– Если позволите. В моем возрасте я ем как воробышек… мало и часто. Иначе могу упасть в обморок.
– Неужели такому старому врачу доверяют?
– Другого здесь нет. Надеюсь, что после моей смерти больницу не закроют. У меня договор с властями деревень Белеке и Киконго.
– Я очень сожалею, доктор Будден.
– Да. – И, указывая на непонятную еду в миске: – Это просо. Лучше, чем ничего, поверьте.
Он положил несколько ложек в рот и передал миску посетителю. Затем спросил, не прожевав:
– Что вы имели в виду, сказав «по отработанной схеме и совершенно бесстрастно»?
– Ну, разное…
– Нет, пожалуйста, мне интересно.
– Ладно, например, я никогда не знаю своих заказчиков. Они меня тоже, естественно.
– Логично. Но как вы это все осуществляете?
– Это целая система. Заочное общение вполне возможно, но необходимо тщательно проверять, с нужным ли человеком ты общаешься. И надо научиться не оставлять никаких следов.
– И это тоже логично. Однако сегодня вы приехали на машине Макубуло Жозефа, а он – неисправимый болтун, который, наверно, уже успел всем рассказать…
– Он рассказывает всем то, что нужно мне. Придуманную мною версию. Уж простите, не буду вдаваться в подробности… А как вы узнали, что меня привез именно этот таксист?
– Я основал больницу в Бебенбелеке сорок лет назад. Я знаю точно, какая собака залаяла и чья курица закудахтала.
– Так вы приехали сюда прямо из Мариавальда?
– Вам так интересно?
– Чрезвычайно! У меня было время как следует подумать о вас. Вы всегда работали один?
– Я работаю не один. Еще до рассвета сюда приходят три медсестры, чтобы принять пациентов. Я тоже встаю рано, но не так.
– Мне жаль, что я вас отвлекаю.
– Не думаю, чтобы сегодня это было очень важно.
– А вы занимаетесь еще чем‑нибудь?
– Нет. Я отдаю все свои силы нуждающимся в помощи каждый час оставшейся мне жизни.
– Это похоже на церковную клятву.
– Так я… все еще наполовину монах.
– Разве вы не оставили монастырь?
– Я вышел из ордена траппистов и покинул монастырь. Но по‑прежнему чувствую себя монахом. Монахом без общины.
– Вы проводите службу и все такое?
– Я не священник. Non sum dignus[335].
Они воспользовались паузой и отъели как следует проса из миски.
– Вкусно, – сказал посетитель.
– Если честно, я этим сыт по горло. Соскучился по еде. Например, по Sauerkraut[336]. Уже не помню ее вкуса, но скучаю.
– Эх, если б я знал…
– То, что я скучаю, совсем не значит, что… – Он проглотил еще одну ложку проса. – Я не заслуживаю Sauerkraut.
– Вы, наверно, преувеличиваете. Какое я имею право…
– Нет у вас такого права, уверяю вас.
Он вытер рот тыльной стороной ладони и отряхнул чистый, как прежде, халат. Потом отодвинул поднос, не спрашивая, наелся ли его собеседник, и они остались лицом к лицу, сидя по обе стороны пустого стола.
– А фортепиано?
– Забросил. Non sum dignus. От одного воспоминания о музыке, которую я раньше боготворил, меня теперь тошнит.
– Вы не преувеличиваете?
– Скажите мне, как вас зовут.
Молчание. Посетитель что‑то обдумывал несколько мгновений.
– Зачем?
– Из чистого любопытства. Мне это не пригодится.
– Лучше не говорить.
– Как вам угодно.
Оба не смогли удержаться от улыбки.
– Я не знаю заказчика. Но он сообщил мне ключевое слово, которое вам многое объяснит. Вам не интересно, кто меня послал?
– Нет. Кто бы вас ни послал – добро пожаловать.
– Меня зовут Элм.
– Спасибо за доверие, Элм. Не поймите меня превратно, но я должен попросить вас сменить работу.
– Я выполняю последние поручения. Ухожу на покой.
– Я был бы рад, если б это было ваше последнее задание.
– Этого я обещать не могу, доктор Будден. Я хотел бы задать вам один деликатный вопрос.
– Давайте! Я ведь только что задал вам такой же.
– Почему вы сами не отдали себя в руки правосудия? Ведь когда вы вышли из тюрьмы, то считали, что не искупили свою вину… а значит…
– Ценой тюрьмы или смерти я не смог бы исправить зло.
– Как же вы хотите исправить неисправимое?
– Мы живем одной общиной на дрейфующей в пространстве скале, как будто все время ищем в тумане какого‑то Бога.
– Не понимаю вас.
– Естественно. Я хочу сказать, что можно исправить зло, причиненное одному человеку, сделав добро другому. Но зло должно быть исправлено.
– А кроме того, вам было бы неприятно, чтобы ваше имя…
– Конечно. Мне бы это было, безусловно, неприятно. Моя жизнь, с тех пор как я вышел из тюрьмы, заключалась в том, чтобы прятаться и исправлять. Сознавая, что мне никогда не исправить то зло, которое я сотворил. Десятки лет я ношу это в себе и еще никогда никому об этом не говорил.
– Ego te absolvo и прочая и прочая… Так?
– Не смейтесь. Однажды я уже попытался исповедаться. Но беда в том, что мой грех слишком велик, чтобы его простили. Я жил, ожидая вас и зная при этом, что, когда вы появитесь, я все еще буду лишь в начале пути.
– Да, я помню, если раскаяние достаточно…
– Да бросьте… Вам‑то откуда знать?
– Я получил религиозное образование.
– И оно вам пригодилось?
– От кого я это слышу!
Оба снова улыбнулись. Доктор Мюсс пошарил под халатом в рубашке. Его собеседник мгновенно наклонился над столом и схватил его за запястье. Врач потихоньку вытащил грязную сложенную тряпицу. Увидев ее, посетитель отпустил руку. Доктор Мюсс положил на стол тряпицу, которую когда‑то, очевидно, разрезали пополам, чтобы разделить на два куска, и, словно священнодействуя, развернул ее. Она была размером полторы ладони на полторы и кое‑где хранила следы клетки из белых и голубых нитей. Посетитель с любопытством взирал на тряпицу. Потом бросил взгляд на врача. Тот сидел с закрытыми глазами. Молился? О чем‑то вспоминал?
– Как вы решились сделать то, что сделали?
Доктор Мюсс открыл глаза:
– Вы не знаете, что я сделал.
– Я изучил документы. Вы организовали группу врачей, которые занимались тем, что нарушали клятву Гиппократа.
– Вы, несмотря на профессию, хорошо образованны.
– Как и вы. Не могу не воспользоваться возможностью, чтобы сказать вам, что вы мне отвратительны.
– Я заслуживаю презрения убийц. – Он закрыл глаза и сказал, будто затверженный текст: – Я согрешил против человека и Бога. Во имя идеи.
– Вы в нее верили?
– Да. Confiteor.
– А как же чувство жалости и сострадания?
– Вы убивали детей? – Доктор Мюсс посмотрел ему в глаза.
– Напоминаю, что здесь вопросы задаю я.
– Хорошо. Значит, вы знаете, что при этом испытываешь.
– Видеть, как плачет ребенок, которому заживо сдирают кожу, чтобы посмотреть, каково действие инфекций… и не испытывать сострадания…
– Я не был человеком, отец мой, – признался доктор Мюсс.
– Как же, не будучи человеком, вы смогли раскаяться?
– Не знаю, отец мой. Mea maxima culpa[337].
– Никто из ваших коллег не раскаялся, доктор Будден.
– Они знали, что их грех слишком велик, чтобы просить прощения, отец мой.
– Кое‑кто покончил с собой, а некоторые сбежали и попрятались, как крысы.
– Кто я, чтобы судить их? Я такой же, как они, отец мой.
– Но вы единственный, кто хочет исправить зло.
– Будем объективны: с чего мне быть единственным?
– Я изучил много документов. Например, касающихся Ариберта Фойгта.
– Что?
Несмотря на все самообладание, доктора Мюсса передернуло судорогой, едва он услышал это имя.
– Мы его отловили.
– Он это заслужил. Да простит меня Господь, ведь и я это заслуживаю, отец мой.
– Мы его наказали.
– Не могу ничего сказать. Это слишком тяжело. И вина слишком глубока.
– Мы отловили его уже много лет назад. Вы этому не рады?
– Non sum dignus.
– Он плакал и просил прощения. И наложил в штаны от страха.
– Плакать по Фойгту я не стану. Но подробности, которые вы рассказываете, мне неприятны.
Какое‑то время посетитель пристально смотрел на врача.
– Я еврей, – сказал он наконец. – И работаю по заказу. Однако и по своему желанию тоже. Вы меня понимаете?
– Прекрасно понимаю, отец мой.
– Знаете, что я думаю в глубине души?
Конрад Будден со страхом открыл глаза, словно боясь снова оказаться перед картезианским старцем, который не мигая смотрит на трещину в стене заиндевевшей исповедальни. Напротив него сидел некто Элм, судя по лицу – человек бывалый, и смотрел не на трещину, а в упор на него. Мюсс выдержал взгляд:
– Да, знаю, отец мой: я не имею права на рай.
Посетитель поглядел на него молча, скрывая удивление. Конрад Будден продолжил:
– И вы правы, грех мой столь ужасен, что настоящий ад – то, что я выбрал: принять на себя вину и продолжать жить.
– Не думайте, что я вас понимаю.
– А я на это и не претендую. И не оправдываюсь ни идеей, которая нас увлекала, ни бездушностью, благодаря которой мы легче выдерживали тот ад, который сами же создавали. Я не ищу ничьего прощения. Даже Божьего. Я просил только позволить мне исправить этот ад, насколько возможно.
Он закрыл лицо руками и сказал: doleo, mea culpa[338]. Каждый день я заново, но столь же остро переживаю эту скорбь.
Повисла тишина. На улице мягкий покой спустился на больницу. Пришельцу показалось, что он слышит где‑то вдалеке приглушенное бормотание телевизора. Мюсс спросил тихо, пряча смятение:
– Это останется в секрете или после моей смерти всем раструбят, кто я?
– Мой клиент желает, чтобы все осталось в секрете. Хозяин – барин.
Молчание. Да, это телевизор. Странно было слышать здесь этот звук. Посетитель откинулся на спинку стула.
– Вы и сейчас не хотите узнать, кто меня послал?
– Мне не нужно этого знать. Вас послали все.
И он опустил ладони на грязную тряпицу – аккуратно, даже торжественно.
– Что это за ткань? – спросил мужчина. – Салфетка?
– У меня свои секреты.
Доктор Мюсс подержал руки на тряпице и сказал: если угодно, приступайте. Я готов.
– Будьте любезны, откройте рот…
Конрад Будден закрыл глаза со смирением и произнес: как скажете, отец мой. В окно донеслось игривое кудахтанье курицы, готовой порезвиться. А издалека – смех и аплодисменты у телевизора. И Ойген Мюсс, брат Арнольд Мюсс, доктор Конрад Будден, открыл рот, чтобы принять последнее причастие. Он услышал, как резко открывается молния на сумке. Услышал металлические звуки, которые перенесли его в ад, и принял это как высшее покаяние. Рот он не закрыл. И не услышал выстрела, потому что пуля долетела слишком быстро.
Посетитель заткнул пистолет за пояс и достал из сумки автомат Калашникова. Прежде чем выйти из комнаты, он аккуратно сложил священную для этого человека тряпицу, словно она была священна и для него, и убрал в карман. Жертва по‑прежнему прямо сидела в кресле, с изуродованным ртом, но без единой струйки крови. Даже на халате не было ни пятнышка. Слишком стар, чтобы проливать кровь, подумал он, снимая предохранитель с затвора и готовясь придать сцене иной вид. Он прикинул, откуда доносится звук телевизора. Сообразил, что как раз оттуда, куда ему придется направиться. Он прекрасно понимал – смерть врача не должна привлечь внимания, и решил, что для этого нужно, чтобы как можно больше обсуждали прочие события. Таковы уж особенности его работы.
Все, что я вам рассказываю, дорогие друзья и коллеги, случилось до Истории европейской мысли. Кто хочет получить конкретные сведения о нашем ученом, может воспользоваться прежде всего двумя источниками: Большой каталонской энциклопедией и Британской энциклопедией. У меня под рукой была последняя, и вот что говорится в пятнадцатом издании:
Адриа Ардевол‑и‑Боск (Барселона, 1946). Преподает теорию эстетических течений и историю идей, в 1976 году защитил докторскую диссертацию в Тюбингене, автор «Французской революции» (1978). В данной работе обосновывает невозможность применения насилия ради идеала и подвергает сомнению историческую легитимность таких фигур, как Марат, Робеспьер и даже Наполеон, которых с филигранным мастерством сопоставляет с палачами XX века, такими как Сталин, Гитлер, Франко и Пиночет. Однако, по сути, история в то время мало волновала молодого преподавателя Ардевола: в пору написания книги он тяжело переживал многолетнее отсутствие своей возлюбленной Сары ↑Волтес‑Эпштейн (Париж, 1950 – Барселона, 1996), которая пропала без всякого объяснения, и ему казалось, что на него ополчились весь мир и сама жизнь. Он был не способен рассказать об этом своему хорошему другу Бернату ↑Пленсе‑и‑Пунсоде (Барселона, 1945), хотя тот не раз плакался ему о своих невзгодах. Книга была воспринята неприязненно в кругах французских интеллектуалов, которые отвернулись от нее и в конце концов о ней забыли. Поэтому «Маркс?» (1980) прошел незамеченным, и даже немногочисленные остававшиеся в живых каталонские сталинисты не прознали о появлении этого труда, чтобы его изничтожить. После одного из визитов к ↑Лоле Маленькой (Барселонета, 1910–1982) он напал на след своей дорогой Сары (vid. supra), и его жизнь вновь обрела покой, если не считать отдельных эпизодов с Лаурой ↑Байлиной (Барселона, 1959?), с которой он не смог решительно порвать отношения и вел себя по отношению к ней несправедливо, mea culpa, confiteor. Уже много лет, как уверяют, он работает над «Историей зла», но поскольку он не вполне ясно представляет себе эту работу, то завершит ее не скоро, если вообще окажется способен это сделать. Обретя внутренний покой, он смог посвятить свои силы написанию труда, который считает наиболее удачным, – «Эстетической воле» (1987), горячо поддержанной Исайей ↑Берлином (ср. Personal Impressions[339], Hogarth Press, 1987 [1998, Pimlico]), а после нескольких лет лихорадочной работы завершил впечатляющую «Историю европейской мысли» (1994) – сочинение, получившее наибольшее международное признание, то, которое и привело нас всех сегодня в актовый зал в Брехтбау, на факультет филологии и философии этого университета. Произносить вступительное слово перед этим торжественным событием – высокая честь для меня. Большого труда стоило мне не предаться личным, субъективным воспоминаниям, поскольку мое знакомство с профессором Ардеволом началось много лет назад в коридорах, аудиториях и кабинетах этого университета, когда я был начинающим преподавателем (да, и я когда‑то был молодым, дорогие студенты), а студент Ардевол – юношей, скорее озабоченным сердечными делами, отчего он первые месяцы путался с кем попало, пока не вступил в очень непростые отношения с Корнелией ↑Брендель (Оффенбах, 1948), которые стали для него настоящей пыткой, так как девушка – она не была столь красива, как он себе представлял, хотя, надо признать, в постели должна была оказаться весьма неплоха – стремилась к новым экспериментам, а такому пылкому южанину, как Ардевол, было трудно не клюнуть на это. Правда, холодному узколобому немцу – тоже. Не говорите ему об этом, ему это может очень не понравиться, но я вынужден признать, что ваш покорный слуга позднее сам стал экспериментом мадемуазель Брендель. Поясню, что я имею в виду. Завершив эксперименты с баскетболистом гигантского роста, с финном, игравшим в хоккей на льду, и с художником со вшами в шевелюре, Брендель обратилась к другому опытному материалу. Она посмотрела в мою сторону и задалась вопросом: а что, если завести роман с преподавателем? По правде говоря, я оказался всего лишь очередным охотничьим трофеем, и моя голова в академической шапочке красуется у нее на каминной полке рядом с головой финна в ярко‑красном хоккейном шлеме. Ну будет, сегодня мы ведь говорим не обо мне, а о профессоре Ардеволе. Я сказал, что отношения с Брендель были для него пыткой, от которой он избавился, решив уйти с головой в учебу. Именно поэтому упомянутая Корнелия Брендель достойна памятника на берегу Неккара. Ардевол окончил Тюбингенский университет и защитил докторскую диссертацию о Вико, которую – напомню, хотя вы это наверняка знаете, – очень хвалил профессор Эухенио Косериу (vid. Архив Эухенио Косериу, Университет Эберхарда и Карла). Вот он, бодрый старик, сохранивший ясный ум, несмотря на возраст, сидит в первом ряду, нервно двигая ногами, однако с удовлетворением на лице. Совершенно очевидно, что диссертация профессора Ардевола – один из наиболее читаемых текстов среди студентов, изучающих историю идей в нашем университете. На этом я заканчиваю, хотя говорить о заслугах профессора Ардевола могу бесконечно. Передаю слово напыщенному и тщеславному профессору Шотту. Господин Каменек с улыбкой передал микрофон профессору Шотту, подмигнул Адриа и уселся поудобнее в кресле. В зале собралось человек сто. Забавная смесь преподавателей и любопытствующих студентов. И Сара подумала: какой он красивый в новом пиджаке.
Это была мировая премьера пиджака, который она уговорила Адриа купить, если он хочет, чтобы она поехала с ним в Тюбинген на презентацию Истории европейской мысли. И Адриа, сидя за столом рядом с выступавшими знаменитостями, посмотрел в сторону Сары, и я подумал: Сара, моя дорогая Сара, это сон. Не глубокое, скрупулезное и прочувствованное выступление Каменека с легкими и едва заметными личными субъективными нотками, не вдохновенная речь профессора Шотта, уверявшего, что в Die Geschichte des europäischen Denkens [340]содержатся великие мысли и что ее необходимо распространить по всем университетам Европы, и я прошу вас незамедлительно ее прочесть. Прошу? Нет, я требую ее прочесть! Не зря профессор Каменек сослался на Исайю Берлина и его Personal Impressions (vid. supra). Тут стоило бы добавить, если позволит профессор Каменек, что ссылки на работы Ардевола имеются как в беседе Берлина с Рамином Яханбеглоо[341], так и в канонической биографии философа, написанной Игнатьевым[342]. Нет, это все не чудо, Сара. И даже чтение отрывков из книги, которое растянется на добрый час. Не это, Сара. Чудо – видеть тебя здесь сидящей на том месте, где когда‑то часто сидел я, – темноволосую, с хвостиком, падающим на спину, смотрящую на меня с едва сдерживаемой улыбкой и думающую, какой я красивый в новом пиджаке, а, профессор Ардевол?
– Простите, профессор Шотт?
– А каково ваше мнение об этом?
Каково мое мнение. Господи боже ты мой.
– Любовь движет солнцем и звездами.
– Что‑что? – Профессор удивленно посмотрел в зал и вновь непонимающе взглянул на Ардевола.
– Видите ли, я влюблен и мгновенно теряю нить рассуждений. Не могли бы вы повторить вопрос?
Присутствующие не знали, смеяться или нет, и озабоченно переглядывались с нерешительной кроличьей полуулыбкой. Наконец Сара издала спасительный смешок, и все рассмеялись вслед за ней.
Профессор Шотт повторил вопрос. Профессор Ардевол обстоятельно на него ответил, в глазах многих присутствующих заблестел интерес. Жизнь чудесна, подумал я. А затем прочитал третью главу, самую спорную, в которой рассказываю, как я осознал историческую природу познания, не прочитав ни одной строчки из Вико. И о моем потрясении, когда я открыл Вико благодаря подсказке профессора Рота, которого, к несчастью, уже нет среди нас. И, читая, я не мог не думать о том, что много лет назад Адриа бежал в Тюбинген, чтобы зализать раны после неожиданного и необъяснимого исчезновения Сары, а теперь она, довольная, сидит перед ним; о том, что двадцать лет назад он разгуливал по Тюбингену, путался с кем попало, как верно было отмечено во вступительном слове, и заглядывал во все аудитории, высматривая в каждой девушке Сарины черты. А теперь она, повзрослевшая, сидела в аудитории 037 и с иронией смотрела на него, когда он закрывал книгу и говорил: на эту книгу ушли долгие годы работы и я надеюсь, что мне еще много‑много‑много лет не придется писать ничего столь же трудного. Аминь. И все с вежливым воодушевлением застучали костяшками пальцев по столам. А потом был ужин с профессором Шоттом, деканом Варттен, взволнованным Каменеком и еще двумя дамами‑профессорами, несколько молчаливыми и застенчивыми. Одна из них, пониже ростом, тонким голоском сказала, что ее очень тронул портрет Ардевола‑человека, нарисованный Каменеком, и Адриа принялся хвалить того за умение тонко чувствовать, а Каменек слушал, опустив глаза, смущенный неожиданными комплиментами. После ужина Адриа повел Сару гулять по парку, где в предсумеречном свете чувствовался резкий запах холодной весны. И она сказала: как здесь красиво. Хотя и холодно.
– Говорят, сегодня пойдет снег.
– Все равно красиво.
– Когда я грустил и думал о тебе, то всегда приходил в этот парк. И перелезал через ограду кладбища.
– А так можно?
– Видишь, я уже тут.
Она, недолго думая, тоже перелезла. Метров через тридцать они оказались перед решетчатыми воротами кладбища. Ворота были открыты, и Сара с трудом сдержала нервный смешок, словно ее рассмешило жилище мертвых. Когда они дошли до последней могилы, она с любопытством прочла на ней имя и фамилию.
– Кто они? – спросил командир без погон.
– Немцы из сопротивления.
Командир подошел, чтобы получше разглядеть их. Мужчина средних лет больше походил на служащего, чем на партизана. Женщина казалась мирной домохозяйкой.
– Как вы добрались досюда?
– Долгая история. Нам нужна взрывчатка.
– Откуда, черт побери, вы взялись? И что вы, черт вас возьми, о себе думаете?!
– Гиммлер должен приехать в Ферлах.
– Где это?
– Недалеко от Клагенфурта. По другую сторону границы. Местность нам хорошо знакома.
– И что?
– Мы хотим подготовить ему достойный прием.
– Каким образом?
– Заставим полетать.
– С ним это не пройдет.
– Мы знаем, как это сделать.
– Нет, не знаете.
– Знаем. Потому что мы готовы умереть, чтобы убить его.
– Так вы сказали, кто вы?
– Мы не говорили. Нацисты разгромили нашу группу сопротивления. Казнили тридцать человек. Наш командир покончил с собой в тюрьме. Мы, оставшиеся в живых, хотим, чтобы смерть героев была не напрасна.
– Кто возглавлял ваш отряд?
– Герберт Баум.
– Так вы из группы…
– Да.
Командир без погон с беспокойством взглянул на адъютанта с русыми усами:
– Когда, говоришь, должен приехать Гиммлер?
Они досконально изучили план покушения. Да, осуществить его было возможно, даже очень возможно. Поэтому прибывшим выделили щедрую порцию динамита и Данило Яничека в помощь. Так как людей у партизан было мало, решили, что Яничек должен вернуться в отряд через пять дней, независимо от успеха операции. И он ни за что не должен погибнуть вместе с вами.
– Но это опасно, – возразил Яничек, совсем не в восторге от изложенного плана.
– Да. Зато если это удастся…
– Я плохо себе представляю, каким образом.
– Это приказ, Яничек. Захвати с собой кого‑нибудь, кто тебя прикроет.
– Возьму священника. Тут пригодятся надежное плечо и зоркий глаз.
Вот так Драго Градник оказался на горных тропах Йелендоля, нагруженный под завязку, словно коробейник, взрывчаткой, но такой радостный, как будто он и вправду нес деревянные ложки и плошки. Груз был благополучно доставлен на место. Худой, как макаронина, мужчина принял взрывчатку в темном гараже на Вайдишерштрассе и подтвердил, что визит Гиммлера в Ферлах ожидается в ближайшие два дня.
Никто не мог объяснить, как случилась беда. Даже активисты группы Герберта Баума до сих пор не могут этого понять. В ночь перед назначенным днем Данило и священник стали готовить снаряды.
– Просто материал был непроверенный.
– Нет. Он предназначался для военных операций. Значит, не мог быть непроверенным.
– Он отсырел, я уверен. А когда динамит отсыреет…
– Знаю. Но он был таким, как надо.
– Ну тогда оплошали они.
– Не думаю. Но других объяснений нет.
Все произошло в три часа ночи, когда два товарища героев‑смертников уже уложили в рюкзаки снаряды, чтобы те, как в вихре вальса, взлетели в воздух вместе с Гиммлером. Усталый Данило раздраженно сказал: не трогай, черт возьми, а обессилевший священник, обиженный тоном товарища, слишком резко опустил на пол только что нагруженный рюкзак. Что‑то вспыхнуло, грохнуло, и гараж на десятую долю секунды озарился, прежде чем разлететься на куски вместе с осколками стекла, кирпичами и частями тел Яничека и отца Градника вперемежку с мусором.
Когда оккупационные военные власти попытались восстановить ход событий, то нашли лишь остатки нижних конечностей двух человек. У одного из них ступни походили на ломти каравая. А среди железок, кишок и лужиц крови был обнаружен личный знак исчезнувшего оберштурмфюрера СС Франца Грюббе. Того самого гнусного подонка, из‑за которого, по выдвинутой хауптштурмфюрером СС Тимотиеусом Шаафом версии, признанной единственно верной, потерпел постыдное поражение дивизион Ваффен СС, героически погибший при входе в Краньска‑Гору. Ведь Грюббе, едва заслышав первые выстрелы, побежал навстречу врагам, подняв руки вверх и моля о пощаде. Офицер СС, просящий пощады у горстки партизан‑коммунистов! Теперь‑то мы понимаем: этот подонок и предатель снова появился, ввязавшись в подготовку гнусного покушения на самого рейхсфюрера, потому что, нет никакого сомнения, готовилось убийство рейхсфюрера Генриха Гиммлера.
– А кто этот Грюббе?
– Предатель родины, фюрера и священной клятвы, которую он торжественно произнес при вступлении в армию. Хауптштурмфюрер СС Шааф может предоставить вам дополнительные сведения.
– Да будет он предан позору.
В сдержанной и лаконичной телеграмме, полученной Лотаром Грюббе, сообщалось о бесчестье, совершенном его гнусным сыном, который задумал покушение на высшего начальника, рейхсфюрера, но, готовя взрывчатку, сам разлетелся на тысячу гнусных кусков. В телеграмме говорилось также, что было арестовано двенадцать предателей Германии, принадлежавших к уже уничтоженной группе гнусного еврея Герберта Баума. Совершенное против империи преступление покроет позором имя его гнусного сына на тысячу лет.
И Лотар Грюббе заплакал, улыбаясь, а ночью сказал Анне: видишь, любимая, наш сын одумался. Я, знаешь ли, не хотел тебя расстраивать, но нашему Францу совсем забили голову всяким гитлеровским дерьмом. Но все же что‑то заставило его понять, что он ошибался. И на нас пало бесчестье нынешнего режима, а это самая большая радость, которую только можно доставить члену семейства Грюббе.
Чтобы воздать должное доблести своего дорогого мальчика Франца, героя семьи, единственного, кто мужественно пошел против зверя рейха, Лотар попросил Гюнтера Рауэ оказать ему ответную любезность; да, после стольких лет. И Гюнтер Рауэ, взвесив все за и против, сказал: ладно, Лотар, друг мой, но с одним условием. Каким? Ради бога, будьте очень осторожны. Я скажу, сколько надо будет дать могильщикам. Тогда Лотар Грюббе сказал: хорошо, мне кажется, это справедливо. И через пять дней, когда заговорили о трудностях на Западном фронте, умалчивая о катастрофе в Белоруссии, где мать сыра земля целиком поглотила несколько армий, на тихом кладбище Тюбингена, на участке семейства Грюббе‑Ландау, в присутствии некоего печального мужчины и его племянницы Герты Ландау, из бебенхаузенской ветви Ландау, в полом гробу была погребена слава отважного героя, которому, когда придут лучшие времена, мы воздадим почести и поднесем цветы, белые, как его душа. Я горжусь нашим сыном, дорогая Анна, он уже вместе с тобой. И меня вам ждать недолго, ведь теперь мне здесь больше нечего делать.
Стемнело. Они в задумчивости вышли через решетчатые ворота, которые все еще были открыты. Она взяла его за руку, и они молча пошли в сторону фонаря, освещавшего дорожку парка. Когда они поравнялись с фонарем, Сара произнесла: мне кажется, профессор Шотт верно сказал.
– Он много чего говорил.
– Что твоя История европейской мысли действительно очень важная книга.
– Не знаю. Мне бы хотелось, чтобы так и было, но я не могу этого знать.
– Это так и есть, – настаивала Сара. – А кроме того, я люблю тебя.
– С некоторых пор меня посещают иные мысли.
– Какие именно?
– Да всякие… История зла.
Когда они выходили с кладбища, Адриа сказал: проблема в том, что я не понимаю, что со мной. Я не в состоянии по‑настоящему размышлять. На ум приходят какие‑то примеры, а не идеи, которые…
– А ты давай пиши, я ведь рядом…
И я стал писать, а Сара была здесь, она рисовала рядом со мной, бок о бок. Нам оставалось мало, очень мало времени быть вместе, работать, жить, примиряться с нашими страхами. Я писал, а ты была рядом. Сара делала иллюстрации и рисовала углем, а Адриа возле нее любовался ее рисунками. Сара стряпала кошерную еду и рассказывала о разнообразии еврейской кухни, а он отвечал неизменными омлетом с картошкой, вареным рисом и запеченной курицей. Время от времени от Макса приходила посылка с изысканным вином. Адриа смеялся без причины. Входил в кабинет, где она уже минут десять как отстраненно смотрела на лошадку на белом листе бумаги, думая о своих делах, о своих тайнах, о своих секретах, о своих слезах, которые мне не позволяется вытирать.
– И я люблю тебя, Сара.
Она оборачивалась, и переводила взгляд с белого листа на мое бледное лицо (бледнющее, как говорил отважный Черный Орел), и улыбалась лишь через несколько секунд, потому что ей было непросто оторваться от своих дел, от своих тайн, от своих секретов и своих загадочных слез. Но мы были счастливы. И теперь, выходя с кладбища, ты мне сказала: давай пиши, я ведь рядом.