– Мм… Vediamo… centonovantatrè anni[369].
– Вот именно. Я вижу, что ты меня понял.
– Нет, отец.
Я уже восемь месяцев как учил:
– Uno.
– Uno.
– Due.
– Due.
– Tre.
– Tre.
– Quattro.
– Quattro.
– Cinque.
– Cinque.
– Sei.
– Sei.
– Sette.
– Sette.
– Otto.
– Octo.
– Otttto!
– Otttto!
– Bravissimo!
– потому что итальянский учится сам собой, и хватит всего лишь нескольких уроков, поверь мне.
– Но Феликс… Ребенок и так уже учит французский, немецкий, английский…
– Синьор Симоне выдающийся преподаватель. Через год мой сын сможет читать Петрарку. И хватит об этом!
И отец кивнул мне, чтобы у меня не возникло ни малейшего сомнения:
– Я предупредил: завтра ты начинаешь учить итальянский.
Теперь, когда мы стояли перед скрипкой, отец, услышав, как я говорю centonovantatrè anni, не мог скрыть выражения гордости на лице, и я, признаюсь, почувствовал удовлетворение и удовольствие от похвалы. Он же, указывая на инструмент одной рукой и положив мне на плечо другую, сказал: теперь она принадлежит мне. Она побывала во многих местах, но теперь она принадлежит мне. И будет принадлежать тебе. И твоим детям. И моим внукам. И будет принадлежать нашим правнукам и правнукам правнуков, потому что никогда не покинет наш род. Поклянись мне в этом.
Теперь я удивляюсь, как мог поклясться от имени тех, кто еще не родился. Но я помню, что тогда я поклялся и от своего имени тоже. И каждый раз, когда я беру в руки Виал, я вспоминаю эту клятву. А через несколько месяцев отца убили, и в том была моя вина. А как я понял потом, в том была и вина скрипки.
– Сеньор Беренгер, – сказал Адриа, глядя на Сару с укоризной, – когда‑то работал в магазине у отца. Он поссорился и с ним, и с матерью. И со мной тоже. Он мошенник, ты знала это?
– Я уверена, что он – малоприятный тип, который хочет тебе навредить. Но он отлично знает, как именно твой отец купил скрипку, – он при этом присутствовал.
– А некто Албер Карбонель, который называет себя Тито, – мой дальний родственник. И магазин теперь принадлежит ему. Тебе не кажется, что тут пахнет каким‑то сговором?
– Если то, что они сказали, правда, мне все равно, какой тут сговор. Вот тебе адрес законного владельца. Тебе надо лишь с ним связаться, и тогда все наши с тобой сомнения исчезнут.
– Это ловушка. Владелец, которого подсовывает нам эта парочка, наверняка их сообщник. Им нужно одно – заполучить скрипку. Неужели ты этого не понимаешь?
– Нет.
– Ну как же можно быть настолько слепой?
Мне кажется, что это замечание тебя обидело. Но я был совершенно уверен, что сеньор Беренгер никогда ничего не делает из добрых побуждений.
Сара протянула сложенный листок. Адриа взял его, но разворачивать не стал. Он долго держал его в руках, а потом положил на стол.
– Маттиас Альпаэртс.
– Что?
– Имя, которое ты не хочешь прочитать.
– А я не уверен. Владелицу зовут Нетье де Бук, – сказал я, разозленный.
Вот так ты меня совсем обезоружила, как малого ребенка. Я взглянул на листок, где было написано имя Маттиаса Альпаэртса, и снова положил его на стол.
– Это просто смешно, – сказал Адриа после долгого молчания.
– У тебя есть возможность исправить совершенное зло, а ты от нее отказываешься.
Сара вышла из кабинета, и я больше никогда не слышал, как ты смеешься.
Вот уже три или четыре дня, как в доме повисла тишина. Ужасно, когда двое живущих вместе людей молчат, потому что не хотят или не решаются сказать друг другу то, что их может обидеть. Сара занималась подготовкой к выставке, а я не мог ничего делать. Я уверен, что если на автопортрете у тебя грустный взгляд, так это потому, что, когда ты его писала, в доме стояла эта тишина. Но уступить я не мог. Вот почему Адриа Ардевол решил отправиться на юридический факультет к доктору права Грау‑и‑Бордасу, чтобы проконсультироваться по поводу проблемы, которая была у одного его друга с некой ценной вещью, приобретенной его семейством тысячу лет назад, возможно из военного конфиската. Доктор Грау‑и‑Бордас, поглаживая бородку, выслушал историю моего друга, а затем пустился в общие рассуждения о международном праве и об изъятых нацистами вещах, и Адриа Ардевол через пять минут понял, что профессор ни черта в этом не смыслит.
Профессор кафедры музыковедения Казалс рассказал ему много интересного о семействах скрипичных мастеров из Кремоны и порекомендовал одного мастера, к которому можно обратиться, настоящему знатоку старинных скрипок. Можешь в нем не сомневаться, Ардевол, и Казалс наконец задал вопрос, который вертелся у него на языке, едва был открыт футляр со скрипкой: ты разрешишь мне ее опробовать?
В коридоре около кафедры музыковедения столпились студенты, чтобы послушать таинственную и нежную музыку, доносившуюся из кабинета. В конце концов профессор Казалс убрал инструмент в футляр и произнес: она необыкновенная. Не хуже скрипок Дель Джезу[370].
Адриа положил футляр со скрипкой в углу своего кабинета. Принял двух студентов, которые хотели улучшить оценку. И еще одну студентку, желавшую узнать: почему вы мне поставили только удовлетворительно, если я ходила на все ваши занятия? Вы? Ну почти на все. Ах вот как? Ну, на некоторые. Когда девушка ушла, появилась Лаура и села за соседний стол. Она была очень красивая, и он сказал привет, не глядя ей в глаза. Она рассеянно кивнула в ответ и открыла папку, полную конспектов, контрольных и всякой прочей всячины, не вызывавшей у нее энтузиазма. Они довольно долго работали молча, каждый сам по себе. Два, нет, три раза оба поднимали взгляд одновременно, и их встретившиеся глаза робко заговаривали друг с другом. Наконец на четвертый раз она спросила: как дела? Кажется, раньше она не проявляла инициативу? Не помню. Но помню, что на сей раз она улыбнулась. Это было явным признаком примирения.
– Пф… Потихоньку.
– И только‑то?
– И только.
– Но ты теперь знаменитость.
– Но тебе теперь все равно.
– Нет. Я тебе завидую. Как и половина нашей кафедры.
– Тогда тебе действительно все равно. А как твои дела?
– Пф… Потихоньку.
Оба замолчали и улыбнулись – каждый своим мыслям.
– Ты сейчас пишешь?
– Да.
– Можно узнать – что?
– Да. Переделываю три лекции.
Ее улыбка подбадривала меня, и я, не сопротивляясь, сказал: Льюль, Вико и Берлин.
– Ух ты!
– Да. Но знаешь, я их переделываю, чтобы написать новую книгу, понимаешь? Не три лекции, а…
Адриа неопределенно помахал рукой в воздухе, как будто размышляя над проблемой:
– Нужно достаточное основание, чтобы объединить всех троих.
– И ты нашел его?
– Возможно. Становление истории. Но пока точно не знаю.
Лаура аккуратно сложила бумаги – так она делала всегда, когда задумывалась.
– Это та самая знаменитая скрипка? – спросила она, указав карандашом в угол кабинета.
– Знаменитая?
– Знаменитая.
– Ну да.
– Господи! Не оставляй ее здесь.
– Не волнуйся – я возьму ее в аудиторию.
– Уж не собираешься ли ты играть на ней перед… – улыбнулась она.
– Ну что ты.
А может, сыграть? Почему бы и нет. Он решил это внезапно. Как и тогда, когда попросил Лауру поехать с ним в Рим в качестве его адвоката. Лаура толкала его на экстравагантные выходки.
И читающий курс по истории эстетических идей в Барселонском университете Адриа Ардевол имел дерзость начать лекцию второго семестра с исполнения Партиты номер один на своей Сториони. Ни один из тридцати пяти студентов, разумеется, не заметил ни пяти непростительных ошибок, ни того момента, когда он сбился и начал импровизировать в Tempo di Borea[371]. Закончив играть, он аккуратно уложил скрипку в футляр, оставил его на столе и спросил: какая связь, как вы полагаете, существует между художественным произведением и мыслью? И никто не осмелился сказать что‑либо, потому что – а кто ж его знает.
– А теперь представьте себе, что на дворе тысяча семьсот двадцатый год.
– А для чего? – спросил парень с бородой, сидевший в последнем ряду отдельно от всех, видимо боясь заразиться.
– Именно в тот год Бах сочинил пьесу, которую я так плохо сыграл.
– А что, мы должны были бы тогда думать по‑другому?
– Ну, по крайней мере, мы с вами носили бы парики.
– Но это же не заставляет нас думать иначе.
– Не заставляет? Но мы с вами, как мужчины, так и женщины, носим парики, чулки и каблуки.
– Но ведь представления о красоте в восемнадцатом веке были не такие, как сегодня.
– Только лишь о красоте? Если ты в восемнадцатом веке не носил парик, чулки и каблуки, если ты не пудрился и не красился, то тебя не пускали ни в один дом. Сегодня напудренного мужчину в парике, чулках и на каблуках упекают в тюрьму без вопросов.
– Но это уже относится к морали.
Это был робкий голос худенькой девушки из первого ряда. Адриа, ходивший между столами, обернулся.
– Ты молодец, – сказал он. Девушка покраснела, чего я вовсе не добивался. – Эстетика, как бы она к тому ни стремилась, никогда не существует сама по себе.
– Нет?
– Нет. Она способна вбирать в себя иные формы мысли.
– Я не понимаю.
В результате это занятие прошло замечательно: я смог растолковать те основные вещи, на объяснение которых у меня обычно уходило несколько недель. Я даже на какие‑то мгновения забывал, что дома мы с Сарой все время молчим. Адриа пожалел, что не застал Лауру в кабинете, когда он зашел забрать вещи, – он так хотел рассказать ей о своей блестящей придумке.
Едва он открыл футляр в мастерской Пау Ульястреса, как мастер сказал, что это подлинная скрипка из Кремоны. Ему хватило ее запаха и вида. Однако Пау Ульястрес не знал истории Виал. Он слышал что‑то о ней, но полагал, что скрипка Сториони может стоить уйму денег, и было неосмотрительно с вашей стороны до сих пор не отдать ее на оценку. А вы в курсе, какова страховка? Я не сразу понял, о чем речь, убаюканный спокойной обстановкой мастерской. От теплого красноватого света, такого же, как цвет дерева на корпусе скрипки, эта неожиданная в самом центре Грасии[372]тишина казалась очень надежной. Окно выходило во внутренний двор, где виднелось помещение для просушки дерева с открытой дверью. Там дерево неспешно старилось, покуда Земля, нынче уже круглая, сумасшедше крутилась, как юла.
Я в страхе посмотрел на скрипичного мастера: я не знал, о чем он меня спросил. Он улыбнулся и повторил вопрос.
– Мне в голову никогда не приходило ее оценивать, – ответил я. – Она была частью нашей обстановки и находилась у нас всегда. Мы никогда не хотели ее продавать.
– Вашему семейству повезло.
Я не ответил, что сомневаюсь, поскольку Пау Ульястреса это не касалось и он не мог прочитать эти строки, которые еще не были тогда написаны. Мастер с позволения Адриа поиграл на скрипке. Он сделал это лучше, чем профессор Казалс. Она звучала почти так же, как если б на ней играл Бернат.
– Она – чудо. Как Дель Джезу. И по размеру такая же.
– Все Сториони столь же хороши?
– Не думаю, что все. Но эта – да. – Закрыв глаза, он вдохнул ее запах. – Вы держали ее в футляре, да?
– Уже довольно давно – нет. Но некоторое время…
– Скрипки – живые. Скрипичная древесина – как вино. Она разрабатывается постепенно, и ей полезно чувствовать давление струн. Ее звук становится богаче, когда на ней играют; ей нравится, когда вокруг нужная температура, когда она может дышать, когда с ней аккуратно обращаются, чистят ее… Запирайте ее, только если уезжаете из дому.
– Я бы хотел связаться с ее предыдущими владельцами.
– У вас есть документ о праве на владение ею?
– Да.
Я показал ему договор о купле‑продаже, заключенный между отцом и синьором Саверио Фаленьями.
– А документ, подтверждающий ее подлинность?
– Да.
Я показал ему справку, составленную дедом Адриа и скрипичным мастером Карлесом Кармоной в те времена, когда за смешные деньги можно было засвидетельствовать подлинность даже фальшивых купюр. Пау Ульястрес с любопытством изучил бумагу. И вернул мне без всяких комментариев. Он немного подумал.
– Вы не хотите ее оценить прямо сейчас?
– Нет. По правде говоря, я хочу лишь точно узнать, кто были ее прежние владельцы. И хочу с ними познакомиться.
Пау Ульястрес взглянул на документ о праве на владение:
– Саверио Фаленьями. Здесь же указано.
– Те, кто были владельцами до него.
– А можно узнать, почему вы хотите с ними связаться?
– Я и сам не знаю. Мне кажется, что эта скрипка принадлежала нашему семейству всегда. Меня никогда не волновало ее генеалогическое древо. Но сейчас…
– Вас беспокоит, подлинная ли она?
– Да, – солгал я.
– Если хотите мое мнение, то я готов дать руку на отсечение, что это инструмент, сделанный в лучшую пору деятельности Лоренцо Сториони. И об этом свидетельствует не документ, а то, что я вижу и слышу, когда играю на этой скрипке.
– Мне говорили, что это его самая первая работа.
– Лучшие из скрипок Сториони – первые двадцать. Говорят, это благодаря древесине, из которой они изготовлены.
– Древесине?
– Да. Она была исключительная.
– Чем именно?
Но мастер гладил мою скрипку и не отвечал. Я почувствовал ревность – столько нежности… Пау Ульястрес взглянул на меня:
– Так чего же вы хотите? И зачем пришли ко мне?
Трудно до чего‑то доискиваться, не говоря до конца правды тем, кто тебе может помочь.
– Мне хотелось бы сделать генеалогическое древо всех владельцев, какие у нее были за всю историю ее существования.
– Прекрасная идея. Но это будет стоить бешеных денег.
Я не знал, как сказать ему, что, вообще‑то, мне хочется выяснить, выдумали или нет сеньор Беренгер и Тито фамилию Альпаэртс. А также узнать, правильно ли, что владельца звали Нетье де Бук, как сказал мне отец. Или узнать, что оба имени не имеют отношения к настоящему владельцу и что скрипка всегда была и будет моей. Я ведь понимал, что конечно, конечно, если у скрипки был законный владелец до нациста, мне следовало связаться с ним, кто бы он ни был, упасть перед ним на колени и умолять его, чтобы он позволил мне держать ее у себя, пока я не умру. При одной только мысли о том, что Виал навсегда исчезнет из нашего дома, меня бросало в дрожь. Я готов был пойти на обман, чтобы не допустить этого.
– Вы меня слышите, сеньор Ардевол? Бешеных денег!
Если у меня и могли прежде возникнуть какие‑то сомнения, то теперь я точно знал: Виал – настоящая. Быть может, я и пришел к Ульястресу только за этим: услышать это собственными ушами; убедиться, что я поссорился с Сарой из‑за ценнейшей вещи, а не из‑за кое‑как сколоченных деревяшек, имеющих вид скрипки. Но нет, в глубине души я не знал, зачем пришел. Кажется, именно после похода в мастерскую Пау Ульястреса я стал размышлять о высококачественной древесине и о Иакиме Муреде.
На обед подали отвратительный суп с манкой. Он подумал, что надо бы сказать, что ему не нравится суп с манкой, вроде того, что ему давали в этом, как его… ссучий суп с манкой. Но все было не так‑то просто. Он не понимал, в чем дело – то ли это его зрение, то ли еще что, но только с каждым разом ему было все труднее читать и запоминать что‑либо. Проклятый потолок. Запоминать что‑либо. Запоминать.
– Золотой мой, ты не хочешь есть?
– Нет. Я хочу почитать.
– Тебе надо давать суп с буквами.
– Да.
– Ну, давай поешь немного.
– Лола Маленькая.
– Вилсон.
– Вилсон.
– Что ты хочешь, Адриа, золотой?
– Почему я ничего не соображаю?
– Тебе сейчас надо есть и отдыхать. Ты уже наработался.
Вилсон дал ему пять ложек супа и счел, что с обедом Адриа покончено:
– Вот теперь можно почитать. – Он посмотрел на пол. – Ой, какой свинарник мы тут устроили… А если захочешь вздремнуть, скажи мне, я тебя уложу в постель.
Адриа, послушный, почитал немного. Он читал, с паузами, как Корнуделья [373] объясняет свое прочтение Карне [374]. Читал с открытым ртом. Но потом ему стало как‑то не так, Лола, и он устал, потому что лежавшие на столе Карне и Гораций спутались в голове. Он снял очки и потер уставшие глаза. Он что‑то не знал, где ему надо спать – в кресле или на кровати… Кажется, мне как следует не объяснили этого, подумал он. Может быть, на окне?
– Адриа!
Бернат вошел в cinquantaquattro [375] и смотрел на друга.
– А где мне надо лечь?
– Ты хочешь спать?
– Не знаю.
– А знаешь, кто я?
– Лола Маленькая.
Бернат поцеловал его в лоб и оглядел комнату. Адриа сидел в удобном кресле возле окна.
– Джонатан?
– Что?
– Ты – Джонатан?
– Я – Бернат!
– Нет, Вилсон.
– Вилсон – это тот расторопный эквадорец?
– Не знаю. Мне кажется, что… – Адриа посмотрел на Берната растерянно. – Я что‑то запутался, – признался он.
За окном день был пасмурный, ветреный и холодный. Но не было бы никакой разницы, если б он был солнечный и радостный, – стекло слишком прочно разделяло два мира. Бернат подошел к тумбочке, открыл ящик и положил туда Черного Орла и шерифа Карсона, чтобы они продолжали нести караул, бесполезный, но неизменный, лежа на грязной тряпке, – на ней все еще можно было различить темные и светлые клеточки и большой шов посредине. Эта тряпка поначалу вызвала столько разговоров у врачей, поскольку первые дни сеньор Ардевол ни на секунду не выпускал ее из рук. Да, доктор, эта тряпка грязная и отвратительная. Странно, правда? Что это за тряпка – драгоценность, что ли?
Адриа поскреб ногтем пятно на ручке кресла. Бернат обернулся на звук и спросил: ты в порядке?
– Не оттирается. – Он поскреб сильнее. – Видишь?
Бернат подошел поближе, надел очки и внимательно изучил пятно, словно оно очень его заинтересовало. Не зная, что сказать и что делать, он сложил очки и спокойно заявил, что это не отчищается. А потом сел напротив Адриа. Четверть часа они молчали, и никто им не мешал, потому что жизнь наша состоит из минут, проведенных в одиночестве, после чего мы…
– Ну ладно, посмотри на меня. Адриа, посмотри на меня, ради всего святого!
Адриа перестал скрести ручку кресла и посмотрел на него слегка испуганно. Он смущенно улыбнулся, как будто его застали за чем‑то нехорошим.
– Я отдал перепечатать твои рукописи. Мне очень понравилось. Очень. И то, что на оборотной стороне листа, тоже. Я их издам. Твой друг Каменек советует мне это сделать.
Он посмотрел в глаза Адриа. Тот, потерянный, стал еще усерднее соскребать пятно с ручки кресла.
– Ты не Вилсон.
– Адриа, я говорю с тобой о том, что ты написал.
– Простите.
– Тебе не за что просить прощения.
– А это хорошо или плохо?
– То, что ты написал, мне очень нравится. Не знаю, очень ли это хорошо, но мне очень нравится. Ну что с тобой поделаешь, сукин ты сын!
Адриа посмотрел на собеседника, поскреб ручку кресла, открыл рот и снова закрыл. Потом развел руками в растерянности:
– А что я должен теперь делать?
– Слушать меня. Я всю жизнь… Нет, я всю свою ссучью жизнь пытался написать что‑нибудь стоящее, что бы потрясло читателей, а ты, никогда этим не занимавшийся, только взялся писать, как нащупал самое ранимое место в душе. По крайней мере, в моей душе. Ну что с тобой поделаешь, а?
Адриа Ардевол не знал, то ли ему поскрести пятно, то ли посмотреть на собеседника. Разволновавшись, он решил посмотреть на стену.
– Мне кажется, вы ошибаетесь. Я ничего не сделал.
– Ну что с тобой делать…
У Адриа наворачивались слезы. Он не хотел смотреть на этого человека. И потер руки.
– Что мне делать? – взмолился он.
Бернат, уйдя в свои мысли, не ответил.
– Сеньор, послушайте…
– Не называй меня так. Я Бернат. Я твой друг.
– Бернат, послушайте…
– Нет, это ты меня послушай. Я ведь теперь знаю, что́ ты обо мне думаешь. Я не жалуюсь. Ты сумел меня разглядеть, и я это заслужил. Но у меня еще есть секреты, о которых ты даже не подозреваешь.
– Мне очень жаль.
Они замолчали. Тут вошел Вилсон и спросил: все в порядке, золотой мой? Он взял Адриа за подбородок, как ребенка, и приподнял его лицо, чтобы лучше видеть. Вытер ему слезы бумажным платочком, дал какую‑то таблетку и полстакана воды. Бернат никогда не видел, чтобы Адриа пил с такой жадностью. Вилсон, глядя на Берната, опять спросил: все в порядке? Тот кивнул, – дескать, все просто отлично. Вилсон покосился на упавшую на пол манку. Кое‑как подтер ее бумажным платочком и вышел из палаты, унося пустой стакан и насвистывая незнакомую мелодию с размером шесть восьмых.
– Я завидую тебе, что…
Десять минут прошли в молчании.
– Завтра я отнесу твои рукописи Бауса, хорошо? То, что написано зелеными чернилами. А то, что написано черными, я отправил Йоханнесу Каменеку и твоей коллеге по университету, ее фамилия Парера. Публиковать надо и то и другое. Ты согласен? И твои воспоминания, и твои размышления. Ты согласен, Адриа?
– Мне тут колет, – сказал Адриа, показывая на стену. – Как может быть, чтобы стена меня колола?
– Я буду держать тебя в курсе дела.
– И в носу у меня щиплет. Я очень устал. Не могу читать, потому что путаются мысли. Я уже не помню, что ты сказал.
– Я восхищаюсь тобой.
– Я больше так не буду. Клянусь.
Бернат не засмеялся. Он молча смотрел на друга. Потом взял его руку, которая время от времени сражалась с непослушным пятном, и поцеловал ее так, как целуют руку отцу или дяде в знак почтения. Затем посмотрел в глаза Адриа. Тот несколько мгновений не отводил взгляд.
– Ты знаешь, кто я, – утвердительным тоном произнес Бернат. – Ведь правда?
Адриа пристально вглядывался в него. Он кивнул и слегка улыбнулся.
– Кто я? – Робкая надежда промелькнула в голосе Берната.
– Да, ну как же… этот… этот самый. Да?
Бернат встал с серьезным видом.
– Нет? – спросил Адриа озабоченно. И посмотрел на стоящего перед собой мужчину. – Но ведь я знаю. Этот… этот самый. Никак не вспомню имя. Вы не знаете, но есть человек, который знает, ну конечно же знает… Тот, кого зовут… сейчас не помню, но я знаю… Он ко мне так внимателен. Очень внимателен. Он мне говорит… сейчас не помню, что он говорит, но это точно он.
И, помолчав, спросил в тревоге:
– Это ведь так, сеньор?..
В кармане Берната что‑то завибрировало. Он достал мобильник. Прочел эсэмэску: «Куда ты пропал?» Наклонился к больному и поцеловал его в лоб:
– До свидания, Адриа.
– Всего доброго. Приходите, когда захотите…
– Меня зовут Бернат.
– Бернат.
– Да, Бернат. Прости меня.
Бернат вышел в коридор и пошел прочь. Он вытер навернувшиеся слезы. Потом быстро огляделся и набрал номер телефона.
– Куда ты, к черту, провалился? – Голос Ксении изменился.
– Слушай, все нормально.
– Ты где?
– Да нигде. Работаю.
– У тебя ведь не должно быть репетиции?
– Нет. Тут образовались другие дела.
– Давай приезжай, охота с тобой повозиться.
– Да я тут еще не меньше чем на час задержусь.
– Ты еще в налоговой?
– Да. Я больше не могу говорить. Пока.
И он повесил трубку, прежде чем Ксения успела еще о чем‑нибудь его спросить. Уборщица, проходившая мимо с тележкой для ведра и тряпок, строго посмотрела на Берната, заметив у него в руках мобильник. Она показалась ему похожей на учительницу музыки Трульолс. Очень похожей. Женщина, рыгая, уходила в дальний конец коридора.
Доктор Вальс молитвенно сложил руки и покачал головой:
– Современная медицина тут бессильна.
– Но ведь он такой ученый. Такой умный. Сверходаренный! – Он слушал свой голос с ощущением дежавю, словно он – Кико Ардевол из Тоны. – Он владеет то ли десятью, то ли пятнадцатью языками!
– Все это в прошлом. Мы об этом не раз говорили. Если бегуну отнять ногу, то он не побьет больше никаких рекордов. Это вы понимаете? И тут – то же самое.
– Он написал пять знаковых книг по истории культуры.
– Да, мы это знаем. Но болезни на все это глубоко наплевать. Вот так‑то, сеньор Пленса.
– И ничего уже не вернуть?
– Нет.
Доктор Вальс посмотрел на часы, не слишком демонстративно, но все же так, чтобы Бернат это заметил. Но тот не спешил уходить.
– Его навещает кто‑нибудь еще?
– По правде говоря…
– У него есть двоюродные братья в Тоне.
– Иногда они приходят. Это тяжело видеть.
– И больше никто?
– Кое‑кто из университетских коллег… Еще какие‑то люди… но он много времени проводит один.
– Бедняга.
– Насколько мы можем понять, это его не слишком тревожит.
– Он может жить воспоминаниями?
– Не думаю. Он ничего не помнит. Живет сиюминутным. И тут же забывает.
– Вы хотите сказать, что он уже не помнит, что я приходил к нему?
– Он не только не помнит, что вы приходили, но, думаю, не понял толком, кто вы.
– Кажется, он вообще не слишком понимает, что происходит. Может, если его отвезти домой, его сознание прояснится?
– Сеньор Пленса, его болезнь заключается в образовании интранейрональных волокон…
Врач замолчал и немного подумал.
– Как вам объяснить… – Он еще немного подумал и продолжил: – Происходит преобразование нейронов в обычные волокна и в узлы… – Он посмотрел по сторонам, словно ища помощи. – Ну, чтобы вы себе это представляли, это как если бы мозг постепенно сковывался цементом. Вы можете отвезти вашего друга домой, но он не узнает и не вспомнит ничего. Его мозг сломался, и починить его уже нельзя.
– Так, значит, – никак не успокаивался Бернат, – он меня даже не узнаёт?
– Он ведет себя как вежливый человек, потому что хорошо воспитан. Он постепенно перестает узнавать всех без исключения и, я думаю, не знает уже и кто он сам такой.
– Но он еще читает.
– Это ненадолго. Скоро он это забросит. Он читает, но не может удержать в памяти только что прочитанный абзац и должен его перечитывать, понимаете? И так снова и снова. Он очень устал.
– Возможно, он не страдает от этого, если ничего не помнит?
– За это я полностью не поручусь. Внешне – нет. Но скоро начнут разрушаться и другие жизненно важные функции организма.
Бернат поднялся со слезами на глазах. Уходил в прошлое целый период его жизни. Уходил навсегда. И он сам понемногу и медленно умирал вместе со своим другом.
Трульолс вкатила в cinquantaquattro тележку с ведром. Взялась за ручки кресла и откатила Адриа в угол, чтобы не мешал.
– Привет, золотой! Ну что тут у нас случилось? – спросила она, оглядывая пол в палате.
– Привет, Вилсон!
– Какой же ты свинарник устроил!
Женщина принялась подтирать пятна супа на полу, говоря: ну‑ка, сейчас мы тебя научим быть аккуратным, и Адриа посмотрел на нее с испугом. Трульолс подошла с тряпкой к креслу, откуда Адриа наблюдал за ней, уже готовый звать на помощь. Тогда она расстегнула верхнюю пуговицу на его рубашке, чтобы стала видна цепочка с медальоном, – точно как Даниэла сорок с лишним лет назад.
– Красивый.
– Да. Это мой.
– Нет – мой.
– А‑а. – Он растерялся и не знал, что возразить.
– Ты мне вернешь, да?
Адриа Ардевол посмотрел на женщину, не зная, как быть. А она оглянулась на дверь и, осторожно взяв цепочку, сняла ее с Адриа через голову. На секунду задержала на медальоне взгляд и положила в карман халата.
– Спасибо, мой хороший.
– Не за что.
Дверь открыл он сам. Постаревший, но такой же худой, все с тем же проницательным взглядом. Адриа почувствовал сильный запах, идущий из глубины квартиры, но сразу не смог понять, приятный или нет. Несколько секунд Беренгер стоял на пороге, словно с трудом узнавая посетителя. Он вытер выступившие на лбу капли пота белым, причудливо сложенным платком. И наконец сказал:
– Вот это да! Ардевол.
– Можно войти? – спросил Адриа.
Беренгер замялся. Потом пригласил его внутрь. В квартире было жарче, чем на улице. Прихожая была довольно большая, красивая, хорошо прибранная, ее украшала роскошная вешалка Педреля[376]семидесятых годов девятнадцатого века, которая наверняка стоила целое состояние, – с подставкой для зонтов, зеркалом и множеством декоративных деталей. В углу – чиппендейловская консоль характерной формы, на ней букет из сухоцветов. Беренгер провел его в комнату, где на стене рядом висели картины Утрилло[377]и Русиньола[378]. Диван работы братьев Торрихос, уникальная вещь, видимо единственная сохранившаяся после исторического пожара в их мастерской. А на другой стене – разворот манускрипта, заботливо вставленный в рамку. Адриа не решился подойти посмотреть, что это за рукопись. Но издалека ему показалось, что это автограф шестнадцатого или начала семнадцатого века. Он почему‑то почувствовал, что всему этому нетронутому, нерушимому порядку недостает прикосновения женской руки. Все было слишком безупречным, слишком коллекционным, чтобы тут жить. Адриа не мог не рассмотреть всю обстановку комнаты, с изящнейшей чиппендейловской козеткой в углу. Сеньор Беренгер, не без чувства гордости, не мешал ему. Они сели. Вентилятор, совершенно бесполезный в такую жару, выглядел выбивающейся из общего стиля безвкусицей.