– Это было мое решение, Бернат. И дело уже сделано.
– Подлец! Скажи мне, где этот псих несчастный, я смогу его убедить, что…
– Это не обсуждается. Сториони у меня больше нет. Я чувствую в глубине души… что помог восстановить справедливость. Мне теперь хорошо. С опозданием в два года.
– А мне отвратительно. Теперь‑то я вижу: псих несчастный – это ты.
Бернат сел. Потом встал. Он все никак не мог поверить. Встал перед Адриа:
– Что значит «с опозданием на два года»?
Старик сел. Руки у него немного дрожали. Он положил их на тряпицу, которая по‑прежнему лежала аккуратно сложенная на столе.
– А вы не думали о самоубийстве? – Я вдруг спросил это тем тоном, каким врач интересуется у больного, помогает ли ему ромашка.
– Знаете, как Берта смогла купить ее? – спросил в ответ старик.
– Нет.
– Да я вполне могу обойтись без нее, Маттиас, дорогой… Я могу жить как…
– Ну конечно. Ничего не случится, если ты будешь играть на твоей обычной скрипке. Но я тебе говорю, стоит попробовать. Моя семья может дать мне половину необходимой суммы.
– Я не хочу быть должной твоей семье.
– Это и твоя семья, Берта! Почему ты не хочешь согласиться?..
Тогда в дело вмешалась теща. Она еще не была больна. Это был период между двумя войнами, когда жизнь стремительно восстанавливалась и музыканты могли посвятить себя музыке, а не гнить в окопах. Это было время, когда Берта Альпаэртс бесконечное количество часов проводила репетируя на недосягаемой Сториони, которая звучала так прекрасно, чисто и глубоко и которую Жюль Аркан предлагал ей купить по заоблачной цене. Это случилось, когда Труде, нашей средней, исполнилось полгода. Жульет тогда еще не родилась. Настало время ужина, и впервые с тех пор, как мы жили вместе, тещи не было дома, так что, когда мы пришли с работы, никто ничего не приготовил поесть. Пока мы с Бертой что‑то наспех стряпали, появилась теща с какой‑то ношей и положила на стол великолепный темный футляр. Повисла глубокая тишина. Помню, как Берта смотрела на меня вопрошающим взглядом, а я не знал, что ей ответить.
– Открой футляр, дочка, – сказала теща.
Берта не решалась, и теща пояснила:
– Я от Жюля Аркана.
Тогда Берта бросилась к футляру и открыла его. Мы втроем склонились над ним, и Виал нам подмигнул. Теща решила, что раз скрипка прижилась в нашем доме, то может потратить свои сбережения, чтобы осуществить мечту дочери. Бедная Берта часа два молчала от потрясения, не имея сил прикоснуться к инструменту, как будто считая себя недостойной его, пока наконец Амельете, наша старшая, с волосами черными, как эбен, которая тогда была совсем крошкой, не сказала: мамочка, сыграй, я хочу послушать, как она звучит. Как чудесно она играла на ней, моя Берта… Как чудесно… Эта скрипка стоила моей теще всех ее сбережений. Всех. И еще каких‑то неизвестно откуда взявшихся денег, о чем она никогда никому не говорила. Мне кажется, она продала свою квартиру в Шотене.
Старик замолчал, смотря куда‑то сквозь стену кабинета, закрытую книгами. А потом, словно это был вывод из всей рассказанной им истории, произнес: я потратил много лет на то, чтобы добраться до вас и до скрипки моей Берты, господин Ардефол.
– Адриа, какого черта, разве это довод? Он может придумать какую угодно историю, ты что, не понимаешь?
– А как вы меня разыскали? – спросил Адриа с любопытством.
– Благодаря терпению и помощи людей… Детективы меня уверили, что ваш отец оставил за собой много следов. Он наделал много шума.
– С тех пор прошло много лет.
– А я много лет проплакал. Но до недавнего времени не был готов совершить определенные вещи, например забрать скрипку Берты. Я на пару лет задержался с визитом к вам.
– Пару лет назад двое расторопных господ мне говорили о вас.
– Я не давал им таких инструкций. Единственное, чего я хотел, – это узнать, где скрипка.
– А они явно хотели быть посредниками в сделке, – настойчиво продолжал Адриа.
– Боже меня спаси от посредников. У меня уже был с ними неудачный опыт. – Он пристально взглянул в глаза Адриа. – Ни при каких условиях мне не пришло бы в голову вести речь о сделке.
Адриа смотрел на него не шевелясь. Старик придвинулся к нему, словно желая избавиться от невидимых посредников:
– Я пришел не покупать – я пришел забрать то, что мне причитается.
– Тебя обвели вокруг пальца, Адриа! Ты дал обвести себя вокруг пальца ловкому мошеннику! Такой умный мужик, как ты…
Так как Адриа не сказал в ответ ни слова, старик заговорил опять:
– Когда я узнал, что скрипка у вас, я захотел сначала познакомиться с вами поближе. Мне, в моем преклонном возрасте, спешить уже некуда.
– Почему вам этого захотелось?
– Чтобы знать, должен ли я с вас спрашивать за ваши поступки.
– Говорю вам заранее, что я чувствую себя виновным за все.
– Потому‑то я и изучал вас, прежде чем с вами встретиться.
– Что вы имеете в виду?
– Я прочитал «Эстетическую волю» и другую книгу, ну, которая толстая… «История… История…
– …европейской мысли», – подсказал Адриа, тщательно скрывая чувство гордости.
– Точно. И сборник статей, не помню сейчас, как он называется… Я их как одержимый перечитал в последние месяцы. Только не просите меня говорить про них…
Он притронулся рукой к голове, желая показать, что не мастер рассуждать.
– Но почему?
– Я и сам не знаю. Полагаю, потому, что я в конце концов вас зауважал. И потому, что, судя по наведенным мною справкам, вы не имеете ничего общего с…
Я не стал его разубеждать. Я, конечно, не имел ничего общего с… но имел много общего со своим отцом. Наверно, для разговора об этом момент был не совсем подходящий. Поэтому я промолчал. Я лишь снова спросил: почему вы захотели изучить меня, господин Альпаэртс?
– У меня много свободного времени. Стараясь исправить зло, я совершил множество ошибок. Прежде всего я решил, что если спрячусь, то ужас исчезнет. А что гораздо хуже, стал причиной новых ужасных поступков по неосмотрительности.
Он говорил со мной уже несколько часов подряд, а мне и в голову не приходило дать ему стакан воды. Я понял, что глубокие страдания коренились в его смутных и беспорядочных воспоминаниях, отчего он страдал еще сильнее и невыносимее.
Маттиас Альпаэртс пришел ко мне после обеда, в два или в начале третьего. Мы просидели в кабинете до девяти вечера, не считая двух‑трех посещений туалета. Уже несколько часов, как окна были темны и пропускали лишь мелькающий отблеск фар с улицы. Мы посмотрели друг на друга, и я понял, что сейчас упаду в обморок.
Учитывая поздний час, мы договорились быстро: зеленая фасоль, картофель и лук, отварные. Когда я стал их готовить, он снова попросил у меня позволения отлучиться в туалет, и я извинился за то, что был таким невнимательным хозяином. Пока еда готовилась в пароварке, я вернулся в кабинет и положил скрипку на стол. Долго смотрел на нее. Сделал дюжину фотографий твоим историческим аппаратом, который лежал там, где ты его оставила. Фотографировал, пока не закончилась пленка. Спереди, сзади, сбоку, завиток и подгрифок, гриф и кое‑какие детали украшений. Посреди съемки Маттиас Альпаэртс вернулся из туалета и стал молча наблюдать за мной.
– С вами все в порядке? – спросил я, не оборачиваясь и пытаясь сфотографировать надпись Laurentius Storioni me fecit сквозь резонаторное отверстие.
– В моем возрасте надо быть бдительным. Все в порядке.
Я убрал скрипку в шкаф и посмотрел старику в глаза:
– А откуда мне знать, что вы сказали мне правду? Откуда мне знать, что вы действительно Маттиас Альпаэртс?
Он достал потертое удостоверение личности со своей фотографией и передал его мне.
– Я это, я, как вы можете убедиться. – Он забрал удостоверение. – В отношении того, говорю ли я правду, боюсь, не смогу предоставить вам никаких доказательств.
– Я надеюсь, вы понимаете, что я должен в этом удостовериться, – сказал Адриа, прежде всего думая о Саре, о том, как она будет довольна, что я оказался порядочным человеком и вернул скрипку.
– Я не знаю, что еще могу вам предъявить, – сказал Альпаэртс с легким замешательством, убирая удостоверение. – Меня зовут Маттиас Альпаэртс, и я, на свою беду, являюсь единственным владельцем этой скрипки.
– Я вам не верю.
– Не знаю, что еще вам сказать. Как вы понимаете, дома не сохранилось никаких документов. Когда я смог наконец вернуться, то не обнаружил даже семейных фотографий. Они не оставили ничего, уничтожили все мои воспоминания.
– Позвольте мне не доверять вам, – произнес я, сам того не желая.
– Вы имеете на то полное право, – заметил старик, – но я пойду на все, чтобы вернуть скрипку: она соединяет меня с моей историей и моими женщинами.
– Я правда вас понимаю. И тем не менее…
Он взглянул на меня, словно поднявшись на поверхность из бездны воспоминаний. Лицо его исказилось от боли.
– Я вынужден был рассказать вам все это и вновь побывал в аду. Мне бы не хотелось, чтобы мои старания оказались бесплодными.
– Я все понимаю. Но в том документе, который хранится у меня, в качестве владельца скрипки значится не ваше имя.
– Не мое? – Он удивился и растерялся до такой степени, что мне стало не по себе.
Мы оба замолчали. Из кухни донесся запах вареных овощей.
– Ох, ну конечно! – подпрыгнул он. – Она должна быть записана на имя моей жены! Чем я думал!!!
– А как зовут вашу жену?
– Ее звали, – поправил он меня, безжалостный к самому себе, – ее звали Берта Альпаэртс.
– Нет, уважаемый. В купчей записано другое имя.
Мы замолчали. Я уже пожалел было, что затеял эту бесполезную торговлю. Но Адриа по‑прежнему молчал. Тут Маттиас Альпаэртс присвистнул и сказал: ну конечно! Ее купила теща!
– А как звали тещу?
Он ответил не сразу, как будто ему трудно было вспомнить такую простую вещь. А потом посмотрел на меня блестящими от слез глазами и сказал: Нетье де Бук.
Нетье де Бук. Нетье де Бук… Имя, которое написал мне отец и которое я никогда не забывал, потому что совесть была нечиста. И выходит, что эта Нетье де Бук и была той самой больной тещей.
– Тебя обманули!
– Бернат, замолчи. Для меня это было решающим.
Нетье де Бук, повторил старик. Я знаю только, что скрипка прибыла в Освенцим как еще один член семьи: в поезде, который нас туда вез, я заметил, что простуженная теща прижимает ее к груди, как ребенка. От холода мысли застывали. Я с трудом пробрался в угол вагона, где она сидела рядом еще с одной пожилой женщиной. Я почувствовал, как Амельете цепляется ручонками за мои брючины и протискивается вслед за мной по вагону, набитому печальными людьми.
– Мама, зачем вы ее взяли?
– Я не хочу, чтобы у нас ее украли. Она – Бертина. – Нетье де Бук была женщина с характером.
– Мама, но ведь…
Тогда она посмотрела на меня своими черными глазами и сказала: Маттиас, ты разве не видишь, что настали плохие времена? Мне не дали времени собрать драгоценности, но скрипку у меня никто не украдет! Кто знает…
И она отвела взгляд. Кто знает, может быть, однажды она спасет нас от голодной смерти – это, видимо, хотела сказать теща. Я так и не решился отнять у нее скрипку, бросить ее на грязный пол вагона и сказать: лучше возьмите на руки Амелию. Она по‑прежнему цеплялась за меня, чтобы не потеряться. Я держал на руках Тру, а Берту и Жульет не видел, потому что они ехали в другом вагоне. И вы думаете, что я вас обманываю, господин Ардефол? В другом вагоне, в страхе приближаясь к неминуемой смерти. Потому что мы знали, что нас ждет смерть.
– Папа, мне очень больно вот тут, сзади.
Амельете трогала рукой затылок. Найдя место на полу, я спустил с рук Тру и осмотрел затылок Амелии. Большая шишка с ранкой, которая уже начала нарывать. Я только и смог, что горячо поцеловать ее. Бедняжка больше не жаловалась. Я снова взял на руки малышку. Через несколько минут Тру прикоснулась ручкой к моему лицу, чтобы я посмотрел на нее, и сказала: папа, я хочу есть! Папа, когда мы приедем? Тогда я сказал маленькой Амельете: ты ведь уже большая и должна мне помочь, а она ответила: конечно, папа. Я снова с трудом опустил Тру на пол и попросил у ее сестры салфетку, потом ножом, который мне дал какой‑то молчаливый бородатый мужчина, тщательно разрезал салфетку на две равные части и отдал двум моим дочуркам. И бедненькая Труде больше не жаловалась, что хочет есть, и обе они стояли вместе, прижавшись к моим ногам и крепко держа в руках по куску волшебной салфетки.
Самым ужасным было то, что мы знали: мы везем наших девочек на смерть. Мы сами вели их за руку, я был сообщником убийц моих дочерей, обнимавших меня за шею и жавшихся к моим ногам в холодном вагоне, где становилось невозможно дышать от стужи и где никто не смотрел друг другу в глаза, потому что всех мучили одни и те же мысли. И только у Амелии и Тру было по куску клетчатой салфетки. И Маттиас Альпаэртс подошел к столу и положил ладонь на грязную тряпицу, которая уже была им тщательно сложена. Вот что осталось мне со дня рождения Амелии, моей старшей дочери, которой только исполнилось семь лет, когда ее убили. Тру было пять, Жульет – два, Берте – тридцать два, а моей больной теще – за шестьдесят…
Он взял тряпицу, исступленно посмотрел на нее и произнес: еще удивительно, каким чудом ко мне попали обе половины. И он снова развернул салфетку жестом священника, раскладывающего антиминс в алтаре.
– Господин Альпаэртс, – позвал я довольно громко.
Старик взглянул на меня, удивившись, что я здесь. Казалось, сам он временами не помнит, где находится.
– Нам надо бы перекусить.
Мы сели на кухне, как будто это был обычный визит. Несмотря на горечь, Альпаэртс поел с аппетитом. Он с любопытством разглядывал сетриль[395]. Я показал ему, как им пользоваться, и полил маслом овощи. Для пущего успеха я достал твой пурро, которым так давно не пользовался, с тех самых пор, как ты умерла: убрал его подальше, боясь разбить. Кажется, я до сих пор никогда не говорил тебе об этом. Я налил в пурро немного вина, продемонстрировал, как надо пить, и Маттиас Альпаэртс в первый и единственный раз от души рассмеялся. Он выпил из пурро, облился и, все еще смеясь, сказал мне – непонятно за что: bedankt, herr Ardefol[396]. Возможно, он хотел поблагодарить меня за то, что я его рассмешил. Я не стал этого выяснять.
Я так и не узнаю наверняка, действительно ли Маттиас Альпаэртс пережил все то, о чем рассказал мне. В глубине души я это знаю. Но никогда не буду уверен до конца. Однако в результате я дрогнул перед историей, которая меня победила, думая о тебе и о том, как бы ты хотела, чтобы я поступил.
– Ты разбазарил свое наследство, друг мой. Если я все еще могу называть тебя другом.
– Но если скрипка – моя, почему тебя это так беспокоит?
Потому что я всегда надеялся, что скрипка перейдет мне, если ты умрешь раньше.
– Потому что совершенно не факт, что история этого типа подлинная. И хотя мы уже больше никогда не будем друзьями, я научу тебя пользоваться компьютером.
– Он сказал мне: если вы посмотрите в резонаторное отверстие, mijnheer Ardefol, то увидите, что там написано Laurentius Storioni Cremonensis me fecit 1764, а рядом с надписью – два значка, похожие на звездочки. А под словом Cremonensis есть неровная черта, то толще, то тоньше, от буквы «m» до второй «n». Если я не ошибаюсь, ведь прошло уже больше пятидесяти лет.
Адриа взял скрипку, чтобы получше рассмотреть. Он никогда не замечал этой черты, но она действительно там была. Он посмотрел на Маттиаса, открыл рот, потом закрыл и положил скрипку на стол.
– Да, она там была, – подтвердил Бернат, – и я тоже это знал, но скрипка, к сожалению, не моя.
Адриа не прикасался к скрипке. Ему теперь надо было принять решение. В глубине души я знаю, что мне это было не так уж и тяжело. Но мы провели еще пару часов вместе, прежде чем расстаться. Я отдал ему подлинный футляр, с темным пятном, которое невозможно было вывести никакими средствами.
– Ты круглый идиот.
– От нестерпимого горя Маттиас Альпаэртс продолжал жить, как будто ему все время было столько же лет, сколько в тот день, когда он потерял все на свете. И меня убедило именно его нестерпимое горе.
– Тебя убедила его история. Нет, не так: тебя убедил его рассказ.
– Может быть, и так. Ну и что?
Альпаэртс осторожно погладил кончиками пальцев футляр. Рука у него задрожала. Устыдившись этого, он отнял ее и обернулся ко мне:
– Боль скапливается и становится сильнее, когда страдает человек беззащитный. И уверенность в том, что ты мог бы предотвратить это, совершив героический поступок, мучает тебя всю жизнь до самой смерти. Почему я не закричал? Почему не придушил солдата, который ударил прикладом малышку Амельете? Почему я не закричал? Почему не остановил поезд? Почему не убил эсэсовцев, говоривших: ты направо, а ты налево. Эй ты, слышишь?
– Где мои дочери?
– Что?
– Где мои дочери? У меня их вырвали из рук!
Маттиас стоял, разведя руки и выпучив глаза, перед солдатом, крикнувшим офицера.
– Что ты мне тут плетешь? Давай! Пошел!
– Нет! Амелия, с волосами черными, как эбен, и Тру, с темно‑русыми волосами цвета дуба, были со мной.
– Я сказал – пошел! Вставай справа и не мешай!
– Мои дочери! Жульет с золотыми кудрями! Такая маленькая смышленая девочка! Он ехала в другом вагоне, слышите!
Солдат, которому надоела настырность Альпаэртса, ударил его прикладом в лоб. Падая почти без сознания, он заметил на земле одну из двух половинок салфетки, схватил ее и сжал так сильно, как будто это была одна из двух его дочерей.
– Видите? – Старик наклонился к Адриа, убирая со лба поредевшие волосы: на голове виднелось что‑то странное, нечто вроде рубца от давнишней раны, которая болела и теперь.
– Вставай в ряд, или я размозжу тебе череп, – отчеканил голос доктора Буддена – офицера, положившего руку на кобуру. Поезд пришел позднее, чем обычно, и он немного нервничал. Особенно после разговора с доктором Фойгтом, который требовал от него то одних достижений, то других: придумайте же, черт возьми, неужели это трудно? Короче, я хочу отчет о достижениях.
Маттиас Альпаэртс не мог видеть глаз этого чудовища, поскольку козырек закрывал его лицо почти целиком. Он послушно встал в правый ряд и пошел, сам того не зная, не в газовую камеру, а в помещения дезинсекции, дабы превратиться в даровую рабочую силу и трудиться аd maiorem Reich gloriam[397]. А Будден, как Гаммельнский крысолов, забирал девочек и мальчиков. А Фойгт несколькими метрами дальше размозжил пулей голову Нетье де Бук, больной теще Маттиаса. И он все говорил Адриа: от угрозы этого офицера я опустил голову и с тех пор все думаю, что именно из‑за того, что я не взбунтовался, погибли мои дочери, Берта и больная теща. Ни Берту, ни Жульет я не видел ни разу, с тех пор как мы сели в поезд. Бедная Берта, мы не успели даже посмотреть друг на друга в последний раз. Посмотреть друг на друга, хотя бы посмотреть… Господи боже мой, хотя бы издалека… Посмотреть друг на друга… Любимые мои, я вас бросил в беде. Не смог отомстить за тот страх, в который повергли эти людоеды Тру, Амелию и Жульет. Простите меня, если только такую подлость можно простить.
– Не мучьте себя.
– Мне был тридцать один год. И я мог бороться.
– Вам бы пустили пулю в лоб, и ваши близкие все равно бы умерли. А так они живут в ваших воспоминаниях.
– Глупости. Это моя мука. Тот нелепый протест был единственным проявлением бунтарства, которое я себе позволил.
– Я понимаю, почему он так говорит: человек просто не может не думать об этом. Меня только одно заставило поверить Маттиасу Альпаэртсу – его страдание. Которое его и приведет к смерти сегодня, завтра или послезавтра. Он мучился оттого, что удар прикладом, который предназначался ему, убил молодого парня. Оттого, что не поделился коркой хлеба с товарищем. Его великие грехи подтачивали его душу.
– Как Примо Леви?[398]
Впервые за весь вечер Бернат меня не обругал. Я посмотрел на него, открыв рот от удивления, и он продолжил: я имею в виду, что он покончил с собой, когда состарился. Он мог бы сделать это раньше, как только вышел из ада. Или как Пауль Целан[399], который тоже долго собирался.
– Они покончили с собой не потому, что пережили ад, а потому, что про него написали.
– Теперь я не улавливаю твоей мысли.
– Они про него написали, после чего уже могли умереть. Так я себе это представляю. А еще они, видимо, поняли, что писать об этом – значит переживать все снова, а переживать годами ад невозможно. И они умерли оттого, что описали тот ужас, который уже однажды испытали. В результате – столько боли и отчаяния, сведенных в тысячу страниц или в пару тысяч стихов. Вместить в небольшую стопку печатных страниц столько страдания кажется почти саркастической насмешкой.
– Или вот в такую дискету, – сказал Бернат, вынимая одну из дискет, стоявших на подставке. – Вся исполненная ужаса жизнь – на ней.
Только тут я заметил, что, уходя, Маттиас Альпаэртс забыл грязную тряпицу на столе в моем кабинете. Или нарочно оставил ее. Или подарил мне. Я заметил ее, но не решался прикоснуться. Вся исполненная ужаса жизнь была заключена в этой грязной тряпице, как на дискете. Или как в книге стихов, написанной после выхода из Освенцима.
– Слушай, Бернат… Вот что…
– Да?
– Мне сейчас что‑то не до компьютеров.
– Как и всегда. При одном виде экрана ты идешь на попятную.
Бернат сел, подавленный, и потер лицо руками – я полагал, что это моя привычка. Зазвонил телефон, и Адриа вздрогнул.
– Это слова Горация: Tu ne quaesieris (scire nefas) quem mihi, quem tibi / finem di dederint, Leuconoe, nec Babylonios / temptaris numeros[400].
Молчание. Кто‑то смотрит в окно. Кто‑то – в пол.
– А что это значит? – спросила смелая девушка с длинной косой.
– А вы что, не учили латынь? – удивился Адриа.
– Ну…
– А ты? – Вопрос был парню у окна.
– Я… в общем…
Снова молчание. Адриа Ардевол в испуге обратился ко всей аудитории:
– Кто‑нибудь изучал латынь? Хоть у кого‑то из студентов отделения эстетических идей и истории эстетики когда‑нибудь был курс латыни?
После долгих выяснений стало понятно, что латынь изучала всего одна девушка, с зеленой повязкой на голове. Адриа несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться.
– Простите, а что здесь хотел сказать Гораций?
– То же, что сказано в Деяниях, во Втором послании Петра и в Апокалипсисе.
Молчание стало еще более напряженным. Наконец кто‑то находчивый спросил: а что сказано в Деяниях и прочем?
– В Деяниях и прочем сказано: «придет же день Господень, как тать ночью».
– А про какого господина тут речь?
– Кто‑нибудь читал Библию хотя бы один раз?
Чтобы избежать нового постыдного молчания, Адриа сказал: знаете что? Оставим эту тему. Или нет, в пятницу принесите мне какую‑нибудь фразу из любого произведения литературы, имеющую отношение к этому топосу.
– Простите, а что такое топос?
– А еще до пятницы вы должны прочитать какое‑нибудь стихотворение. И сходить в театр. Я спрошу.
Тут, увидев обескураженные лица студентов, он проснулся в испуге. Осознав, что это не сон, а воспоминание о последней лекции, он готов был расплакаться. И в это мгновение понял, что очнулся от кошмара, потому что звонил телефон. Вечно этот проклятый телефон.
На столе в его кабинете – работающий компьютер. Он никогда не поверил бы, что такое возможно. Лица Адриа и Льуренса казались бледными из‑за света от экрана, в который оба внимательно глядели.
– Видишь? – Льуренс двигал мышкой, и курсор бегал по экрану. – Теперь давай ты.
Адриа, высунув кончик языка, передвигал курсор.
– Ты что, левша?
– Да.
– Подожди, я переложу мышь на твою сторону.
– Слушай, мне не хватает коврика, он слишком маленький.
Льуренс засмеялся про себя, но Адриа уловил его смех:
– Не хихикай: это правда, он мне мал.
Когда Адриа натренировался немного в работе с мышкой, он был посвящен в тайны создания текстового файла, который, как оказалось, напоминал какой‑то бесконечный необыкновенный, волшебный свиток.
– Нет, понятно, что…
– Что «что»?
– Что это очень удобно… Но мне лень.
– А потом тебе надо будет освоить электронную почту.
– Ой нет. Нет‑нет… У меня много работы.
– Это очень просто. А электронная почта – основа основ.
– Я умею писать письма. А внизу есть почтовый ящик. В конце концов, существует телефон.
– Отец сказал, что ты не хочешь мобильник. – Льуренс помолчал вопросительно. – Это так?
Телефон, уставший звонить безрезультатно, замолк.
– Мне он не нужен. У меня дома есть чудесный телефон.
– К которому ты не подходишь!
– Нет! – отрезал Адриа. – Напрасно теряешь время. Покажешь мне, как писать на этой штуковине и… Сколько тебе лет?
– Двадцать. – Показывая на одну из иконок: – Сюда ты должен нажимать, чтобы не потерялся текст, который ты написал.
– Это меня ужасно пугает… Вот видишь? Бумага не может потеряться.
– Еще как может! А еще может сгореть.
– Знаешь, а я помню тебя, когда тебе было всего два дня. В роддоме.
– Да?
– Твой отец с ума сходил от счастья! Он был невыносим.
– И теперь тоже.
– Ну, я хотел сказать…
– Вот, видишь? Так ты сохраняешь документ.
– Я не видел, как ты это делал.
– Вот так, видишь?
– Ты слишком быстро это делаешь.
– Смотри: берешь мышь…
Адриа взял мышь со страхом, как будто она могла его укусить.
– Возьми как следует. Вот так. Подведи курсор туда, где написано «сохранить».
– Почему ты говоришь, что он невыносим?
– Кто?
– Твой отец?
– Уф… Ну… – Льуренс остановил руку Адриа. – Нет‑нет, левее.
– Она не хочет туда двигаться.
– Повози ее по коврику.
– Черт, это не так легко, как кажется.
– Ерунда. Пара минут тренировки. Теперь кликай.
– Что значит «кликай»?
– Нажми на кнопку мыши. Вот так!
– Фу ты! Как я это сделал? Ой, все исчезло!!!
– Так… Давай сначала.
– Почему твой отец невыносим? – Адриа замолчал, с трудом двигая курсор. – Слышишь, Льуренс?
– Ну… потому что…
– Заставляет тебя заниматься скрипкой против твоего желания?
– Нет, не поэтому.
– Не поэтому?
– Ну, немного поэтому.
– Тебе не нравится играть на скрипке?
– Да нет, нравится.
– Ты в каком классе по скрипке?
– По старой программе был бы в седьмом.
– Ничего себе.
– По мнению папы, я бы уже должен стать виртуозом.
– У каждого свой ритм.
– По мнению папы, я не слишком стараюсь.
– Он прав?
– Почему?.. Нет, конечно. Он хотел бы… Давай займемся компьютером.
– Чего бы он хотел, Бернат?
– Чтобы я стал вторым Перлманом.
– А ты кто?
– Льуренс Пленса. А отец, судя по всему, никак не может этого понять.
– А мама?
– Она‑то понимает.
– Твой отец очень хороший человек.
– Да, я знаю. Вы друзья.
– И, несмотря на это, он хороший человек.
– Но он жуткий зануда.
– Чем ты занимаешься? Только скрипкой?
– Да нет! Я поступил в архитектурный.
– Интересно?
– Нет.
– А зачем тогда ты изучаешь архитектуру?
– Я же не говорю, что ее изучаю. Я сказал, что поступил.
– А почему ты ее не изучаешь?
– Это было папино условие. – И он добавил, подражая Бернату: – Чтобы завтра я мог заработать себе на хлеб.
– А тебе что хотелось бы изучать вместо архитектуры?
– Я бы хотел быть школьным учителем.
– Здорово, слушай!
– Да? Вот и скажи это отцу.
– А он против?
– Это недостойно его сына. Он хотел бы, чтобы я был лучшим скрипачом в мире, лучшим архитектором, кем‑нибудь еще лучшим в мире. А это невыносимо!
Они замолчали. Адриа сильно сжимал мышь, благо та не могла пищать. Заметив это, он отпустил ее. И глубоко вдохнул, чтобы успокоиться.
– А почему ты ему не скажешь, что хочешь быть учителем?
– Я уже ему говорил.
– И что?
– Учителем? Школьным учителем – ты?! Мой сын – учитель?!
– А что тут такого? Что ты имеешь против учителей?
– Ничего. Почему я должен иметь что‑то против? Но почему тебе не стать инженером? Или еще кем‑нибудь…
– Я хочу учить детей читать и писать. И считать. Это здорово.
– Я одобряю, – сказала Текла, чтобы подразнить мужа.
– А я – нет, – заявил Бернат, прикладывая салфетку к губам. Потом он положил салфетку на стол и, глядя в пустую тарелку, сказал: – Жизнь учителя тяжела и полна неприятностей. И зарабатывает он мало. – И покачал головой. – Нет, это неудачная идея.
– Но мне это нравится.
– А мне – нет.
– Слушай, учиться Льуренсу, а не тебе. Ведь так?
– Ладно‑ладно. Делайте что хотите. Вы всегда в конце концов делаете по‑своему…
– Что значит – делаете по‑своему? А? – вспыхнула Текла.
– Да ничего…
– Нет уж! Говори! Что же это мы всегда делаем не по‑твоему?
В этот момент Льуренс вставал из‑за стола, относил пустую тарелку в кухню и отправлялся в свою комнату, где сидел закрывшись, покуда Бернат и Текла выясняли, почему ты сказал, что я всегда делаю по‑своему, – это неправда! Сущая неправда! Я – никогда!