– Здорово проявил себя, да? – сказала Сара с обидой, входя в спальню.
…ac neque iam stabulis gaudet pecus aut arator igni. Адриа оторвал взгляд от стихов и спросил: что?
– Здорово проявил себя по отношению к другу.
– А что такого?
– Но если он тако‑о‑ой друг…
– Раз он тако‑о‑ой друг, я всегда говорю ему правду.
– Как и он, когда говорит тебе, как восхищается твоим талантом и как гордится тем, что лучшие университеты Европы тебя приглашают, и тем, что твое имя становится все более известным…
– Я был бы рад сказать то же самое о Бернате. О его музыке я сказать это могу, только он меня не слушает.
И он вновь принялся за Горация и прочитал: ac neque iam stabulis gaudet pecus aut arator igni / nec prata canis albicant pruinis.
– Замечательно. Превосходно. Merveilleux[350].
– Что‑что? – Адриа снова поднял голову, продолжая размышлять о nec prata canis albicant pruinis. Сара смотрела на него с негодованием. Она собиралась что‑то сказать, но решила, что лучше выйти. Она в ярости закрыла дверь, но не хлопнула ею. Ты была сдержанной, даже когда сердилась. Кроме того раза. Адриа смотрел на закрытую дверь, не вполне осознавая, что происходит. Потому что в голове у него шумели наконец‑то прорвавшимся ливнем строки dum gravis Cyclopum / Volcanus ardens visit officinas.
– Что‑что? – спросила Сара, бесшумно открывая дверь.
– Ничего, извини. Я думал вслух.
Она снова аккуратно закрыла дверь. Наверно, все это время простояла за ней, прислушиваясь. Ей не нравилось разгуливать по дому в ночной рубашке, когда у нас ночевал кто‑то еще. Я и не подозревал, что в тебе боролись желание быть верной данному слову и решимость броситься на меня в атаку. Сара решила быть верной слову, вернулась в спальню, легла в кровать и пожелала мне доброй ночи.
Для кого ты завязываешь узлом свои рыжие волосы с таким простым изяществом?[351] – задал себе Адриа абсурдный вопрос, глядя в растерянности на Сару, отвернувшуюся от него, рассерженную неизвестно чем, с распущенными по плечам черными волосами. С простым изяществом. Я не знал, что думать, и решил закрыть книгу од и погасить свет. И долго лежал с открытыми глазами.
На следующее утро, когда Сара и Адриа встали как обычно, от пребывания Берната в их доме не осталось и следа – ни скрипки с партитурами, ни одежды. Только записка на столе в кухне, в которой говорилось: я вам очень благодарен, дорогие друзья. По‑настоящему благодарен. В его комнате постельное белье было сложено на кровати. А от Берната ничего не осталось, и я почувствовал себя плохо.
– Хау!
– Ну что?
– Здорово ты сел в лужу, дорогой приятель.
– Я тебя не спрашиваю.
– Но ты все равно здорово сел в лужу. Правда, Карсон?
Вместо ответа Адриа услышал отвратительный звук плевка храброго шерифа.
Странным образом Сара, узнав об исчезновении Берната, не стала меня упрекать. Жизнь продолжала идти своим чередом. А что к чему – я понял лишь многие годы спустя.
Адриа весь вечер смотрел на стену в кабинете, не в силах ни написать хоть строчку, ни сосредоточиться и что‑нибудь почитать. Он пялился на стену, как будто пытался найти там причину своего ступора. В середине вечера, так и не проведя с пользой даже десяти минут, он надумал наконец приготовить чай. Из кухни он спросил: хочешь чаю? – и услышал, как из кабинета Сары донеслось: ммм, что истолковал как да, спасибо, отличная идея. Войдя в кабинет с чашкой дымящегося чая в руках, он увидел Сарин затылок. Она собрала волосы в хвост, как всегда, когда рисовала. Я влюблен в твою косу, в твой хвост, в твои волосы, какую бы прическу ты ни сделала. Сара рисовала на прямоугольном листе какие‑то дома, возможно полузаброшенную деревню. Сейчас она набрасывала деревенский дом на заднем плане. Адриа отхлебнул чая и замер в изумлении, наблюдая, как потихоньку вырастает этот дом. Да, он был заброшенный. С кипарисом, почти ровно посредине расколотым молнией. Неожиданно Сара снова занялась домами улицы на первом плане, в левой части листа, и изобразила каменную арку окна, которого раньше не было. Она сделала это так стремительно, что Адриа удивился – как же это произошло? Как это Сара увидела окно там, где был белый лист? Но теперь, когда окно было нарисовано, ему казалось, что оно находилось там всегда; ему даже померещилось, что в магазине Террикабрес ему продали бумагу с уже нарисованным окном; и еще он подумал, что это умение Сары – просто чудо. Не обращая внимания на Адриа, Сара вернулась к деревенскому дому и заштриховала открытую входную дверь, и теперь дом, который до сих пор был рисунком, начал оживать, как если бы темные угольные штрихи позволили ему вообразить жизнь, которая происходила внутри его. Адриа в восхищении снова отхлебнул чай из Сариной кружки.
– Откуда ты все это берешь?
– Отсюда. – Она прижала испачканный углем палец ко лбу, отчего на нем осталось пятно.
Теперь она принялась состаривать дорогу, изображая на ней колеи от колес телег, которые десятилетиями ездили от этого дома в деревню и обратно, и я позавидовал творческой силе Сары. Я допил принесенный ей чай и снова впал в состояние замешательства, весь вечер не дававшее мне работать. Придя домой от гинеколога, Сара бросила раскрытую сумку в прихожей и побежала в туалет, а Адриа стал копаться в ее сумке, чтобы взять денег и не ходить в банк, и наткнулся на заключение доктора Андреу для лечащего врача. Я не удержался и прочел это заключение, mea culpa, да, прочел, потому что она мне его не показала, а там сообщалось, что матка пациентки сеньоры Сары Волтес‑Эпштейн (беременности – 1, аборты – нет), несмотря на эпизодические метроррагии, совершенно здорова. Поэтому она решила убрать ВМС[352], которая является наиболее вероятной причиной метроррагий. Я тайком заглянул в словарь, как делал в детстве, когда хотел выяснить, что такое лупанарий или гей, и припомнил, что «metro» – это префиксальная форма от греческого слова metra, что означает «матка», а «ragia» – суффиксальная форма от греческого rhegnymi, «выливаться». Метроррагия… отличное было бы имя для какой‑нибудь родственницы Черного Орла. Но нет: так назывались кровотечения, которые тревожили Сару. А я и не помнил, что она должна была пойти к врачу по поводу этих кровотечений. Почему она мне ничего не рассказала? И тогда Адриа еще раз прочитал то место, где говорилось про «беременности – 1, аборты – нет», и понял, почему Сара так часто молчала. О господи!
А теперь Адриа стоял рядом с ней, разинув рот как идиот, прихлебывая приготовленный для нее чай и восхищаясь ее способностью создавать глубинные миры с помощью лишь двух измерений и упрямым желанием хранить тайны.
Инжирное дерево. Похоже на инжирное дерево. С одной стороны около дома теперь росло инжирное дерево, а рядом к стене было прислонено колесо от телеги. И Сара сказала ему: ты целый день будешь изучать мой затылок?
– Мне нравится смотреть, как ты рисуешь.
– Я стесняюсь и из‑за тебя делаю все медленней.
– Что тебе сказала врач? Ты ведь сегодня должна была к ней пойти?
– Ничего, все хорошо. У меня все хорошо.
– А кровотечения?
– Это из‑за спирали. Она мне ее вынула на всякий случай.
– Значит, можно не волноваться?
– Да.
– Надо подумать, как теперь быть.
Почему врач написала, что у тебя была одна непрерванная беременность? А, Сара? Сара?
Сара обернулась и посмотрела на него. Лоб у нее был испачкан углем. Неужели я думал вслух? – подумал про себя Адриа. Сара посмотрела на пустую чашку, наморщила нос и сказала: ты выпил мой чай!
– Черт, прости! – ответил Адриа. И она засмеялась своим смехом, который мне всегда казался песенкой ручейка. Я показал рукой на лист. – Где это происходит? Что это?
– Пытаюсь изобразить то, что ты рассказывал про Тону во времена твоего детства.
– Просто чудо… Но это, кажется, заброшенная деревня?
– Потому что в один прекрасный день ты вырос и забросил ее. Видишь? Вот тут ты споткнулся и ободрал коленки.
– Я люблю тебя.
– А я тебя еще больше.
Почему ты не сказала мне ничего об этой беременности, если важнее ребенка нет ничего на свете? Он жив? Или умер? Как его звали? Он все‑таки родился? Это был мальчик или девочка? Каким он был? Я знаю, что у тебя есть полное право не рассказывать мне все про свою жизнь, но нельзя же, чтобы ты всю боль носила в себе, я рад был бы разделить ее с тобой.
Дзыыыыыынь!
– Иду‑иду. – И, кивнув в сторону рисунка: – Когда ты его закончишь, я поразглядываю его с полчасика.
Он открыл дверь курьеру, так и держа пустую чашку в руках.
За ужином они открыли бутылку, которая показалась им самой дорогой из присланной Максом коллекции. Шесть бутылок, все – разных марок красного вина, все – высшего качества, все – обозначенные в изданной Максом книжке с его собственными советами по дегустации. Книга – роскошная, с качественными фотографиями – была изданием типа «Дегустировать легко», рассчитанным на вкусовые рецепторы торопливых североамериканских гурманов.
– Его нужно пробовать из бокала.
– Из пурро забавнее.
– Сара, если твой брат заподозрит, что ты пьешь его вина из пурро…
– Ладно. Но только пока будем дегустировать. – Она взяла бокал. – Что там пишет про него Макс?
Адриа с серьезным видом налил вино в два бокала, поднял один из них и приготовился торжественно зачитать текст. Он почему‑то вспомнил про школу, про те дни, когда были пустые уроки и он присутствовал на мессе и видел, как священник на алтаре с дискосами, потирами и чашами совершает таинства, сопровождая их бормотанием на латыни. И Адриа принялся читать нараспев и сказал: domina mea[353], это хорошо выдержанное вино из Приората[354]имеет сложный бархатистый вкус. В его густом аромате присутствуют нотки гвоздики и мореного дуба, что естественно, если учесть, в каких качественных бочках оно хранилось.
Он сделал Саре знак, и оба отпили из бокала так, как им показывал Макс в тот день, когда учил их дегустировать вина и когда они в конце концов едва не танцевали конгу[355]на столе в столовой.
– Ты улавливаешь аромат мореного дуба?
– Нет, я улавливаю шум машин с улицы Валенсия.
– Абстрагируйся от всего, – приказал Адриа, причмокнув языком. – А я… мне кажется, я улавливаю нотки кокоса.
– Кокоса?
Почему ты не рассказываешь мне о своих тайнах, Сара? Какой привкус у твоей жизни от событий, о которых я не имею понятия? Трюфеля или ягод? Или привкус ребенка, с которым я не знаком? Но ведь иметь ребенка – естественно, этого все хотят. Что ты имеешь против жизни?
Словно прочитав его мысли, Сара сказала: смотри, смотри, что тут пишет Макс: вкус вина из Приората – мужественный, сложный, интенсивный, мощный и ярко выраженный.
– Боже ты мой!
– Как будто пишет о жеребце!
– Тебе нравится или нет?
– Нравится. Но для меня крепковато. Мне надо бы разбавить.
– Несчастная. Макс тебя убил бы.
– Не надо ему говорить.
– Я могу наябедничать.
– Mouchard, salaud[356].
– Шучу.
Мы выпили, почитали стихи в прозе, которые Макс адресовал американским покупателям вин из Приората, с берегов Сегре, со склонов Мунсеня и не помню откуда еще. Мы были уже прилично навеселе – вместо того чтобы возмутиться оглушительным ревом мотора промчавшегося мотоцикла, мы покатились со смеху. Ты в конце концов стала пить из своего пурро разбавленное вино, да простит тебя Макс, никогда ему об этом не скажу. А я так и не решился спросить тебя про ребенка и беременность. Может, ты все‑таки сделала аборт? От кого он был? И тут зазвонил проклятый телефон, который всегда звонит именно тогда, когда мне этого совсем не надо. Мне не хватало духу отказаться от него, но если вообразить мою жизнь без телефона, она наверно оказалась бы более сносной. Господи, сумасшедший дом! Да иду же, иду. Слушаю.
– Адриа?
– Макс?
– Да.
– Надо же! А мы тут как раз твое вино распиваем! Клянусь, Сара не пьет из пурро, слышишь? Мы начали с Приората, мужественного, интенсивного, мощного и черт его знает какого там еще… Слушай, Макс, спасибо огромное!
– Адриа…
– Такое вкусное!
– Папа умер.
– И книга – чудесная! И текст, и фотографии!
Адриа сглотнул слюну, до конца не осознавая смысла сказанного, и сказал: что‑что? А ты, Сара, ты, всегда бывшая настороже, спросила: что случилось?
– Адриа, папа умер, слышишь?
– Какой ужас!
Сара встала и подошла к телефону. Я сказал: твой отец, Сара. И в трубку: Макс, мы сейчас приедем.
Известия о кончине твоих родителей приходили к нам по телефону, и оба раза совершенно неожиданно, притом что сеньор Волтес вот уже несколько лет как чувствовал себя плохо и сердце у него барахлило, и мы знали, что в таком возрасте несчастье может случиться в любой момент. Макс чрезвычайно тяжело переживал смерть отца, особенно потому, что, хотя и очень заботился о нем и жил все время с родителями, не заметил, что отец угасает. Когда тот умер, Макса не было дома, а потом он пришел, и сиделка сказала: сеньор Волтес, ваш отец… Он чувствовал себя виноватым, толком не зная, в чем именно. Я отвел его в сторону и сказал: Макс, ты был идеальным сыном, ты всегда был рядом с родителями, не терзай себя, не будь несправедлив к самому себе… Сколько лет ему было? Восемьдесят?
– Восемьдесят шесть.
Я не стал его утешать, ссылаться на возраст. Только повторил пару раз: восемьдесят шесть, не зная, что еще сказать. Я ходил по огромной зале в доме Волтес‑Эпштейнов вместе с Максом, который, хотя и был на полторы пяди выше меня, казался безутешным ребенком. Да, да, я оказался способен поучать. Как же легко давать советы другим!
На сей раз я смог пойти вместе со всем семейством в синагогу и на кладбище. Макс мне объяснил, что отец выразил желание быть похороненным по еврейскому обряду, поэтому его тело облачили в белый саван, а поверх него в талит, надорвать который старейшины Хевра Кадиша попросили Макса как первородного сына. И сеньора Волтеса похоронили на еврейском кладбище на улице Кортс, рядом с его Рашелью, которую мне не было дано полюбить как мать. Сара, как жаль, что все случилось именно так, думал я, покуда раввин читал «Эльмалех рахамин»[357]. А когда наступила тишина, Сара и Макс вышли вперед, взялись за руки и прочитали поминальный кадиш по Пау Волтесу, а я тайком заплакал по самому себе.
Сара в эти дни глубоко переживала смерть отца, и вопросы, которые я хотел тебе задать, отошли на второй план, а то, что вскоре произошло с нами, перечеркнуло все остальное.
Окрестности Хедингтон‑хаус дышали спокойствием и безмятежностью, как Адриа и представлял себе. Прежде чем нажать на кнопку звонка, Сара посмотрела на Адриа, улыбнулась, и он почувствовал себя самым любимым мужчиной на свете и должен был сдержаться, чтобы не зацеловать ее до смерти в тот момент, когда горничная открыла дверь, а за ее спиной показалась роскошная фигура Алины Гинцбург. Сара и ее дальняя родственница молча обнялись, как давние подруги, которые не виделись тысячу лет; или как коллеги, которые глубоко уважают друг друга, но при этом продолжают соперничать; или как две хорошо воспитанные дамы, одна гораздо моложе другой, которые бог знает по каким правилам этикета должны были обращаться друг с другом крайне учтиво; или как тетя и племянница, которые раньше никогда в жизни не встречались; или как два человека, знавшие, что они были бы на волосок от попадания в лапы абвера, гестапо или СС, если бы судьбе угодно было поселить их в тяжелые времена в неблагоприятном месте. Потому что зло старается поломать все мечты о счастье, сколь бы скромными они ни были, и рвется разрушить как можно больше всего вокруг. Сперматозоиды, яйцеклетки, бешеные танцы, преждевременные смерти, путешествия, бегства, знакомства, иллюзии, сомнения, ссоры, примирения, переезды и прочие многочисленные трудности, мешавшие произойти этой встрече, исчезли, растопленные теплыми объятиями двух незнакомок, двух немолодых женщин – одной сорок шесть, второй за семьдесят. Обе они молчали и улыбались, стоя передо мной в дверях Хедингтон‑хаус. Странная штука жизнь.
– Проходите.
Она протянула мне руку, не переставая улыбаться. Мы молча обменялись рукопожатиями. Два рукописных автографа Баха, вставленные в раму, радовали гостей. Я не без труда подавил волнение и смог ответить Алине Гинцбург вежливой улыбкой.
Мы провели два незабываемых часа в кабинете Исайи Берлина, на верхнем этаже Хедингтон‑хаус, в окружении книг, рядом с часами на каминной полке, которые слишком быстро отсчитывали время. Берлин был в подавленном состоянии, как будто чувствовал, что близится его час. Он слушал Алину, слегка улыбался и повторял: у меня почти не осталось пороху. Продолжать надо вам. А потом тихо сказал: я не боюсь смерти. Она меня злит. Смерть меня раздражает, но не пугает. Когда ты есть, смерти нет. Когда есть смерть, нет тебя. Поэтому бояться ее – пустая трата времени. По тому, сколько он говорил о смерти, я понял, что он ее боится. Быть может, так же, как я. А потом он добавил: Витгенштейн говорил, что смерть не является фактом жизни. И Адриа пришло в голову спросить, чем его поразила жизнь.
– Поразила? – Он задумался. Тиканье часов, словно идущее откуда‑то совсем издалека, проникло в комнату и в наши мысли. – Поразила… – повторил он и наконец решился сказать: – А вот чем. Просто тем, что я смог прожить в безмятежности и с таким удовольствием, несмотря на все ужасы, в самом худшем из всех веков, какие знало человечество. Потому что он был несравненно хуже остальных. И не только для евреев.
Он посмотрел на меня неуверенно, словно сомневался, какое‑то время подыскивал точные слова и в конце концов произнес: я был счастлив, но все время испытывал угрызения совести и чувство вины оставшегося в живых.
– Что? – спросили Алина и Сара в один голос.
Только тогда я заметил, что последние слова он прошептал по‑русски. Я тут же перевел им, не оборачиваясь, не отрывая глаз от Берлина, потому что он еще не закончил. Он продолжил свою мысль и снова заговорил по‑английски, спросив: чем я заслужил, что со мной ничего не случилось? И покачал головой: к сожалению, мы, большинство евреев этого века, живем с тяжелым камнем на душе.
– Я думаю, что евреи прошлых веков чувствовали то же, – заметила Сара.
Берлин посмотрел на тебя, приоткрыв рот, и промолчал в знак согласия. Затем, как будто желая прогнать грустные мысли, поинтересовался публикациями профессора Адриа Ардевола. Чувствовалось, что он с интересом прочел «Историю европейской мысли», она ему понравилась, но он по‑прежнему находил, что «Эстетическая воля» – это маленький шедевр.
– Тогда я благословляю судьбу за то, что эта книга попала к вам в руки.
– О, так это все ваш друг… Правда, Алина? Помнишь этих двух страшил? Один ростом два метра, а второй – метр пятьдесят. – Он улыбался, припоминая, и смотрел прямо перед собой на стену. – Чуднáя парочка.
– Исайя…
– Они были совершенно уверены, что это меня заинтересует, поэтому и принесли книгу…
– Исайя, ты ведь хочешь чаю?
– Да‑да, предложи им…
– Хотите чаю? – Теперь tante Aline[358]обращалась ко всем сразу.
– Какие мои два друга? – спросил Адриа с удивлением.
– Один – кто‑то из Гинцбургов. У Алины столько родственников, что я иногда их путаю…
– Гинцбург… – сказал Адриа, ничего не понимая.
– Подождите‑ка.
Берлин с видимым трудом поднялся и отошел в угол. Я заметил, как Алина Берлин и Сара переглянулись, но все продолжало казаться мне очень странным. Берлин вернулся с моей книгой в руках. Мне необыкновенно польстило, что между страницами было заложено пять или шесть листков. Он открыл книгу, достал из нее какую‑то бумажку и прочитал: «Бернат Пленса из Барселоны».
– А, понятно, ну конечно, – произнес Адриа, сам не осознавая, что говорит.
Я больше ничего не помню из разговора, потому что перестал что‑либо понимать. Как раз в этот момент вошла горничная с огромным подносом, полным всяких приспособлений, необходимых для того, чтобы наслаждаться чаем так, как велят Господь и королева. Мы говорили еще о многом, но все это я помню смутно. Какое наслаждение, какая роскошь эта долгая беседа с Берлином и tante Aline…
– А я‑то откуда знаю! – трижды повторила Сара, когда Адриа спрашивал ее на обратном пути, каким боком оказался в этой истории Бернат. На четвертый раз она спросила сама: почему бы тебе не пригласить его выпить английского чая?
– Мм… Очень вкусно! У английского чая каждый раз другой вкус, вы не находите?
– Я знал, что тебе понравится. Но ты только мне зубы не заговаривай!
– Я?
– Да. Когда ты виделся с Исайей Берлином?
– С кем?
– С Исайей Берлином.
– Это еще кто?
– «Власть идей». «О свободе». «Русские мыслители».
– Что за чушь ты несешь? – Он обернулся к Саре. – Что с ним? – И, подняв чашку, сказал обоим: – Очень вкусный чай! – А затем почесал в затылке.
– «Еж и лиса»[359], – уступил требованиям широкой публики Адриа.
– Господи, ты что, чокнулся? – И Бернат опять посмотрел на Сару. – И давно это с ним?
– Исайя Берлин мне сообщил, что это ты посоветовал ему прочитать «Эстетическую волю».
– Да ты что?
– Бернат, что происходит?
Адриа посмотрел на Сару, которая старательно заваривала еще чая, хотя никто его не просил.
– Сара, что происходит?
– А?
– Вы от меня что‑то скрываете… – Вдруг Адриа вспомнил: – Ты был с каким‑то коротышкой. «Чуднáя парочка», как сказал про вас Берлин. Кто был с тобой?
– Слушай, этот тип просто чокнутый! Я, к твоему сведению, в жизни не был в Оксфорде!
Повисла тишина. Тут не было часов на камине, чтобы слушать их тиканье. Но чувствовался легкий ветерок, который веял с пейзажа Уржеля на стене, а в столовую падали лучи солнца, освещавшие колокольню церкви Санта‑Мария де Жерри. И слышалось журчание реки, текшей из Бургала. Вдруг Адриа ткнул пальцем в Берната и совершенно спокойно, как это делал шериф Карсон, сказал:
– Ты прокололся, парень!
– Я?
– Ты не знаешь, кто такой Берлин, ты слыхом не слыхивал о нем, но, выходит, ты знаешь, что он живет в Оксфорде?
Бернат посмотрел на Сару, которая потупила взгляд. Адриа взглянул на обоих и спросил: ты quoque[360], Сара?
– Она quoque, – сдался Бернат. Опустив голову, он произнес: мне кажется, я забыл тебе рассказать об одной подробности.
– Давай. Я слушаю.
– Все началось лет… – Бернат посмотрел на Сару, – пять или шесть назад?
– Семь с половиной.
– Да. У меня с датами… не очень хорошо… семь с половиной.
Так вот, когда Сара пришла в кафе, Бернат положил перед ней экземпляр книги «Эстетическая воля» в немецком переводе. Она взглянула на Берната, потом на книгу, потом опять на Берната и, садясь за столик, пожала плечами в знак того, что не понимает, в чем дело.
– Что желает дама? – спросил вдруг появившийся лысый официант с несколько подобострастной улыбкой.
– Два стакана воды, – торопливо ответил Бернат. И официант отошел, не скрывая недовольства этим мужчиной, и сквозь зубы проворчал: в дылду больше скотского влезет. А Бернат, ничего не замечая, говорил:
– Понимаешь, у меня есть идея. Но я хотел сначала посоветоваться с тобой. Только обещай мне, что ни слова не скажешь Адриа.
Тут начались препирательства: как, по‑твоему, я могу что‑то обещать, если не знаю, о чем речь? – Но он ничего не должен знать. – Хорошо, но только сначала скажи мне, в чем дело, чтобы я могла пообещать то, что ты хочешь. – Но это полное безумие! – Тем более. Как я могу пообещать исполнить что‑то безумное? Если, конечно, это не одно из тех полных безумий, которые имеют смысл. – Да, это как раз и есть то полное безумие, которое имеет смысл. – Господи боже ты мой, Бернат! – Мне нужна твоя помощь, Сага.
– Меня зовут не Сага. – И обиженно: – А Сагга.
– Ой, извини.
Они долго торговались и наконец сошлись на том, что обещание Сагги будет условным и она сможет взять его обратно, если идея не окажется тем самым полным безумием.
– Ты говорила мне, что твое семейство знакомо с Исайей Берлином. Это действительно так?
– Да, то есть… его жена… мне кажется, какая‑то дальняя родственница моих двоюродных братьев по линии Эпштейнов.
– А ты можешь как‑нибудь… свести меня с ней?
– Что ты задумал?
– Отвезти эту книгу. Чтобы он ее прочитал.
– Слушай, но люди не…
– Я уверен, что ему понравится.
– Ты – чокнутый. С чего бы ему читать книгу кого‑то совершенно неизвестного, кто…
– Я же тебе говорил, что это полное безумие, – перебил он ее. – Но я хочу попытаться.
Сара задумалась. Я так и вижу, как ты морщишь лоб, любимая, размышляя. И как, сидя за столиком в каком‑то кафе, смотришь на Берната Безумного, не веря в то, что он тебе втолковывает. И представляю, как ты говоришь ему подожди, листаешь записную книжку, отыскиваешь номер тети Шанталь и звонишь из кафе по телефону, в который надо опускать жетоны. Бернат попросил у официанта дюжину жетонов, которые начали проваливаться, когда она говорила: алло… ma chère tante, ça marche bien? (…) Oui. (…) Oui. (……) Aoui. (………) Aaooui. (…………)[361], а Бернат, войдя в раж, все кидал жетоны и не терпящим возражений жестом просил у официанта еще – дескать, дело чрезвычайное. Он положил на стол в залог купюру в двести песет, а Сара все говорила Oui. (………………) Oui. (……………………) Aoui. (……………………………), пока официант не сказал ей: finito[362], она что думает? что тут телефонный узел? жетоны закончились! И тогда Сара, уже прощаясь с тетей, спросила про Берлина и принялась что‑то записывать и повторять: oui, oui, ouiii! – так что в конце концов, когда она благодарила свою дорогую тетю за содействие, в телефоне щелкнуло и связь прервалась, поскольку жетона больше не было. И у Сары осталось неприятное ощущение, что она не распрощалась как следует со своей дорогой тетей Шанталь.
– Что она тебе сказала?
– Что постарается поговорить с Алиной.
– Кто это, Алина?
– Жена Берлина. – Сара заглянула в бумажки с каракулями. – Алина Элизабет Ивонн де Гинцбург.
– Отлично. Дело удалось.
– Хм, удалось установить связь. Теперь надо…
Бернат вырвал у нее из рук записную книжку:
– Как, ты говоришь, ее зовут?
Сара взяла обратно книжку и прочитала:
– Алина Элизабет Ивонн де Гинцбург.
– Гинцбург?
– Да, а что? Это семейство очень… наполовину русские, наполовину французы. Бароны, и все в таком духе. Эта ветвь очень богатая.
– Черт подери!
– Тихо, не ругайся!
И Бернат тебя поцеловал: один, даже два, три или четыре раза. Мне кажется, он всегда был немного в тебя влюблен. Я тебе скажу это сейчас, когда у тебя уже прошло желание возражать мне: чтобы ты знала, я думаю, что все мужчины слегка влюблялись в тебя. А я когда‑то влюбился в тебя окончательно и бесповоротно.
– Но Адриа должен про это узнать.
– Нет. Я же тебе сказал, что это совершенно безумная идея.
– Да, совершенно безумная, но он должен это знать.
– Нет.
– Почему нет?
– А потому, что это мой подарок ему. И мне кажется, что подарок будет настоящим, только если Адриа об этом никогда не узнает.
– Но ведь если он про него никогда не узнает, то не сможет тебя поблагодарить.
Должно быть, именно в следующий момент официант, скрывая улыбку, заметил, как мужчина довольно громким голосом говорит: разговор окончен, сеньора Волтес‑Эпштейн. Я хочу, чтобы было так. Ты можешь мне это клятвенно обещать?
После нескольких напряженных мгновений мужчина с умоляющим видом встал перед женщиной на одно колено. И тогда элегантная дама взглянула на него сверху и произнесла:
– Клятвенно обещаю.
Официант провел ладонью по лысому затылку и подумал, что влюбленные все‑таки страх как чуднó себя ведут. Если бы они видели себя так, как вижу их я… особенно вот эту красивую женщину, да‑да, красивую до умопомрачения. Я бы тоже сейчас вел себя чуднó, будь она рядом.
И в самом деле оказалось, что образцовый трубач из оркестра Франца‑Пауля Деккера, Ромэн Гинцбург, робкий, рыжий, маленького роста, пианист по тайному призванию, был из рода Гинцбургов и, разумеется, знал Алину Элизабет Ивонн де Гинцбург. Ромэн принадлежал к бедной ветви, но – если хочешь, я прямо сейчас позвоню тете Алине.
– Просто обалдеть!.. Тетя Алина!
– Ну да. Та, которая за кого‑то там вышла замуж, за какого‑то известного философа или что‑то вроде того. Но они всегда жили и живут в Англии. А для чего тебе это?
Тут Бернат дважды поцеловал Ромэна, хотя в него он и не был влюблен. Теперь план их действий стал ему окончательно ясен.
Им пришлось дождаться весны, когда у оркестра были гастроли на Страстную неделю, но прежде Ромэн вел долгие беседы с тетей Алиной и расположил ее к себе. А когда они приехали в Лондон и недолгое турне подходило к концу, они сели на поезд, который доставил их утром в Оксфорд. Хедингтон‑хаус казался совершенно пустым, когда они нажали на кнопку звонка, издавшего благородную трель. Они переглянулись в напряженном ожидании: никто не спешил открывать. А ведь они договорились именно на этот час. Никого. Но нет, вдруг послышались чьи‑то торопливые шаги. Наконец дверь открылась.