– Нельзя просто сказать – мне не понравилось? И точка.
– Раньше я так и делал. Но у тебя нет исторической памяти. Я могу сказать: мне не понравилось, и точка. Но в таком случае ты говоришь: и точка? И все? И тогда мне приходится обосновывать свое «не понравилось», и я стараюсь при этом быть честным, потому что не хочу потерять тебя, и поэтому я говорю: у тебя нет таланта создавать персонажей, они у тебя – просто имена. Все говорят одинаково, и им самим всем все равно, интересны они мне или нет. Без всех этих персонажей легко можно обойтись.
– Как это – можно обойтись? Если из «Крыс» убрать Бьела, от рассказа ничего не останется!
– Ты не хочешь меня понять. Без самого рассказа можно обойтись. Он меня не изменил, не обогатил – вообще ничего!
И вот теперь эта идиотка Мирейя говорила: Пленса обладает мощью Хемингуэя, и Адриа, чтобы не слышать, как она сравнит его с Борхесом и Калдерсом, спрятался за книжной полкой. Он не хотел, чтобы Бернат увидел его там, в стылом книжном магазине, где стояло семнадцать пустых складных стульев и три занятых, причем на одном из занятых стульев сидел человек, чье выражение лица ясно говорило: он что‑то перепутал и пришел не туда.
Ты трус, подумал Адриа. А еще, так как ему нравилось рассматривать мир и идеи в исторической перспективе, он подумал, что если бы стал изучать историю своей дружбы с Бернатом, то, несомненно, пришел бы к следующему невозможному положению: Бернат был бы счастлив, если бы сконцентрировал свою способность к счастью на скрипке. Адриа незаметно сбежал из книжного и сделал кружок по кварталу, обдумывая, что теперь делать. Как могло получиться, что даже Текла не пришла? А сын?
– Как это ты не придешь? Это же моя книга!
Текла допила молоко и подождала, пока Льуренс уйдет в комнату за школьным рюкзаком. Понизив голос, она сказала:
– Если бы я ходила на все твои концерты и презентации…
– Как будто они у меня каждый день! Последняя презентация была шесть лет назад.
Молчание.
– Ты не хочешь поддержать меня.
– Я хочу расставить все по местам.
– Ты просто не хочешь идти.
– Я не могу.
– Ты меня не любишь.
– Ты не пуп земли.
– Я знаю.
– Нет, не знаешь. Ты не отдаешь себе в этом отчета. Ты всегда что‑то просишь, требуешь.
– Я тебя не понимаю.
– Ты всегда думаешь, что все находятся в полном твоем распоряжении. Что ты в доме главный.
– Ну, знаешь…
Она посмотрела на него с вызовом. Он чуть было не сказал: конечно, я в доме главный, но шестое или седьмое чувство вовремя подсказало ему сдержаться. Он застыл с раскрытым ртом.
– Да нет, скажи, скажи, – подхлестнула его Текла.
Бернат закрыл рот. Текла, глядя ему в глаза, сказала: у нас тоже есть своя жизнь, но для тебя само собой разумеется, что мы всегда можем пойти, куда ты скажешь, и всегда должны читать все, что ты напишешь, и это обязательно должно нам нравиться, даже нет – мы обязаны быть в восторге.
– Ты преувеличиваешь.
– Ты сказал Льуренсу прочитать твою книгу за десять дней!
– Разве плохо попросить сына прочитать книгу?
– Бернат, ради бога, ему девять лет!
– И что?
– Знаешь, что он сказал мне вчера перед сном?
Мать на цыпочках выходила из детской, когда ребенок включил лампу на тумбочке.
– Мама!
– Ты не спишь?
– Нет.
– Что случилось?
Текла села на край кровати. Льуренс открыл тумбочку и достал книгу, которую Текла сразу узнала.
– Я начал читать, но ничего не понимаю.
– Это не для детей. Почему ты решил ее прочитать?
– Папа сказал прочитать ее к воскресенью. Он сказал, что здесь мало.
Текла взяла книгу в руки.
– Не обращай внимания.
Она открыла книгу и стала рассеянно листать.
– Папа сказал, что будет спрашивать.
Она вернула книгу Льуренсу:
– Сохрани ее. Но читать не обязательно.
– Точно?
– Точно.
– А если папа будет спрашивать?
– Я скажу ему, чтобы не спрашивал.
– Интересно, почему это я не могу задать вопрос собственному сыну! – Бернат с возмущением постукивал чашкой о блюдце. – Я его отец!
– Ну у тебя и самомнение!
Льуренс приоткрыл дверь. Он был уже в куртке и с рюкзаком.
– Папа сейчас идет. Спускайся, сынок.
Бернат встал, швырнул салфетку на стол и вышел из кухни.
Прогулявшись, Адриа снова очутился у книжного. Он еще не придумал, что делать. Вдруг в одной из витрин выключили свет. Адриа успел среагировать и отскочил на несколько метров. Из дверей стремительно вышла Мирейя Грасия – она прошла прямо рядом с Адриа, но не заметила его, поскольку смотрела на часы. Когда показались Бернат, издатель и еще два или три человека, Адриа устремился к ним навстречу, как будто сильно опаздывал.
– Эй!.. Только не говори, что все уже закончилось! – Разочарование в лице и голосе.
– Привет, Ардевол.
Адриа приветствовал издателя взмахом руки. Остальные разошлись. Тогда Бауса сказал, что ему тоже пора.
– Может быть, пойдем поужинаем? – предложил Бернат.
Бауса сказал, что не может, он уже договорился, его ждут на ужин в другом месте, – и оставил друзей наедине.
– Ну? Как все прошло?
– Хорошо. Довольно хорошо. Мирейя Грасия была очень убедительна. Очень… хорошо, да. И было довольно много народу. Хорошо. Да?
– Я рад. Я хотел прийти, но…
– Не переживай, старик. Мне даже вопросы задавали.
– А Текла?
Они зашагали в молчании, которое все объясняло. Когда они дошли до угла, Бернат вдруг остановился и посмотрел Адриа в глаза:
– У меня такое впечатление, что я пишу вопреки всему миру: вопреки тебе, вопреки Текле, вопреки сыну, вопреки собственному издателю…
– Это ты сейчас к чему?
– Всем плевать на то, что я пишу.
– Слушай, ты же сам только что сказал, что…
– А сейчас я тебе говорю, что всем плевать на то, что я пишу.
– А тебе самому?
Бернат посмотрел на него с недоверием. Он что, издевается?
– В этом вся моя жизнь.
– Не думаю. Ты ставишь слишком много фильтров.
– Я был бы счастлив хоть когда‑нибудь понять тебя.
– Если бы ты писал так, как играешь на скрипке, ты был бы великим писателем.
– Какую глупость ты сейчас сказал! Мне скучно играть на скрипке.
– Ты не хочешь быть счастливым.
– Ты говорил, что это не обязательно.
– Ладно. Но если бы я мог играть на скрипке, как ты, я бы…
– Да ничего бы ты не сделал.
– Что с тобой? Вы опять поссорились с Теклой?
– Она не захотела прийти.
Дело усложнялось. Что мне на это ответить?
– Пойдем к нам.
– Может, поужинаем где‑нибудь?
– Дело в том, что…
– Сара тебя ждет.
– Ну, я сказал ей, что… Да, она меня ждет.
Такова история Берната Пленсы: мы дружим уже много лет. Уже много лет он завидует мне, потому что не может понять, какой я на самом деле; уже много лет я восхищаюсь тем, как он играет на скрипке. И время от времени между нами происходят грандиозные ссоры, как между отчаявшимися любовниками. Я люблю его, но не могу не говорить, что он пишет плохо, неинтересно. С тех пор как он начал давать мне свои рукописи, он опубликовал несколько очень плохих сборников рассказов. И хотя Бернат совсем не глупый человек, он не может понять, что если его произведения никому не нравятся, то это, вероятно, не потому, что все вокруг не правы, а потому, что его рассказы совсем неинтересны. Совсем. И у нас с ним всегда один и тот же разговор. А его жена… Не могу поручиться, но мне кажется, что жить с Бернатом должно быть трудно. Он входит в концертино городского оркестра Барселоны. Вместе с несколькими товарищами играет камерную музыку. Чего еще желать? – спросит большинство смертных. Но он с ними не согласен. Дело в том, что он, как и все смертные, не умеет разглядеть счастья рядом, потому что его глаза ослеплены счастьем недосягаемым. В Бернате много того, что так свойственно людям. А я не смог пойти с ним поужинать, потому что Сара грустит одна дома.
Бернат Пленса‑и‑Пунсода, очень хороший музыкант, упорствующий в том, чтобы искать несчастья в литературе. От этого нет прививки. И Али Бахр посмотрел на группу играющих детей, укрывшихся от солнца в тени стены, что отделяет сад Белого осла от дороги, которая ведет из Аль‑Хисвы в далекий Бир‑Дурб. Али Бахру только что исполнилось двадцать лет, и он не знал, что одна из играющих девочек, которая сейчас визжала, убегая от мальчишки с ободранными коленями, была Амани, та самая, что через несколько лет станет известна на всей равнине как Амани‑красавица. Он ударил осла палкой, потому что через пару часов должен был быть дома. И чтобы дать выход своей силе, Али Бахр взял с дороги камень, не слишком большой и не слишком маленький, и, замахнувшись, с силой швырнул его вперед, словно показывая ослу правильную дорогу.
О судьбе «Плазмы» Берната Пленсы в двух словах можно сказать следующее: ни одного отклика, ни одной рецензии, ни одной критической статьи, ни одного проданного экземпляра. По счастью, ни Бауса, ни Адриа, ни Текла не сказали ему: вот видишь, мы тебя предупреждали. А Сара, когда я рассказал ей об этом, сказала мне: трус, ты должен был быть там и изображать публику. А я: это было бы для него унизительно. А она: нет, он чувствовал бы дружескую поддержку. И жизнь продолжилась.
– Это кампания против меня. Они хотят, чтобы я был незаметным, чтобы меня не было.
– Кто?
– Они.
– Ты нас познакомишь?
– Я не шучу.
– Бернат, тебя никто не ненавидит.
– Еще бы. Они наверняка даже не знают, что я существую.
– Скажи это публике, которая аплодирует тебе после концерта.
– Это другое – мы тысячу раз об этом говорили.
Сара слушала их молча. Вдруг Бернат посмотрел на нее и слегка обвинительным тоном спросил: а ты что думаешь про мою книгу? То есть он задал ей вопрос, тот единственный вопрос, я думаю, который автор не может задавать безнаказанно, потому что всегда есть риск получить ответ.
Сара вежливо улыбнулась, а Бернат поднял брови, ясно давая понять, что имеет неблагоразумие настаивать.
– Я ее не читала, – ответила Сара, не отводя глаз.
И добавила уступку, которая меня удивила:
– Пока не читала.
От удивления Бернат застыл с раскрытым ртом. Ты никогда ничему не научишься, Бернат, подумал Адриа. В тот день он понял, что Бернат безнадежен и всю жизнь будет при каждой возможности наступать на те же грабли. Бернат тем временем, не отдавая себе отчета в том, что делает, осушил полбокала великолепного вина из региона Рибера‑дель‑Дуэро.
– Обещаю вам, что перестану писать, – заявил он, отставляя бокал; я уверен, что он хотел заставить Сару почувствовать себя виновной в неоказании помощи.
– Посвяти себя музыке, – сказала ты с улыбкой, в которую я до сих пор влюблен, – и все получится.
И сделала глоток вина из пурро. Пить риберу‑дель‑дуэро из пурро! Бернат посмотрел на тебя с раскрытым ртом, но промолчал. Он был совершенно сбит с толку. Наверняка не заплакал только потому, что рядом был Адриа. В присутствии женщины, даже если она пьет вино из пурро, плакать легче. В присутствии мужчины это обычно не доставляет удовольствия. Но вечером состоялась первая серьезная ссора с Теклой: Льуренс круглыми от ужаса глазами наблюдал из своей постели, как отец мечет громы и молнии, и чувствовал себя самым несчастным ребенком в мире.
– Разве я много прошу, черт возьми! – рассуждал Бернат. – Только чтобы ты снизошла прочитать мои рассказы. Это все, что мне нужно!
Переходя на крик:
– Это что, слишком много? А? А?
И тут на него напали сзади. Льуренс, босой, в пижаме, в ярости вбежал в столовую и набросился на отца, когда тот говорил: я не чувствую никакой поддержки своего творчества. Текла смотрела в стену, словно видела на ней свою собственную карьеру пианистки, прерванную беременностью, и чувствовала себя глубоко оскорбленной – понятно? Глубоко оскорбленной, потому что как будто единственное, что мы должны делать в жизни, – это восхищаться тобой. И тут на него напали сзади: Льуренс обрушил кулаки на отцовскую спину, словно на боксерскую грушу.
– Кто тут еще! Прекрати немедленно!
– Не кричи на маму!
– Иди спать, – приказала Текла, сопровождая свои слова взглядом, призванным выразить солидарность, – я сейчас приду.
Льуренс ударил Берната еще пару раз, а тот сидел с широко раскрытыми глазами и думал: все против меня, никто не хочет, чтобы я писал книги.
– Ты заблуждаешься, – сказал Адриа, когда Бернат поведал ему эту историю. Оба шли вниз по улице Льюрия: один со скрипкой на репетицию, а другой – читать лекцию по истории идей (из второй части курса).
– Чего тут заблуждаться! Даже мой сын не хочет меня выслушать!
Сара, любимая, я говорю о том, что случилось много лет назад, когда ты наполняла мою жизнь. Мы все постарели, а ты во второй раз оставила меня одного. Если бы ты слышала меня, то наверняка с досадой покачала бы головой, узнав, что Бернат все такой же – продолжает писать не представляющие никакого интереса рассказы. Иногда меня прямо возмущает, что музыкант, способный извлекать из своего инструмента такие звуки и создавать вокруг себя такую плотную атмосферу, не способен – нет, не писать гениальные рассказы, а просто понять, что его персонажи и истории ничего не стоят. Словом, то, что пишет Бернат, даже у нас не рождает ни одного отклика, ни одной рецензии, ни одной критической статьи, ни одного проданного экземпляра. И хватит говорить о Бернате в таком духе, потому что в конце концов у меня испортится настроение, а у меня есть еще другие заботы, прежде чем пробьет мой час.
Приблизительно в это время… Кажется, я недавно об этом говорил. Какое значение может иметь хронологическая точность, если до сих пор я излагал события в таком беспорядке! Главное, что Лола Маленькая начала ворчать по любому поводу и жаловаться, что китайские чернила, уголь и карандаши, которыми пользуется Сага, все мне здесь пачкают.
– Ее зовут Сара.
– Она четко произносит: Сага.
– А я говорю, ее зовут Сара. А кроме того, уголь и прочее она держит в своей мастерской.
– Ну да. Недавно она перерисовывала картину в столовой – уж не знаю, что она находит в том, чтобы рисовать все черным, – и оставила мне свои тряпки в таком виде, что я их еле отстирала.
– Лола Маленькая…
– Катерина. И полотенца в ванной. Поскольку руки у нее всегда черные… Наверное, у лягушатников так принято.
– Катерина…
– Что?
– Художникам нужна свобода.
– Они начинают вот с такого, – сказала Катерина, показывая кончик пальца, но я перебил ее, не дав перейти ко всей руке:
– Сара в этом доме хозяйка, и ей решать что и как.
Я знаю, что обидел Катерину этим заявлением. Но дал ей молча покинуть кабинет вместе со своей обидой и остался наедине еще с неясными идеями, которым со временем было суждено понемногу озарять мои наброски, чтобы превратить их в «Эстетическую волю» – эссе, доставившее мне наибольшее удовлетворение из всего, что я написал.
– Ты сделала копию с Уржеля в столовой?
– Да.
– Можно посмотреть?
– Я еще не…
– Дай посмотреть.
Ты колебалась, но в конце концов сдалась. Я как сейчас вижу: ты с волнением открываешь огромную папку, с которой никогда не расставалась и в которой хранила все свои сомнения. Положила лист на стол. Солнце не садилось за холмы Треспуя, но трехъярусная колокольня монастыря Санта‑Мария де Жерри, набросанная несколькими угольными штрихами, стояла как живая. Ты сумела разглядеть в ней старческие морщины и шрамы, оставленные годами. Ты так рисуешь, любимая, что в белых пятнах, черных линиях и тысяче оттенков серой растушевки, сделанной твоими пальцами, угадывались века истории. Пейзаж, церковь и берег Ногеры. Все было исполнено такого очарования, что я не испытывал ни малейшей тоски по темным, печальным и загадочным краскам Модеста Уржеля.
– Тебе нравится?
– Очень.
– Очень?
– Очень‑очень.
– Я тебе его дарю, – довольно сказала она.
– Правда?
– Ты часами смотришь на Уржеля…
– Я? Надо же.
– А что, нет?
– Не знаю… Я не замечал.
– Я посвящаю этот рисунок тем часам, которые ты провел перед оригиналом. Что ты в нем ищешь?
– Толком не знаю. Как‑то само так получается. Он мне нравится.
– Я же не спрашиваю, что ты в нем находишь. Я спрашиваю, что ты в нем ищешь.
– Я думаю о монастыре Санта‑Мария де Жерри. Но прежде всего я думаю о маленьком монастыре Сан‑Пере дел Бургал, который находится неподалеку и которого я никогда не видел. Помнишь, я показывал тебе пергамент аббата Делигата? Это акт об основании монастыря в Бургале. Это было так давно, что меня охватывает неописуемое волнение, когда я прикасаюсь к этому документу. Я думаю о монахах, живших там веками. И веками молившихся Богу, которого не существует. О соляных копях Жерри. О загадках, таящихся в горах Бургала. О крестьянах, умиравших от голода и болезней, и о днях, протекавших медленно, но неумолимо, и месяцах, и годах – и меня охватывает волнение.
– Это твой самый длинный монолог, который я слышала.
– Я люблю тебя.
– Что еще ты в нем ищешь?
– Не знаю – я правда не знаю, что я в нем ищу. Это очень трудно выразить.
– В таком случае что ты в нем находишь?
– Необыкновенные истории. Необыкновенных людей. Желание жить и видеть мир.
– Почему бы нам не поехать туда и не увидеть все своими глазами?
Мы поехали в Жерри‑де‑ла‑Сал на стареньком «сеате», который при переезде через Кумьолс[315]сказал – довольно! На редкость словоохотливый механик из Изоны заменил нам не помню что не помню какого цилиндра и намекнул, что нам было бы неплохо поскорее сменить машину, чтобы избежать неприятностей. Мы потратили целый день на эти житейские пустяки и приехали в Жерри поздно вечером. На следующий день я увидел из окна гостиницы картину Уржеля, но вживую – и чуть не задохнулся от волнения. Мы провели целый день, созерцая эту картину, фотографируя, рисуя; мы видели тени монахов, крестьян и работников соляных копий, сновавших туда‑сюда, и в какой‑то момент я разглядел двух монахов, отправлявшихся в Сан‑Пере дел Бургал, чтобы запереть на ключ ворота этого отдаленного и маленького монастыря, где веками непрерывно текла монашеская жизнь.
И на следующий день выздоравливающий «сеат» отвез нас на двадцать километров севернее, в Эскало, а оттуда мы отправились пешком по козьей тропке, извивавшейся по склону ущелья Барраонзе, – единственной дороге, способной привести к руинам Сан‑Пере дел Бургал, монастыря моей мечты. Сара не позволила мне нести ее широкий рюкзак с альбомом, карандашами и углем: это была ее ноша.
Минут через семь я поднял с тропы острый камень, не слишком большой и не слишком маленький, – Адриа посмотрел на него в задумчивости и вспомнил красавицу Амани и ее печальную историю.
– Что это за камень?
– Да так… – ответил Адриа, пряча его в свой рюкзак.
– Знаешь, какое впечатление ты на меня производишь? – спросила ты, взбираясь по склону и тяжело дыша.
– А?
– Вот именно. Ты не спрашиваешь: «Какое?» – а говоришь: «А?»
– Я потерял нить. – Адриа, шедший впереди, остановился, окинул взглядом зеленую долину, прислушался к дальнему шуму Ногеры и повернулся к Саре. Она тоже остановилась, весело улыбаясь.
– Ты всегда о чем‑то думаешь.
– Да.
– И всегда о чем‑то далеком. Ты всегда где‑то в другом месте.
– Ну… Извини.
– Да нет. Просто ты такой. У меня тоже есть особенности.
Адриа подошел к ней и поцеловал в лоб – с такой нежностью, Сара, что я до сих пор волнуюсь, вспоминая этот момент. Вот ты – настоящий шедевр, и я надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать.
– У тебя – особенности?
– Я странная. У меня полно комплексов и тайн.
– Комплексов… Ты их удачно скрываешь. А что касается тайн, эту проблему легко разрешить: расскажи мне их.
Тут Сара перевела взгляд на убегающую вниз тропинку, чтобы не встречаться глазами с Адриа.
– Я сложный человек.
– Не надо рассказывать ничего, что ты не хочешь рассказывать.
Адриа уже собрался идти дальше, но остановился и снова обернулся:
– Мне хотелось бы знать только одну вещь.
– Какую?
Невозможно поверить, но я спросил ее: что тебе сказали обо мне наши матери? Что такого они сказали, что ты им поверила?
Твое сияющее лицо омрачилось, и я подумал: все насмарку. Несколько секунд ты молчала, а потом сказала надтреснутым голосом: я же просила тебя не спрашивать об этом. Я же просила…
В беспокойстве ты подняла камешек и бросила вниз.
– Я не хочу возвращать те слова к жизни. Я не хочу, чтобы ты их услышал; я хочу избавить тебя от них, потому что ты имеешь полное право их не знать. А я имею полное право их забыть.
Ты поправила рюкзак изящным жестом.
– Это запертая комната из сказки о Синей Бороде, запомни.
Сара сказала это как по писаному, и мне показалось, что она постоянно об этом думает. Прошло уже немало времени с тех пор, как мы стали жить вместе, и этот вопрос всегда вертелся у меня на языке – всегда.
– Хорошо, – сказал Адриа. – Я больше никогда тебя об этом не спрошу.
Они продолжили подъем. Последний отрезок узкой тропки по отвесному склону – и мы добрались наконец, в мои тридцать девять лет, до руин монастыря Сан‑Пере дел Бургал, который я так часто себе представлял, и фра Жулиа де Сау, который в другие времена, в бытность свою доминиканцем, звался фра Микелом, вышел нам навстречу с ключом в руках. С дарохранительницей в руках. Со смертью в руках.
– Да благословит вас Господь и даст вам мир, – сказал он нам.
– Господь да подаст мир и тебе, – ответил я.
– Что? – встрепенулась Сара.
V. Vita condita [316]
Написано карандашом в опечатанном вагоне
здесь, в этой партии, я,
ева, со своим сыном авелем.
если увидите моего старшего,
каина, сына адама,
скажите ему, что я
Дан Пагис [317]
– Стоит прикоснуться к красоте искусства – жизнь меняется. Стоит услышать Монтеверди‑хор[318] – жизнь меняется. Стоит увидеть Вермеера вблизи – жизнь меняется. Стоит прочитать Пруста – и ты уже не такой, каким был раньше. Я вот только не знаю почему.
– Напиши об этом.
– Мы – случайность.
– Что?
– С гораздо большей вероятностью нас могло бы не быть, но мы все‑таки существуем.
– …
– Поколения за поколениями продолжаются бешеные пляски миллионов сперматозоидов в погоне за яйцеклетками; случайные зачатия, смерти, истребление… И сейчас мы с тобой здесь, друг перед другом, как будто бы не могло быть иначе. Как будто был возможен только один вариант генеалогического древа.
– Разве это не логично?
– Нет. Это чистая случайность.
– Ну, знаешь…
– И более того, что ты так хорошо умеешь играть на скрипке – это еще бóльшая случайность.
– Ладно. Но… – Молчание. – От всего этого начинает кружиться голова, если задуматься, правда?
– Да. И тогда мы пытаемся противопоставить этому хаосу упорядоченность искусства.
– Напиши об этом, ладно? – отважился Бернат, делая глоток чая.
– Сила искусства коренится в произведении искусства или, скорее, в том воздействии, которое оно оказывает на человека? Ты как думаешь?
– Я думаю, ты должен об этом написать, – повторила Сара через несколько дней. – Так ты сам лучше во всем разберешься.
– Почему я замираю, читая Гомера? Почему от брамсовского квинтета с кларнетом у меня перехватывает дыхание?
– Напиши об этом, – тут же сказал ему Бернат. – Тем самым ты мне сделаешь большое одолжение, потому что я тоже хотел бы это знать.
– Как это так, что я не способен встать на колени ни перед кем, но, слыша «Пастораль» Бетховена, готов пасть ниц?
– «Пастораль» – это шедевр.
– Конечно! Но знаешь, из чего вырос Бетховен? Из ста четырех симфоний Гайдна.
– И из сорока одной симфонии Моцарта.
– Да. А Бетховен написал всего девять. Но почти все девять находятся на другом уровне моральной сложности.
– Моральной?
– Моральной.
– Напиши об этом.
– Мы не можем понять произведение искусства, если не видим его эволюции. – Он почистил зубы и прополоскал рот.
Вытираясь полотенцем, он крикнул через открытую дверь ванной:
– Но всегда необходим гений художника, который как раз заставляет его эволюционировать!
– Значит, сила коренится в человеке, – ответила Сара из постели, зевая.
– Не знаю. Ван дер Вейден, Моне, Пикассо, Барсело́[319]. Это динамическая линия, которая берет начало в пещерах ущелья Вальторта[320]и не прерывается до сих пор, потому что человечество существует.
– Напиши об этом. – Через несколько дней Бернат допил чай и осторожно поставил чашку на блюдце. – Не хочешь?
– Это красота?
– Что?
– Все дело в красоте? Что такое красота?
– Не знаю. Но я узнаю ее. Почему ты не напишешь об этом? – повторил Бернат, глядя ему в глаза.
– Человек уничтожает человека, и человек же пишет «Потерянный рай»[321].
– Да, это загадка. Ты должен написать об этом.
– Музыка Франца Шуберта переносит меня в прекрасное будущее. Шуберт способен в малом выразить многое. Он обладает неистощимой мелодической силой, исполненной изящества и очарования и в то же время полной энергии и правды. Шуберт – это художественная правда, и мы должны держаться его, чтобы спастись. Меня поражает, что он был болезненным человеком, без гроша в кармане, страдал от сифилиса… Какая сила есть в этом человеке? Какая власть есть у него над нами? Я прямо сейчас, на этом самом месте, преклоняю колени перед искусством Шуберта.
– Браво, герр оберштурмфюрер. Я подозревал, что вы чувствительный человек.
Доктор Будден затянулся сигаретой и выдохнул тонкую струйку дыма, мысленно прислушиваясь к началу опуса сотого и напевая его с поразительной точностью.
– Хотелось бы мне обладать вашим слухом, герр оберштурмфюрер.
– В этом нет особенной заслуги. У меня диплом пианиста.
– Я вам завидую.
– Напрасно. Я столько времени учился – то медицине, то музыке, – что кажется, многое упустил в жизни.
– Ну, сейчас вы с лихвой наверстываете упущенное, если можно так выразиться. – Оберлагерфюрер Хёсс развел руками, указывая вокруг. – Теперь вы в самом центре жизни.
– Да‑да, конечно. Можно сказать, даже слишком.
Оба помолчали, словно наблюдая друг за другом. Наконец доктор решился и, наклонившись над столом и вдавливая сигарету в пепельницу, спросил, понизив голос:
– Зачем вы хотели меня видеть, оберштурмбаннфюрер?
Тогда оберлагерфюрер Хёсс, таким тихим голосом, как если бы не доверял стенам собственного дома, сказал: я хотел поговорить о вашем начальнике.
– О Фойгте?
– Да.
Тишина. Вероятно, оба просчитывали риски. Затем Хёсс отважился спросить: что вы о нем думаете? Так, между нами.
– Ну, я…
– Я прошу… Я требую от вас быть честным. Это приказ, дорогой оберштурмфюрер.
– Так, между нами… Он придурок.
Услышав это, Рудольф Хёсс изобразил на лице удовлетворение. И откинулся на стуле. Глядя доктору Буддену в глаза, он сказал, что принимает меры для того, чтобы этого придурка Фойгта отправили на фронт.
– А кто возглавит…
– Вы, разумеется.
Вот тебе на! Это… А почему бы и нет?
Они уже все сказали друг другу. Новый союз без посредников между Богом и Его народом. Трио Шуберта еще звучало фоном к разговору. Чтобы нарушить неловкое молчание, доктор Будден сказал: вы знаете, что Шуберт написал это чудо за несколько месяцев до смерти?
– Напиши об этом. Правда, Адриа.
Но все мгновенно спуталось, потому что Лаура вернулась из Упсалы, и жизнь в университете, а особенно на кафедре, снова стала несколько неудобной. Лаура вернулась с повеселевшим взглядом, и он спросил ее – все хорошо? – а она вместо ответа улыбнулась и удалилась в пятнадцатую аудиторию. И Адриа решил – да, все в порядке. Она вернулась похорошевшей, именно – стала еще красивее. На этот раз Адриа занимал в качестве арендатора стол Пареры. Ему нелегко было вернуться к своим записям, в которых он с разных сторон пытался подойти к теме красоты – еще не зная, как именно это сделать, – и которые очень его занимали… И он впервые в жизни опоздал на занятие. Красота Лауры, красота Сары, красота Теклы… Следует ли ее принимать во внимание, размышляя о красоте? А?
– Я бы сказал, что да, – осторожно ответил Бернат. – Женская красота – неоспоримый факт. Нет?
– Виванкос сказала бы, что это утверждение отдает мужским шовинизмом.
– Этого я не знаю. – Бернат растерянно замолчал. – Раньше это было мелкобуржуазно, теперь – мужской шовинизм.
И тише, чтобы его не услышали никакие судьи:
– Но женщины мне нравятся. Они красивые – это я знаю.
– Ага. Но я не знаю, надо ли говорить об этом.
– Кстати, что это за удивительно красивая Лаура?
– А?
– Лаура, о которой ты говоришь.
– Так… я подумал про Петрарку.
– Это будущая книга? – спросил Бернат, указывая на кипу листов, лежащих на столе для рукописей, как если бы я собрался детально изучать их под отцовской лупой.