– Тетя Алина? – спросил Гинцбург.
– Ромэн?
– Да.
– Как ты вырос! – Это было неправдой. – Ты ведь был вот таким… – Она показала рукой где‑то около своей талии. Потом спохватилась и пригласила их войти, забавно исполняя роль конспиратора. – Он вас примет. Но не могу гарантировать, что прочитает книгу.
– Благодарю вас, госпожа Берлин. Искренне благодарю, – сказал Бернат.
Она провела их в довольно тесную гостиную. На стенах висели оправленные в рамы партитуры Баха. Бернат кивнул в сторону одной из них. Ромэн подошел поближе. И тихо заметил:
– Я же тебе говорил, что я из бедной ветви. – И, указывая на партитуру: – Это наверняка подлинник.
Тут открылась одна из дверей, и тетя Алина провела их в просторную комнату, заставленную книгами от пола до потолка, книг там было раз в десять больше, чем в доме Адриа. А на столе лежало множество толстых папок с бумагами и стопка книг с торчащими отовсюду закладками. За столом в кресле сидел с книгой в руках Исайя Берлин, с любопытством взирая на тех двоих, что проникли в его святая святых.
– Ну как все прошло? – спросила Сара, когда Бернат вернулся.
Берлин казался усталым. Он говорил мало, а когда Бернат отдал ему экземплярDer ästhetische Wille[363], взял его, повертел в руках, чтобы получше разглядеть обложку, и открыл оглавление. В течение следующей долгой минуты все сидели затаив дыхание. Тетя Алина подмигнула племяннику. Берлин, закончив просматривать книгу, захлопнул ее, но не выпустил из рук:
– А почему вы решили, что я должен это прочитать?
– Ну… я… если вы не хотите…
– Не лукавьте. Почему вы хотите, чтобы я прочел эту книгу?
– Потому что она хорошая. Она очень хорошая, господин Берлин! Адриа Ардевол – человек серьезный и умный. Но он живет очень далеко от центра мира.
Исайя Берлин положил книгу на стол и сказал: я читаю каждый день и каждый день понимаю, что еще почти ничего не прочитал. А ведь бывает, что мне еще надо и перечитать что‑то, хотя я перечитываю лишь то, что достойно этой чести.
– А что этого достойно? – Бернат вдруг как будто превратился в Адриа.
– Способность заворожить читателя. Заставить восхититься умными мыслями, которые есть в книге, или красотой, которая от нее исходит. При всем том, что перечитывание уже по самой своей природе содержит противоречие.
– Что ты имеешь в виду, Исайя? – спросила тетя Алина.
– Книга, которая недостойна того, чтобы ее перечитали, тем более не заслуживает того, чтобы ее вообще читали. – Он посмотрел на гостей. – Ты спросила, не хотят ли они чаю? – Берлин перевел взгляд на книгу и тут же забыл о своей роли хозяина. Он продолжал: – Но пока мы книгу не прочтем, мы не знаем, достойна ли она быть прочитанной еще раз. Жизнь – вещь суровая.
Он поговорил немного о том о сем с гостями, сидевшими на самом краешке дивана. Чай они так и не попили, поскольку Ромэн дал понять тете Алине, что лучше воспользоваться короткой встречей для беседы. И речь зашла о гастролях оркестра.
– Ты трубач? А почему ты играешь на трубе?
– Я влюблен в ее звучание, – ответил Гинцбург.
Они сообщили ему, что следующим вечером играют в Роял‑Фестивал‑холле. Берлин обещал, что послушает концерт по радио.
В программе были «Леонора» (номер три)[364], Вторая симфония Роберто Герхарда[365]и Четвертая Брукнера. Ромэн Гинцбург солировал в сопровождении нескольких десятков музыкантов. Концерт прошел удачно. На нем присутствовала вдова Герхарда, она была очень взволнована и получила букет цветов, предназначавшийся Деккеру. На следующий день музыканты должны были возвращаться домой после пяти концертов в Европе, которые их совершенно измотали, так что мнения в оркестре разделились: надо ли устраивать микротурне в течение всего сезона, или же подготовить одни большие гастроли летом – правда, мешая таким образом каждому ездить с сольными концертами, – или вообще не связываться ни с какими турне и гастролями, ведь мы и так достаточно отрабатываем на репетициях нашу зарплату…
В гостинице Берната ждало срочное сообщение, и он подумал: вдруг что‑то случилось с Льуренсом. Он впервые испугался за сына: у него перед глазами все еще была так и нераспакованная книга. Это оказалось срочное сообщение, продиктованное мистером Исайей Берлином вечером по телефону дежурному по гостинице, в котором говорилось, что он, Берлин, настоятельно просит Берната приехать срочно в Хедингтон‑хаус – если можно, прямо завтра, по очень важному делу.
– Текла…
– Как все прошло?
– Хорошо. Присутствовала Полди Фейхтеггер. Она очаровательная. Ей восемьдесят с большим гаком. Букет был больше ее самой.
– Вы ведь завтра возвращаетесь?
– Да… но… мне нужно остаться еще на один день. Потому что…
– Потому что – что?
Бернат, верный своему пристрастию усложнять себе жизнь, не сказал Текле, что Исайя Берлин настоятельно просил его приехать, чтобы поговорить о моей книге, которая его очень и очень заинтересовала, которую он прочитал за несколько часов и уже начал перечитывать, поскольку в ней было много прозорливых мыслей, блестящих и глубоких, по его мнению, ввиду чего он хотел со мной познакомиться. Все это легко можно было бы сказать Текле. Но либо Бернат усложняет себе жизнь, либо это не Бернат. Он не был уверен в способности жены хранить секреты, и тут я могу с ним согласиться. В общем, он предпочел скрыть это и сказал: потому что подвернулась срочная работа.
– Какая работа?
– Да тут кое‑что… сложно объяснять…
– Надраться с трубачом?
– Да нет же! Я должен поехать в Оксфорд, чтобы… Есть одна книга… короче, я приеду послезавтра.
– А ты поменял билет?
– Ой, точно…
– Ну разумеется! Это стоило бы сделать, если хочешь вернуться самолетом. Если ты, конечно, собираешься возвращаться.
И Текла повесила трубку. Вот черт! – подумал Бернат. Опять я все испортил. Но на следующее утро он поменял билет на самолет, сел на поезд до Оксфорда, и Берлин сказал ему те самые слова и вручил ему адресованную мне записку, где говорилось: уважаемый господин Ардевол, ваша книга меня сильно впечатлила. Особенно размышления о том, зачем существует красота. И о том, как этот вопрос может задаваться во все времена существования человечества. А также о том, как получается, что этот вопрос неотделим от необъяснимого присутствия зла. Я уже настоятельно посоветовал прочитать вашу книгу кое‑кому из моих коллег. Когда появится английское издание? Пожалуйста, не прекращайте размышлять и время от времени записывать ваши рассуждения. Искренне ваш, Исайя Берлин. Я так благодарен Бернату, и даже не столько за последствия этого чтения по наводке, ставшие для меня сверхважными, сколько за то упорство, с которым он всегда стремился сделать мне добро. А я отвечаю благодарностью на все его усилия, говоря ему прямо то, что думаю о его писаниях, и вызывая у него приступы глубокой депрессии. Друг мой, как же сложно жить!
– Поклянись еще раз, что никогда не расскажешь об этом Адриа! – Он посмотрел на нее почти свирепо. – Ты поняла меня, Сара?
– Клянусь. – И через мгновение: – Бернат!
– Мм?
– Спасибо. От меня и от Адриа.
– Давай без всяких там благодарностей. Я всегда ему обязан.
– Чем ты ему обязан?
– Не знаю. Чем‑то. Он мой друг. Он – парень, который… Хоть и очень умный, но дружит со мной и с моими проблемами. Уже столько лет.
Виссарион Григорьевич Белинский повинен в том, что я в возрасте пятидесяти лет вновь принялся за русский, который изрядно запустил. Чтобы отойти от бесплодных попыток проникнуть в природу зла, я погрузился в самоубийственный эксперимент по скрещиванию в одной и той же книге Берлина, Вико и Льюля и вдруг с удивлением начал обнаруживать, что это возможно. Как это обычно бывает при неожиданных открытиях, мне нужно было отвлечься, чтобы убедиться, что мои интуитивные догадки – не мираж, и поэтому я несколько дней листал совершенно посторонние книги, среди которых попался Белинский. И именно Белинский – эрудит, с энтузиазмом пропагандировавший творчество Пушкина, – вызвал у меня настойчивое желание почитать по‑русски. Белинский, пишущий о Пушкине, а не сами произведения Пушкина. И я понял, чтó такое интерес к чужой литературе, заставляющий тебя заниматься литературой без твоего ведома. Меня увлекла увлеченность Белинского, да так, что все, что я прежде знал из Пушкина, впечатлило меня лишь только после того, как я прочитал русского критика. Благодаря усилиям Белинского Руслан, Людмила, Фарлаф, Ратмир, Рогдай вместе с Черномором и Головой оживали во мне, когда я читал про них вслух. Иногда я думаю о силе искусства и об изучении искусства, и мне становится страшно. Временами я не понимаю, почему человечество так упорно предается мордобою, хотя у него столько других дел. Временами мне кажется, что мы прокляты еще раньше, чем поэты[366], и потому у нас нет выхода. Проблема в том, что у всех руки запачканы. Так мало тех, у кого они чисты. Совсем‑совсем мало. И тем больше таких людей нужно ценить. Тут вошла Сара, и Адриа, не отрываясь от строк о ревности, любви и русском языке, сплавленных воедино в этих стихах, почувствовал не глядя, что глаза у Сары блестят. Он посмотрел на нее:
– Как успехи?
Она положила на диван папки с образцами портретов:
– Будем делать выставку.
– Отлично!
Адриа встал и, все еще сожалея о несчастной судьбе Людмилы, обнял Сару.
– Тридцать портретов.
– Сколько у тебя уже есть?
– Двадцать восемь.
– Все – углем?
– Да, да. Это будет лейтмотивом – изобразить душу углем, ну или что‑то в этом духе. Они должны придумать какую‑нибудь красивую фразу.
– Пусть только они тебе ее заранее покажут. А то смешно представят твои портреты.
– Изображать душу углем – не смешно.
– Да конечно нет! Но ведь галеристы совсем не поэты. А уж те, что из «Артипелага»… – Он кивнул в сторону разложенных на диване папок. – Я рад. Ты достойна выставки.
– Не хватает двух работ.
Я знал, что ты хотела писать мой портрет. Меня эта идея не воодушевляла, но твой энтузиазм мне нравился. Дожив до своих лет, я начал понимать, что важнее не сами вещи, а те фантазии, которые мы с ними связываем. Именно это и делает каждого из нас личностью. Сара переживала теперь исключительный момент в своей жизни: с каждым днем она получала все больше признания благодаря своим рисункам. Я пару раз уже спрашивал ее, почему она не хочет попробовать писать красками, но она, в присущей ей мягкой, но твердой манере, оба раза говорила мне: нет, Адриа, я получаю наслаждение, когда рисую карандашом и углем. Моя жизнь черно‑белая, может быть, из‑за воспоминаний о моих родных, которые прожили в черно‑белом цвете, а может быть…
– А может быть, не надо ничего объяснять.
– Так и есть.
За ужином я сказал ей, что знаю, какого еще портрета не хватает, она меня спросила: какого? – и я ответил, что автопортрета. Она застыла с вилкой в руке, осмысляя сказанное. Я удивил тебя, Сара. Ты об этом никогда не думала. Ты никогда не думаешь о себе.
– Я стесняюсь, – ответила ты после долгих мгновений тишины. И положила в рот кусок фрикадельки.
– Тебе надо перестать стесняться. Ты ведь уже большая.
– Но разве это не наглость?
– Наоборот, это – знак смирения. Ты обнажаешь душу двадцати девяти человек и подвергаешь себя такому же допросу, как и остальных. Так ты восстанавливаешь справедливость.
От моих слов ты опять замерла с вилкой в руке. Потом положила ее и сказала: знаешь, может, ты и прав. Благодаря этому теперь, когда я пишу тебе, у меня перед глазами твой необыкновенный автопортрет, окруженный инкунабулами и организующий весь мой мир. Это самая ценная вещь в моем кабинете. Твой автопортрет, тот, что должен был стоять последним в каталоге выставки, которую ты готовила так тщательно и на открытии которой не смогла присутствовать.
Для меня рисунки Сары – окно, распахнутое в тишину души. Приглашение ко вглядыванию в себя. Я люблю тебя, Сара. Я помню, как ты предлагаешь, в каком порядке представить тридцать портретов, и как втайне делаешь первые наброски автопортрета. А ребята из «Артипелага» тоже не ударили в грязь лицом: Сара Волтес‑Эпштейн. Портреты углем. Окно в душу. Шикарно изданный каталог вызывал желание непременно побывать на выставке. Или купить все тридцать портретов. Все твои зрелые работы, которые ты писала целых два года. Не торопясь, свободно, без спешки – так, как ты делала все в своей жизни.
Автопортрет дался ей сложнее всего. Она запиралась в мастерской одна, стыдясь того, что ее застанут смотрящейся в зеркало, изучающей себя на бумаге и прорисовывающей детали – нежный изгиб уголков рта и бороздки морщин. И складочки у глаз, в которых вся ты. И все эти мелочи – я их и перечислить не в силах, – превращающие лицо, словно скрипку, в пейзаж, где отражается долгое зимнее путешествие во всех подробностях и во всей своей откровенности. О господи! Как тахограф фиксирует все, что пережил водитель, так и на твоем лице запечатлены наши общие слезы, твои слезы, пролитые в одиночестве, какие они – я себе не представляю, слезы по твоей семье и всем близким. Но и радость тоже, она исходит от живых глаз и освещает это великолепное лицо – оно находится передо мной все время, пока я пишу тебе это длинное письмо, которое должно было занять пару страниц. Я люблю тебя. Я тебя нашел, потерял и снова отыскал. А главное – нам выпало счастье вместе начать стареть. Покуда в дом не пришла беда.
В тот период Сара не могла заниматься иллюстрациями, и у заказов горели сроки, чего раньше никогда не случалось. Все ее мысли были поглощены угольными портретами.
Выставка в «Артипелаге» должна была открыться через месяц, и я, прежде чем вернуться к Вико, Льюлю и Берлину, после Белинского и Пушкина обратился к Гоббсу с его зловещим представлением о человеческой природе, вечно склонной к злу. А между делом наткнулся на его перевод «Илиады», который прочел в прелестном издании середины девятнадцатого века. И тут‑то нагрянула беда.
Гоббс пытался уверить меня, что следует выбирать между свободой и порядком, а иначе проснется волк, которого я столько раз замечал в человеческой природе, размышляя о нашей истории или о наших познаниях. Я услышал, как поворачивается ключ в замке и тихо закрывается дверь, но это был не волк Гоббса, а беззвучно ступавшая Сара, которая вошла в кабинет и некоторое время стояла молча. Я поднял глаза и тут же понял, что у нас какая‑то проблема. Сара села на диван, сидя за которым я тайком узнал столько секретов в компании Карсона и Черного Орла. Ей трудно было начать говорить. Чувствовалось, что она подыскивает подходящие слова, и Адриа снял очки, в которых он обычно читал, и решил помочь ей, спросив: Сара, что случилось?
Сара встала с дивана, подошла к шкафу с инструментами и извлекла из него Виал. Она опустила скрипку на письменный стол нарочито грубо, почти ударив бедного Гоббса, который не был ни в чем виноват.
– Откуда она у тебя?
– Ее купил отец. – Молчание в знак недоверия. – Я же тебе показывал свидетельство о покупке.
– А откуда ее взял твой отец?
– Это Виал, единственная скрипка Сториони, у которой есть собственное имя.
Сара молчала, настроенная слушать дальше. И Гийом‑Франсуа Виал выступил из тени, чтобы его увидел человек, сидевший в карете. Кучер остановил лошадей прямо перед ним. Дверца открылась, и месье Виал сел в карету.
– Добрый вечер, – сказал Ла Гит.
– Можете мне ее вручить, месье Ла Гит. Дядюшка согласился на вашу цену.
Ла Гит рассмеялся в душе, гордясь своим нюхом. Не зря он жарился столько дней на солнце Кремоны. И на всякий случай уточнил:
– Речь идет о пяти тысячах флоринов.
– Речь идет о пяти тысячах флоринов, – успокоил его месье Виал.
– Завтра вы будете держать в руках скрипку знаменитого Сториони.
– Не морочьте мне голову: Сториони вовсе не знаменит!
– В Италии, в Неаполе и во Флоренции… только о нем и говорят.
– А в Кремоне?
– Братья Страдивари совсем не рады появлению новой мастерской.
– Ты мне все это уже рассказывал. – Сара стояла в нетерпении, как строгая учительница, ожидающая извинений от нерадивого ученика.
Но Адриа, словно не слыша ее, произнес: дорогой дядюшка! – воскликнул он, вбегая в залу на следующее утро спозаранку. Жан‑Мари Леклер не соизволил повернуть головы, он созерцал языки пламени в камине. Дорогой дядюшка, повторил Гийом‑Франсуа Виал, на сей раз не столь горячо.
Леклер чуть повернул голову. Не глядя в глаза Виалю, спросил, принес ли тот скрипку. Виал положил ее на стол. Пальцы Леклера немедленно потянулись к инструменту. От обшивки стены отделился горбоносый слуга и поднес смычок. Леклер некоторое время исследовал все звуковые возможности этой Сториони, играя отрывки из трех своих сонат.
– Отличная вещь, – заключил он. – Во сколько она тебе обошлась?
– Хау!
– Десять тысяч флоринов плюс вознаграждение в пятьсот монет, которое вы мне дадите за то, что я отыскал это сокровище.
– Хау. Хау!
Властным жестом Леклер приказал слугам удалиться. Положил руку племяннику на плечо и улыбнулся:
– Ты – мерзавец. В кого ты такой уродился, сучий потрох, не знаю. То ли в твою несчастную мать, что вряд ли, то ли в ублюдка‑отца. Проходимца и вора.
– Но почему? Ведь я… – Последовал обмен колкими взглядами. – Ну хорошо, я согласен отказаться от вознаграждения.
– И ты думаешь, что после того, как ты столько лет надувал меня, я буду тебе доверять?
– Но тогда зачем же вы поручили мне…
– Чтобы испытать тебя, паршивый ты сукин сын! На сей раз тебе не уйти от тюрьмы! – И добавил для пущего эффекта: – Ты даже представить себе не можешь, как я ждал этого мгновения.
– Хау, Адриа! Ты сейчас совсем все испортишь! Посмотри, какое у нее лицо!
– Вы всегда жаждали погубить меня, дядюшка Жан. Вы мне завидуете!
– Эй, парень, какого черта ты не слушаешь Черного Орла! Да она все это уже знает! Ты все это ей уже рассказывал!
Жан‑Мари Леклер взглянул с удивлением на Карсона и кивнул в его сторону:
– Ничтожный ковбой! Не смей ко мне даже обращаться, мешок с блохами!
– Эй, эй, вам я ничего не говорил и требую уважения.
– Катитесь отсюда оба – и ты, и твой дружок‑индюк с перьями на голове!
– Хау!
– Что «хау»? – спросил Леклер в крайнем раздражении.
– Вместо того чтобы выпроваживать друзей, вы бы лучше продолжили горячую дискуссию со своим племянником, пока солнце не закатилось за холмы на западе.
Леклер несколько растерянно посмотрел на Гийома Виаля. Он постарался собраться с мыслями и сказал:
– В чем же, по‑твоему, я должен завидовать тебе, вонючий подонок?
Виал, красный как рак, не нашелся что ответить.
– Лучше нам не вдаваться в частности, – бросил он, чтобы сказать хоть что‑то.
Леклер смотрел на него с презрением:
– А по мне, так можно обсудить и частности. Чему же я завидую? Внешности? Сложению? Обаянию? Влиянию? Таланту? Моральным качествам?
– Разговор окончен, дядюшка Жан.
– Он будет окончен тогда, когда скажу я. Уму? Воспитанию? Богатству? Здоровью?
Леклер взял скрипку, сымпровизировал пиццикато. И уважительно посмотрел на инструмент.
– Адриа!
– Что?
Сара села передо мной. Я услышал, как шериф Карсон тихонько говорит: смотри, парень, дело нешуточное. И не говори потом, что мы тебя не предупреждали. Ты посмотрела мне в глаза:
– Говорю же тебе, что я это знаю, ты уже давно мне это рассказал!
– Да, да, так вот Леклер сказал: скрипка прекрасная, но мне на это плевать, я просто хотел упрятать тебя в тюрьму.
– Вы – плохой дядя.
– А ты – сукин сын, которого я наконец вывел на чистую воду.
– Боевой бык потерял разум после стольких сражений. – Звук плевка сопровождал высказывание храброго вождя арапахо.
Леклер позвонил в колокольчик, и горбоносый слуга появился на пороге.
– Сообщи комиссару, что он может прийти. – И Леклер посмотрел на племянника. – Садись, подождем месье Бежара.
Но им не удалось посидеть. Идя к креслу мимо камина, Гийом‑Франсуа Виал схватил кочергу и ударил ею своего дорогого дядюшку по голове. Жан‑Мари Леклер, по прозвищу Старший, больше ничего не смог сказать. Он обмяк без единого стона, кочерга так и осталась торчать в его голове. Несколько капель крови упали на деревянный футляр скрипки. Виал, глубоко вдохнув, отер чистые руки о камзол и сказал: ты и представить себе не можешь, как я ждал этого мгновения, дядюшка Жан! Оглядевшись, он взял в руки скрипку, убрал ее в испачканный кровью футляр и вышел через балконную дверь, ведущую на террасу. И, убегая при свете дня, он подумал, что как‑нибудь, когда эта история позабудется, он должен будет нанести не очень‑то дружественный визит болтуну Ла Гиту. А отец купил эту скрипку задолго до моего рождения у некоего Саверио Фаленьями, законного владельца инструмента.
Повисла тишина. Мне, к несчастью, больше нечего было сказать. Точнее, в мои интересы не входило говорить что‑либо еще. Сара встала с дивана:
– Твой отец купил ее в тысяча девятьсот сорок пятом году.
– Откуда ты знаешь?
– И купил он ее у беглеца.
– У некоего Фаленьями.
– Который был беглецом. И которого наверняка звали не Фаленьями.
– Этого я не знаю. – Мне кажется, ей за версту было видно, что я вру.
– А я знаю. – Упершись кулаками в бока, она наклонилась ко мне. – Это был нацист из Баварии, он вынужден был бежать, и благодаря деньгам твоего отца ему удалось скрыться.
Ложь, или полуправда, или несколько выдумок, ловко пригнанных одна к другой и потому становящихся правдоподобными, могут просуществовать некоторое время. И даже довольно долго. Но они никогда не продержатся всю жизнь, поскольку существует неписаный закон, по которому для всего, что существует на свете, однажды наступает час правды.
– Откуда ты все это знаешь? – Я старался казаться не проигравшим, а изумленным.
Снова тишина. Она стояла как статуя – холодная, властная, внушительная. Поскольку она молчала, говорить принялся я. Выходило немного сумбурно:
– Он был нацистом? Но разве не лучше, что скрипка у нас, а не у нациста?
– Этот нацист конфисковал ее у одной бельгийской или голландской семьи, которая имела несчастье оказаться в Освенциме.
– Откуда ты знаешь?
Откуда ты знала это, Сара? Откуда ты знала то, что знал один я, потому что отец поведал мне об этом по‑арамейски в записке, которую, я уверен, читал один я?
– Ты должен вернуть ее.
– Кому?
– Ее владельцам.
– Ее владелец – я. Мы.
– Только не втягивай меня в эту историю. Ты должен вернуть ее настоящим владельцам.
– Я понятия не имею, кто они. Голландцы, ты говоришь?
– Или бельгийцы.
– Это, конечно, ценные сведения. Я отправляюсь в Амстердам и со скрипкой в руках спрашиваю каждого встречного: это не ваша скрипка, дамы и герры?
– Не паясничай.
Я не знал, что возразить. А что я мог сказать, если всю жизнь боялся, что когда‑нибудь наступит этот день? Я не догадывался, каким именно образом, но знал, что произойдет то, что я переживал теперь, держа в руках очки и смотря на лежавшую на столе Сториони, а Сара, упершись кулаками в бока, говорила: ну так выясни, кто владелец. На то существуют детективы. Или давай обратимся в какой‑нибудь центр по возвращению незаконно перемещенных ценностей. Наверняка есть с десяток еврейских организаций, которые нам смогут помочь.
– Стоит только начать, как к нам в дом пожалуют толпы любителей поживиться.
– А может быть, появятся и хозяева скрипки.
– Мы сейчас говорим о том, что произошло пятьдесят лет назад.
– У ее владельцев могут быть наследники, прямые и непрямые.
– Которым, наверное, глубоко наплевать на эту скрипку.
– А ты их спрашивал?
Постепенно твой голос становился все более и более хриплым, я чувствовал себя задетым и оскорбленным, потому что твоя хрипота ставила мне в вину то, в чем я прежде не считал себя виновным: ужасную вину быть сыном моего отца. У тебя даже изменился голос – стал тоньше, как всегда, когда ты говорила о своем семействе, о холокосте или когда заводила речь о дяде Хаиме.
– Я и пальцем не пошевелю, прежде чем не узнаю наверняка, правда это или нет. Откуда ты все это взяла?
Тито Карбонель уже полчаса сидел в машине, припаркованной на углу улицы. Он увидел, как его полысевший дядя вышел из подъезда с папкой под мышкой и направился по улице Валенсия в сторону университета. Тито перестал барабанить пальцами по рулю. Голос, идущий с заднего сиденья, сказал: Ардевол лысеет с каждым днем. Тито не счел нужным давать комментарии, только взглянул на часы. Голос сзади собирался сказать: я думаю, скоро появится, когда подошедший к машине полицейский приложил руку к козырьку, нагнулся к водителю и сказал: господа, здесь стоянка запрещена.
– Дело в том, что мы ждем одного человека… Да вот же и он, – не растерялся Тито.
Он вышел из машины, и полицейский отвлекся, потому что фургон с кока‑колой встал для разгрузки, заняв с полметра улицы Льюрия. Тито снова сел в машину и, увидев, как Катерина подходит к подъезду, сказал веселым голосом: а вот и знаменитая Катерина Фаргес. Голос сзади ничего не ответил. Еще через четыре минуты появилась Сара, огляделась по сторонам. Потом посмотрела на угол напротив и решительными и быстрыми шагами пошла к машине.
– Садись, а то тут нельзя стоять, – сказал Тито, кивнув на заднюю дверцу. Сара поколебалась пару мгновений, а затем села сзади, как в такси.
– Добрый день, – произнес голос. Сара увидела очень худого пожилого мужчину, который прятался в темном пальто и с интересом смотрел на нее. Он похлопал гладкой рукой по свободному сиденью рядом с собой, словно приглашая ее сесть поближе:
– Так вы и есть та самая Сара Волтес‑Эпштейн?
Сара захлопнула дверцу в тот самый момент, когда автомобиль резко тронулся. Проезжая мимо полицейского, Тито жестом поблагодарил его и присоединился к потоку машин, едущих вверх по улице Льюрия.
– Куда мы едем? – спросила Сара слегка испуганным голосом.
– Не волнуйся: туда, где можно спокойно поговорить.
Местом, где можно было спокойно поговорить, оказалось кафе на проспекте Диагонал. Им зарезервировали столик в дальнем углу. Они сели, и какое‑то время все трое молча смотрели друг на друга.
– Это сеньор Беренгер, – представил Тито, указывая на худого пожилого мужчину. Тот слегка склонил голову в знак приветствия. И тогда Тито рассказал ей, что уже некоторое время назад он лично удостоверился в том, что у них в доме имеется скрипка Сториони, носящая имя Виал…
– Можно поинтересоваться, каким образом вы в этом удостоверились?
– …которая представляет собой большую ценность и которая, к сожалению, более пятьдесяти лет назад была похищена у ее законных владельцев…
– Ее владелец – сеньор Адриа Ардевол.
– …и дело в том, что ее законный владелец вот уже десять лет как ее разыскивает, а мы наконец‑то ее обнаружили…
– И я, по‑вашему, должна этому поверить?
– …и нам известно, что этот инструмент был приобретен его законным владельцем пятнадцатого февраля тысяча девятьсот тридцать восьмого года в городе Антверпене. Тогда он был оценен гораздо ниже своей реальной стоимости. А затем был у него похищен. Конфискован. Законный владелец обыскал пол земного шара, чтобы найти его, а когда ему это удалось, несколько лет размышлял, как быть, а теперь, судя по всему, решился востребовать свою собственность.
– Пусть обращается в суд. И излагает всю эту странную историю там.
– Есть некоторые проблемы с юридической стороны. Не хочу утомлять вас ими.
– Я не устала.
– Не хочу вам докучать.
– Вот как? Ну а каким образом инструмент попал в руки моего мужа?
– Сеньор Адриа Ардевол не является вашим мужем. Но если вы хотите, я могу рассказать, как он попал в руки сеньора Ардевола.
– У моего мужа есть документ, подтверждающий его право на владение инструментом.
– Вы сами его видели?
– Да.
– Значит, он фальшивый.
– А почему я должна этому верить?
– Кто был предыдущим владельцем скрипки согласно этому документу?
– Вы думаете, я помню? Муж мне его показывал давно.
– Все это полная ерунда, – сказал Адриа, не глядя на Сару. Он инстинктивно провел по скрипке рукой, но тут же отдернул ее, словно ударенный током.
Я был совсем маленьким, но отец провел меня в кабинет так, как будто речь шла о какой‑то тайне, хотя дома никого больше не было. Он сказал мне: посмотри внимательно на эту скрипку. Виал лежала на столе. Отец поднес к ней настольную лупу и пригласил меня посмотреть. Я засунул руку в карман, и шериф Карсон сказал: будь повнимательней, парень, это должно быть очень важно. Я отдернул руку, точно ее обожгло, и посмотрел в лупу. Скрипка, царапины, черточки. Крошечная трещина на верхней стороне. И обечайки[367], покрытые небольшим количеством лака…
– Все, что ты видишь, – это ее история.
Я помню, что он мне уже объяснял что‑то в этом роде раньше, в похожих случаях. Поэтому я совершенно не удивился, услышав: хау, мне это знакомо. И я ответил отцу: да, это ее история. А что ты хочешь мне рассказать?
– Что ее история складывалась во многих домах многих людей, о которых мы никогда не узнаем. Ты подумай только, что начиная с millesettecentosessantaquattro[368]до сегодняшнего дня…