вернуть ему присланные им в Москву подъемные (10 тысяч долларов), на которые мы выехали в Европу и начали гастроли в Германии (аренда здания, оплата гостиниц, выдача авансов актерам — до начала сезона и реализации билетов и т. д.). Согласно договору, он выплачивал театру по 8 тысяч долларов в неделю и по 25 процентов с чистой прибыли, оплачивал дорогу от порта в Европе до Нью-Йорка и обратно. За счет сборов (валовых) оплачивались все переезды по США, аренда театров, оплата технического персонала, сотрудников и т. д. То, что оставалось после всех этих расходов, составляло чистую прибыль, и 25 процентов от нее поступало в распоряжение МХАТ. Восемь тысяч долларов в неделю покрывали все расходы театра по выплате жалованья и по ремонту декораций и костюмов; даже возникал небольшой остаток, который вместе с этими 25 процентами должен был быть выплачен пайщикам в качестве дивиденда.
Предполагалось, что к концу сезона соберется около 30 тысяч долларов, что составит около 275 долларов на пай. Результат очень хороший, особенно если учесть, что кроме этого почти все сумели довольно много отложить из еженедельного заработка. Жили все пайщики очень скромно, скромнее и бережливее, чем мы, а получали больше, чем мы, и если уж у нас {584} оставалась каждую неделю чуть ли не половина нашего заработка, то у них остатки были большие.
Настроение у пайщиков в связи со всем этим было бодрое и оптимистическое. Вторым вопросом было сообщение Л. Д. Леонидова о дальнейших планах. Он предлагал после 28 мая, когда кончался срок договора с Гестом, играть одну неделю по особо повышенным ценам еще не игранную пьесу. Он предложил играть «Дядю Ваню» при том условии, чтобы ничего не потратить на его оформление. Театр в конце мая можно было арендовать очень дешево, расходы на рекламу, технический персонал и т. д. можно было бы свести к минимуму, тогда мы бы заработали денег на месяц оплаченного отпуска в Германии, где жизнь на доллары очень дешева. Потом репетировать новый репертуар, живя коммуной где-нибудь в дачной местности. До января играть в Европе, возможно в Англии, Скандинавии, Германии. С февраля Гест предлагает трех- или четырехмесячный сезон в США. Разрешение на отпуск до весны 1924 года из Москвы получено.
После долгих споров и голосований большинством голосов этот план был принят. За него голосовало девять против четырех (тех, которые хотели немедленно вернуться в Москву), воздержался один (В. И. Качалов).
Тут же обсудили, пока без протокола, предварительные условия, которые предлагал Морис Гест. Заключались они в следующем: не скрывая того, что благодаря Художественному театру он хорошо заработал, и желая, чтобы в следующем году побольше заработал театр, он предлагает другие, гораздо более выгодные условия. Заключались они в следующем: он будет платить еженедельную гарантию в несколько сниженном размере — вместо 8 тысяч 5 тысяч, чего при некотором сокращении труппы, при отказе от выплаты актерам 20 процентов надбавки в поездке и еще некоторых других мерах экономии (на реквизите, ремонте, стирке и т. д.) будет — с натяжкой, правда, — хватать на выплату жалованья; зато вместо 25 процентов от прибыли он предлагает 50 процентов, а может быть, и 60 процентов. Это даст возможность выплатить на паи значительно более высокий дивиденд. Подготовленные и раззадоренные сообщением Подгорного о близком обогащении, наши новые «капиталисты» размечтались о перспективах еще большего богатства в будущем {585} году, глаза у них разгорелись, и попались они на удочку ловкого дельца.
Думаю, что не без греха в этом деле был и «наш собственный жулик», как его именовал Константин Сергеевич, Л. Д. Леонидов. Видимо, Гест купил его, сумев заинтересовать в своих, гестовских, выгодах. Выяснилась вся невыгода для МХАТ такого контракта только в следующем году. Но, нарушая хронологию своего повествования, я расскажу о ней сейчас, так как вряд ли захочется еще раз к такому меркантильному вопросу возвращаться.
Может быть, вообще не стоило бы говорить об этом, не стоило бы марать воспоминаний об этой поездке рассказом о жадности, которая овладела всеми этими большими художниками и в основном очень хорошими людьми, но, мне кажется, не следует скрывать этого. Ведь это предостережение об опасности, которая грозит искусству, если оно попадает в условия торгашества, в атмосферу наживы, в соприкосновение с миром бирж, акций, дивидендов и т. д.
Есть такая русская сказка про мужика и медведя, о том, как они решили крестьянствовать артельно. Договорились, «что посеем — пополам. Тебе, Миша, вершки, мне, мужику, корешки». Посеяли репу. Медведь в дураках. На следующий год Медведь говорит: «Нет, дудки, теперь тебе, мужик, вершки, мне корешки». Посеяли горох. Опять Медведь в дураках. То же проделал и Гест. В первый сезон, когда чистая прибыль была большая, он выплатил из нее 25 процентов и платил 8 тысяч гарантии, во втором сезоне он платил только 5 тысяч, назначил себе (своему «аппарату» из трех человек — он, брат и секретарша) зарплату в 2 тысячи долларов, а чистой прибыли не было совсем (вести дело так, чтобы ее не было, было легче). Он мог смело согласиться на 60 процентов от нее — получили наши ноль! Даже хуже: так как пяти тысяч в неделю не хватало, пришлось еженедельно занимать у Геста из будущей чистой прибыли по 2 – 3 сотни долларов, а потом, когда стало ясно, что чистой прибыли нет и не предвидится, у всех пайщиков начали удерживать из зарплаты соответственно полученным им в прошлом году дивидендам. Так была наказана алчность наших новоявленных «капиталистов». Это было им поделом, — ведь сокращая всем заработную плату, они рассчитывали этим увеличить дивиденды и покрыть ими недополученное, {586} но у «непайщиков» они этим прямо-таки отнимали деньги, так как те дивидендов не получали. Ну да бог с ними, дело прошлое, но история эта не украсила историю МХАТ. Мы узнавали обо всем этом главным образом через В. Ф. Грибунина, который совершенно не умел, да и не хотел хранить «хозяйских» секретов и обо всем рассказывал Акиму Тамирову и Володе Ершову, а те информировали других. Да это нас мало волновало. У нас, молодежи, была другая тревога: руководство решило наконец дать Ершову сыграть Бориса Годунова. А. Л. Вишневский сопротивлялся до последней возможности. Он панически боялся соревнования в этой роли с Качаловым. На его счастье это горе его миновало: Василию Ивановичу пришлось играть Федора. Теперь возникла новая угроза — Ершов. Было твердое решение: ни одной роли без страховки. Единственная незастрахованная роль была эта. С Ершовым репетировал В. В. Лужский, который после двух-трех встреч объявил, что Володя готов. Память у него была редкостная, так что роль он знал твердо с первой же репетиции, фигура внушительная, лицо красивое и серьезное, движения пластичные, костюм носил отлично, так как, играя Шаховского, давно привык к русскому кафтану. Стихи он читал даже ритмичнее и осмысленнее, чем Вишневский. Казалось, чего же еще надо для дублера-страховщика? Но и ему самому, и, главное (как это ни странно), нам, его товарищам, этого было мало! Нам хотелось, чтобы он показал, что можно сделать из этой роли, мы мечтали, чтобы после его выступления вся труппа поняла, что главная роль трагедии — это Годунов, а не Федор. Короче сказать, мы хотели, чтобы это было событием в истории МХАТ… И измучили мы Володю ужасно! Особенно Аким Тамиров. Он, с его армянским темпераментом и со страстным стремлением к успеху очень им любимого Володи, не давал ему ни отдыха, ни срока, заставляя его репетировать каждую свободную минуту. Он приходил к нам в номер (мы с Володей жили вместе) и до глубокой ночи заставлял его проходить то одну, то другую сцену, сам преображаясь то в Федора, то в Шуйского, то в Ирину. Мучил его и я, читая ему бесконечные лекции по истории XVI и XVII столетий, которую хорошо знал, но, вероятно, бездарно и, главное, совершенно бесполезно рассказывал. Так или иначе, благодаря ли нашим усилиям, или несмотря на них, Ершов 13‑го {587} прорепетировал всю пьесу на сцене в костюме и гриме, был принят Константином Сергеевичем («но только дублером, без права на очередь») и 14‑го утром сыграл Годунова.
Конечно, события не получилось, но что это было и импозантнее, и, главное, умнее, чем заштампованная десятилетиями читка Вишневского, — признавали не только мы, его друзья и менторы, но и почти вся труппа. Шаховского в спектаклях, когда Ершов был Годуновым, играл Ричард Болеславский. Играл очень хорошо и был почти так же красив, как Володя.
Большую радость нам всем доставило появление у нас за кулисами художника Первой студии Павла Узунова. Он попал в Чикаго с театром Кузнецовой-Бенуа и застрял здесь. Он был и по натуре очень приятен, и нужен нам в качестве «своего человека» в Чикаго. Он показал нам интереснейший в Америке (так нам тогда казалось) Филд-музеум, в котором можно было ознакомиться со всей Америкой, с ее природой, флорой, фауной, этнографией и искусством, начиная от Аляски и кончая Патагонией. Все было удивительно наглядно и интересно выставлено. Мы впервые узнали и увидели великое искусство древней Мексики и Средней Америки, узнали об образе жизни всех племен Северной Америки. Поняли, до чего мы неверно играли в индейцев все наши детские годы. Тут, оказывается, даже наш дорогой наставник, самый большой авторитет в вопросах быта племени «сиу» и «чернокожих», «могикан» и «делавар» — дядя Лёпа Сулержицкий напутал.
Пройдя два, три и четыре раза по залам этого удивительного музея с его неповторимой, так мудро продуманной экспозицией, мы узнали больше об Америке, чем если бы прочли десяток книг. (Вспомнилась любимая книга моего отрочества «Гайавата» Лонгфелло в переводе Бунина, книга, которой я зачитывался и целые главы из которой знал наизусть.) Кроме этого, мы под его руководством ознакомились и с великолепной картинной галереей, а некоторые из труппы даже на знаменитые чикагские бойни съездили (я не поехал!). А еще мы через Пашу Узунова познакомились с русским зубным врачом по фамилии Чулак, который устроил нам очень веселую вечеринку в своем зубоврачебном кабинете. Там, кстати, произошло наше знакомство с чикагской полицией. В самый разгар шумного {588} веселья в одном из кабинетов (их было несколько — Чулак работал с тремя или четырьмя товарищами в одной квартире), в котором было особенно бесшабашно, появились два мрачных полисмена. Веселье быстро угасло, но хозяин не смутился; он попросил нас всех ненадолго выйти из комнаты и оставить его с представителями власти с глазу на глаз. Минут через десять они вышли с гораздо менее мрачными лицами, выпили по стаканчику виски и удалились с пожеланиями приятного времяпрепровождения. «Десять долларов», — со вздохом сказал нам хозяин. Не прошло и часа, как появились еще два полисмена, причем один из них пожилой, видимо, в чинах. Приступили к составлению акта за нарушение общественной тишины и порядка и за нарушение сухого закона. Тут уже пришлось выплатить несколько большую сумму и, главное, разойтись. Закончить вечер, вернее ночь, пришлось не по их приказу, а только потому, что хозяин наш боялся дальнейших поборов, на которые у него уже не было свободных денег, а в том, что они будут приходить еще и еще раз, он не сомневался, так как по опыту знал их полную беспринципность и абсолютную ненасытность.
Когда я рассказал об этой истории нашим рабочим, они переглянулись и один из них многозначительно сказал: «Чикаго!» Оказалось, что для них давно не новость продажность и наглое грабительство здешней полиции, которая тесно связана с миром гангстеров этого города.
С понедельника 16 апреля до четверга 19‑го мы сыграли шесть раз «Три сестры» (по вторникам и четвергам по два раза). Спектакль шел очень хорошо, однако с меньшим, чем другие спектакли, успехом. Но это уже никого не удивляло.
Двадцатого и двадцать первого сыграли по два «На дне» и на этом простились с Чикаго. Простились без малейшей грусти. Никакие восторги прессы, никакие бури аплодисментов, никакие приемы и кутежи неспособны были исправить, возместить ужаса театрального здания. Так же, как и сам город, весь тон и стиль поведения его обитателей не мог быть исправлен и украшен группой хороших людей, нами встреченных. Скверное победило, и мы покидали и театр, и город с большой радостью.
Даже самый отъезд был отмечен неприятностью, но тут уже город был ни при чем. Так как вокзал был {589} очень близко от нашей гостиницы, нам не было предоставлено никакого транспорта; за сундуками (трэнками) заехали поздно вечером, после спектакля, а дойти с небольшой сумкой до вокзала каждый мог и должен был сам. За пять-шесть минут до отхода поезда спохватились, что в вагоне нет Л. М. Кореневой. Кто-то из провожавших дозвонился к ней в номер, и она, захлебываясь от рыданий, пробормотала, что проспала и умоляет подождать ее несколько минут. Поезд ждать, разумеется, не стал, отправился по расписанию, и Коренева осталась одна в чужом городе. Наши друзья обещали помочь ей. И, действительно, на следующий день мы встретились на какой-то узловой станции, так как оказались в параллельно идущих поездах. В Филадельфию она прибыла через час, кажется, после нас.
Ехали мы с тем же уже привычным комфортом и 23‑го утром, через сутки, были в Филадельфии. Первая радость, нас здесь ожидавшая, была связана с тем, что почти половина сотрудников состояла из наших «старых», из Нью-Йорка. Все наши приятели, все самые симпатичные и приятные люди согласились за свой счет, платя в гостинице за номер и тратя на еду больше, чем дома, приехать к нам, лишь бы участвовать в наших спектаклях. Их энтузиазм растрогал Константина Сергеевича, и он потребовал, чтобы им платили в два раза больше, чем в Нью-Йорке и чем платили местным, набранным в Филадельфии. С большими сложностями и с тяжелыми разговорами, с драматическими переживаниями наши финансисты согласились на это, да и то только после того, как Константин Сергеевич пригрозил «снять с себя всякую ответственность за дело и остаться только актером».
Наши «ньюйоркцы» встретили нас уже на вокзале и помогли хорошо устроиться с квартирами. Хотя в Филадельфии это было нетрудно — гостиниц, меблированных комнат, пансионов было сколько угодно, на все вкусы. Но языковой барьер все еще не перестал быть нашим работникам тяжелой преградой, и помощь людей, владеющих языком, имела огромное значение.
Устроившись, мы собрались в театре на единственную — и монтировочную, и для ввода новых сотрудников — репетицию. Наш технический персонал сделал чудо: они уехали ночью, после «На дне», приехали на десять часов раньше нас и за ночь и утро смонтировали всю пьесу.
{590} Театр был несравненно лучше чикагского. Уборных, правда, и тут было недостаточно, однако все оказалось много комфортабельнее не только, чем в Чикаго, но и чем в Нью-Йорке. Сцена тоже была и просторнее и чище, хотя так же лишена какого бы то ни было оборудования, как и обе предыдущие. Но к началу репетиции все необходимое для первого спектакля было на месте и готово к использованию.
Репетиция для проверки монтировки прошла быстро и толково: все было не хуже, а кое-что даже лучше, чем в Нью-Йорке, и все лучше, чем в Чикаго. Несколько хуже обстояло дело с набранными в Филадельфии сотрудниками. Это были очень милые и старательные молодые люди, но большинство их оказалось украинцами. Они с детства жили в Соединенных Штатах и говорили на каком-то невероятном смешении английского с украинским. Их родители, боясь, что они совсем забудут «родную мову», заставляли их посещать украинский клуб униатской церкви, где они в основном проводили свои досуги. Через этот клуб их для нас и набрали. Говорили они «по-русски» так: «Пойдете все директ и директ, потом повертаете на лефт до другого хауза, порингаете в беллу, и вам видчинят дору». Сколько с ними ни бились наши режиссеры, сначала моя мать, которая приехала для этого на два дня раньше, потом В. В. Лужский, ничего не получалось: московские выборные говорили с хохлацким акцентом! Их «таканье» (с мягким «г») прорезалось даже в общем галдеже. Пришлось специально сочинять им текст для «говорка» таким образом, чтобы в нем не было тех звуков, в которых могла бы пробиться их фонетика. Но все остальное они проделывали вполне прилично и выглядели достаточно хорошо. Несмотря на приезд целой группы наших «старых» нью-йоркских сотрудников, Константин Сергеевич все же просил наших актеров выходить в народных сценах, так что «чикагская традиция» сохранялась у нас до конца сезона. Подгорный, Тарханов, Булгаков и Ершов (если не играл Годунова) выходили и в «Примирении», и в «Соборе». И я тоже выходил в рындах со своими американцами, что они проделывали с огромным удовольствием.