– Вот это да, – повторил сеньор Беренгер.
Адриа посмотрел ему прямо в глаза. Он наконец понял, что за резкий запах примешивался к духоте: этот запах стоял в отцовском магазине, он встречал Адриа каждый раз, когда тот приходил туда под присмотром отца, Сесилии или самого сеньора Беренгера. Вот и в доме у него пахнет магазином и рабочей атмосферой. В свои семьдесят пять лет сеньор Беренгер не думал сидеть сложа руки.
– Что это за история с владельцем скрипки? – спросил я, быть может, слишком резко.
– Обычное дело, – ответил он, не скрывая удовлетворения.
– Какое такое обычное дело? – процедил сквозь зубы шериф Карсон.
– Какое такое обычное дело?
– Ну, объявился владелец.
– Владелец сидит перед вами.
– Нет, владелец – один господин из Антверпена, уже очень пожилой. Нацисты отняли у него скрипку, когда он попал в Освенцим. Он приобрел ее в тысяча девятьсот тридцать восьмом. Все подробности можешь выяснить у него самого.
– А он может это доказать?
Сеньор Беренгер молча улыбнулся.
– Вы, должно быть, получили неплохие комиссионные.
Сеньор Беренгер провел рукой по лбу, по‑прежнему молча улыбаясь.
– Мой отец приобрел ее законным образом.
– Твой отец присвоил ее в обмен на горстку долларов.
– А вы откуда знаете?
– Я при этом присутствовал. Твой отец был бандитом, он использовал всех подряд: сначала евреев, скрывавшихся кто как мог, потом нацистов, скрывавшихся организованно и в строгом порядке. Но всегда – людей разорившихся и срочно нуждавшихся в деньгах.
– Ну разумеется, без этого купля‑продажа невозможна. Вы ведь наверняка в этом тоже участвовали.
– Твой отец был бессовестный человек. Он уничтожил документ о владельце скрипки, спрятанный внутри ее.
– Знаете, я не верю этому и вам не доверяю. Я знаю, что вы способны на все. Не расскажете, как к вам попал этот диван или гардероб из прихожей?
– Все в полном порядке, не волнуйся. У меня есть документы на право владения любым предметом моей обстановки. И я не такой фанфарон, как твой отец. Он, в общем‑то, сам виноват в своей смерти.
– Что?!
Ответа не последовало. Сеньор Беренгер смотрел на меня с плохо скрываемой плутоватой усмешкой. С явной целью выиграть время, чтобы подумать, Карсон заставил меня сказать: я вас правильно понял, сеньор Беренгер?
Синьор Фаленьями вынул маленький дамский пистолет и, нервничая, навел на Феликса Ардевола. Тот не шевельнулся. Сделал вид, что подавляет улыбку, и покачал головой, словно в знак неодобрения:
– Вы тут один. Как вы избавитесь от моего тела?
– Я буду рад, если столкнусь с этой проблемой.
– У вас появятся и гораздо более серьезные проблемы: если я через десять минут не спущусь вниз своими ногами, люди, ждущие меня на улице, знают, что делать. – Он кивнул на пистолет и сказал с угрозой: – Учитывая это, я снижаю цену до двух тысяч. Вам ведь известно, кто входит в десятку лиц, наиболее разыскиваемых союзниками? – добавил он таким тоном, которым отчитывают непослушного ребенка.
Доктор Фойгт увидел, как Ардевол вынимает пачку купюр и кладет на стол. Он опустил пистолет и, глядя широко открытыми глазами, недоверчиво произнес:
– Тут полторы тысячи!
– Не выводите меня из себя, доктор Фойгт!
Так Феликс Ардевол блестяще защитил диссертацию на тему торговых операций. Уже через полчаса он со скрипкой быстро шагал по улице, чувствуя учащенное биение сердца и удовлетворение от отлично выполненной работы. Внизу никто Ардевола не ждал, чтобы сделать то, что нужно, если он не спустится своими ногами, и он почувствовал гордость за свою хитрость. Однако он недооценил записную книжку Фаленьями. И не обратил внимания на его полный ненависти взгляд. А вечером, не говоря никому ни слова, не поручив себя ни Богу, ни черту, ни сеньору Беренгеру, ни отцу Морлену, Феликс Ардевол написал донос на некоего доктора Ариберта Фойгта, офицера Ваффен СС, который скрывался в l’Ufficio della Giustizia e della Pace под видом безобидного толстого лысого консьержа, с рассеянным взглядом и распухшим носом, и о врачебной деятельности которого Феликс Ардевол ничего не знал. Доказать связь доктора Фойгта с Освенцимом было так же невозможно, как и в случае с доктором Будденом. Кто‑то, видимо, сжег все соответствующие бумаги, и взгляды всех дознавателей обратились к исчезнувшему доктору Менгеле и его окружению, в то время как расторопные ищейки, приписанные к остальным лагерям, успели уничтожить компрометирующие доказательства. Если ко всему этому еще добавить неразбериху, нескончаемые списки обвиняемых, некомпетентность майора О’Рурка, который регистрировал поступившие документы и, надо это признать, был завален работой выше головы, то неудивительно, что так и остались нераскрытыми и настоящая личность, и деятельность доктора Фойгта. Он был приговорен к пяти годам тюрьмы за службу офицером в Ваффен СС, поскольку не удалось доказать его участие в тех жестоких операциях по зачистке и уничтожению, которые осуществлялись большинством частей СС.
По прошествии нескольких лет улица Солнца была полна мужчин в дишдашах[379], которые выходили в этот час из величественной мечети Омейядов[380]и делились мыслями о толковании пятничной суры, а может быть, возмущенно обсуждали растущие цены на обувь, чай и зелень. Но было там и много людей, которые, судя по их виду, никогда не переступали порога мечети. Они курили кальян, сидя на узких террасах кафе «Конкордия» или кафе «Ножницы», стараясь не размышлять о том, произойдет ли очередной государственный переворот прямо в этом году.
В двух минутах ходьбы от мечети двое мужчин сидели на камне у Оленьего фонтана, затерянного в лабиринте узких улочек, и молча смотрели в землю, не замечая ничего вокруг, словно карауля закат над Средиземным морем со стороны Баб‑эль‑Джабиа[381]. Кроме того, досужему наблюдателю могло показаться, что эти двое – ревностные мусульмане – дожидаются, чтобы солнце ушло спать и сумерки начали постепенно овладевать миром до тех пор, пока не наступит волшебное мгновение, когда невозможно будет отличить белую нить от черной, и начнется Маулид ан‑Наби[382], и имя Пророка будет вечно вспоминаться и почитаться. И наступил наконец тот волшебный миг, когда глаз человека не отличал больше белой нити от черной, и, хотя военные не придавали этому никакого значения, весь Дамаск стал праздновать Маулид ан‑Наби.
Двое мужчин сидели неподвижно на камне, пока не услышали шаги, которые казались неуверенными. Какой‑то европеец, судя по слишком торопливой походке и учащенному дыханию. Они, все так же молча, переглянулись и встали. Из‑за угла Мушиного переулка показался толстый человек с мясистым носом, вытиравший платком лоб, как будто Маулид ан‑Наби приходился на жаркую летнюю ночь. Человек направился прямо к двум мужчинам.
– Я – доктор Циммерманн, – сказал он.
Эти двое, не говоря ни слова, пустились быстрым шагом по улочкам в районе базара, и толстяку стоило большого труда не потерять их из виду где‑нибудь на перекрестке или во все более и более густой толпе, кружащей по переулкам. Наконец они шагнули в полуоткрытую дверь какой‑то лавки, набитой медной посудой, а он – вслед за ними. Они пробрались мимо гор кухонной утвари, по узкой тропке, ведшей в глубину помещения. Там, за занавеской, был выход во двор, освещенный дюжиной свечей. По двору в явном нетерпении прохаживался низкорослый лысый мужчина, облаченный в дишдаш. Увидев пришедших, он, не обращая внимания на проводников, пожал руку европейцу со словами: вы заставили меня поволноваться. Проводники исчезли так же беззвучно, как появились.
– У меня возникли проблемы на таможне в аэропорту.
– Все уладилось?
Европеец снял шляпу, будто бы желая сверкнуть лысиной, стал обмахиваться ею. И кивнул: да, уладилось.
– Отец Морлен… – обратился он.
– Здесь я исключительно Давид Дюамель. Исключительно.
– Месье Дюамель, что вам удалось разузнать?
– Многое. Но сначала я хочу расставить все точки над «и́».
И отец Феликс Морлен при свете дюжины свечей расставил все точки над «и́». Он шепотом, а его слушатель ловил каждое слово с таким вниманием, словно это была исповедь, только без исповедальни. Он сказал, что Феликс Ардевол не оправдал его доверия, злоупотребив ситуацией, в которой находился герр Циммерманн, и практически украв у него ценнейшую скрипку. Кроме того, нарушив священные правила гостеприимства, он донес на господина Циммерманна и выдал его местонахождение союзникам.
– Из‑за этого наговора я получил пять лет каторжных работ за то, что служил своей родине во время войны.
– Войны против экспансии коммунизма.
– Войны против экспансии коммунизма, вот‑вот!
– И что вы собираетесь делать теперь?
– Разыскать его.
– Хватит крови! – с пафосом произнес отец Морлен. – Имейте в виду, что хотя Ардевол – человек ненадежный и причинил вам ущерб, он остается моим другом.
– Я лишь хочу получить назад свою скрипку.
– Я сказал, хватит крови. Или вам объяснить по‑другому?
– С его головы волоска не упадет. Клянусь вам в этом.
Как будто эти слова были полной гарантией его хорошего поведения, отец Морлен кивнул в знак согласия, достал из кармана брюк сложенный пополам листок и протянул его герру Циммерманну. Тот развернул его, поднес поближе к свече, быстро проглядел, свернул и убрал себе в карман.
– Ну хоть не зря приехал. – Он достал платок и промокнул лицо, говоря: ссучья жара, не понимаю, как можно жить в этой стране.
– Чем вы зарабатывали на жизнь, после того как вышли из тюрьмы?
– Психиатрией, разумеется.
– А…
– А вы что делаете в Дамаске?
– Я тут по делам ордена. В конце месяца возвращаюсь в монастырь Святой Сабины.
Отец Морлен, разумеется, не сказал, что пытается воскресить благородный институт шпионажа, который монсеньор Бениньи основал много лет назад и вынужден был упразднить из‑за недальновидности ватиканских властей: те не замечали, что единственной реальной опасностью был коммунизм, ныне способный уничтожить всю Европу. Не сказал он и о том, что завтра исполняется сорок семь лет с тех пор, как он вступил в орден доминиканцев со священным и несокрушимым намерением служить Церкви и, если нужно, отдать ей свою жизнь. Вот уже сорок семь лет, как он попросил дозволения вступить в доминиканский монастырь в Льеже. Феликс Морлен родился зимой 1320 года в городе Жироне, где он и вырос в атмосфере ревностной набожности в семье, которая ежедневно, закончив труды праведные, собиралась на молитву. А потому никого не удивило, что юноша решил вступить в только набиравший силу орден доминиканцев. Он учился на медицинском факультете в Вене и в двадцать один год вступил в Национал‑социалистическую партию Австрии под именем Али Бахра. Он готов был пройти школу, которая сделала бы из него хорошего кади или муфтия, и следовал образчикам мудрости, здравомыслия и справедливости, преподносимым его учителями. Вскоре он вступил в войска СС, личный номер 367.744, некоторое время сражался с врагом в Бухенвальде под началом доктора Эйзеле, а затем 8 октября 1941 года был назначен главным врачом опасного фронта борьбы в Аушвице‑Биркенау, где самоотверженно работал на благо человечества. Непонятый, доктор Фойгт вынужден был бежать и скрываться под чужими именами – Циммерманн или Фаленьями, а теперь он терпеливо ждет момента, когда все вернется на круги своя, Земля снова станет плоской, шариат распространится по всему миру и только избранные будут иметь право жить во имя Милосерднейшего. Тогда пределы мира покроются таинственным туманом и мы сможем вновь управлять и этой тайной, и теми, которые из нее проистекают. Да будет так!
Доктор Фойгт машинально ощупал содержимое кармана. Отец Морлен сказал, что лучше ему сесть на поезд до Алеппо. А оттуда поехать в Турцию тоже на поезде. На Таурус‑экспрессе.
– Почему?
– Вам следует избегать портов и аэропортов. А если поезд отменят, наймите машину с шофером: доллары творят чудеса.
– Я знаю, как быть.
– Не уверен. Вы ведь прилетели на самолете.
– Но в полной безопасности.
– Полной безопасности не бывает. Вас задержали.
– Не думайте, что за мной следили.
– Мои люди уже позаботились об этом. А меня вы в глаза не видели.
– Разумеется, из‑за меня вы никогда не подвергнетесь опасности, месье Дюамель. Я бесконечно вам благодарен.
До сих пор, словно забыв об этом, Фойгт не прикасался к брюкам. В чем‑то вроде тряпичного пояса он прятал разные мелкие вещицы. Оттуда он вынул крохотный черный мешочек и отдал его Морлену. Тот ослабил веревочку, которой был стянут верх. Три большие бриллиантовые тысячегранные слезинки отразили и многократно приумножили свет двенадцати свечей. Морлен спрятал мешочек в потайных карманах дишдаша, а доктор Фойгт тем временем завязал пояс на брюках.
– Спокойной ночи, господин Циммерманн. Поезда на север начинают ходить с шести утра.
– Ссучья жара, – произнес сеньор Беренгер вместо ответа, поднимаясь и направляя вентилятор в свою сторону.
Таким же тихим голосом, каким когда‑то – Адриа хорошо это помнил: он подслушивал за диваном – управляющий магазином угрожал отцу, Адриа сказал: сеньор Беренгер, законный хозяин скрипки – я. Коли они хотят обратиться в суд, пусть обращаются, но я предупреждаю, что, если они встанут на этот путь, я перетяну одеяло на себя и вы останетесь с голым задом.
– Как знаешь. У тебя материнский характер.
Никто никогда мне такого не говорил. Никто. Я и сам тогда не поверил. Я, скорее, почувствовал, что ненавижу этого человека, потому что из‑за него мы с Сарой поссорились. Пусть болтает какую угодно чушь.
Я встал, чтобы продемонстрировать твердость и придать вес своим словам. Но не успел я подняться, как уже раскаялся во всем, что наговорил, и в том, как повел дело. Тем не менее насмешливый взгляд Беренгера заставил меня двигаться дальше – со страхом, но продвигаться вперед.
– Лучше вам не говорить о моей матери. Я знаю, как она вас приструнила.
Я уже направился в прихожую и подумал, что мой визит оказался довольно дурацким: что он мне дал? Ничего не стало яснее. Я лишь объявил войну без особой уверенности, что хочу вести ее дальше. Но сеньор Беренгер, следуя за мной, вдруг помог мне:
– Мать твоя была на редкость вредной бабой, которая хотела отравить мне жизнь. В день ее смерти я открыл бутылку «Вдовы Клико». – Я чувствовал затылком дыхание Беренгера, пока мы шли в прихожую. – И отпиваю по глотку каждый день. Шампанское уже выдохлось, конечно, но зато я вспоминаю эту ссукину дочь сеньору Ардевол, чтоб ей пусто было! – Он вздохнул. – Как допью последний глоток, могу спокойно умирать.
Они наконец пришли в прихожую, и сеньор Беренгер встал перед ним. Он рукой показал, как будто пьет из бокала.
– Каждый день – оп! – глоточек. Отмечаю, что вредная баба померла, а я еще жив. Как ты можешь догадаться, Ардевол, твоя жена не передумает. Евреи так чувствительны к некоторым вещам…
Он открыл дверь.
– С твоим отцом можно было что‑то обсуждать, он давал свободу действий ради пользы дела. А твоя мать была сволочь. Как все женщины, но особо зловредная. И я – оп! – по глоточку каждый день.
Адриа вышел на лестницу и обернулся, чтобы сказать в ответ что‑нибудь достойное, например «вы дорого заплатите за эти оскорбления» или что‑нибудь вроде того. Но вместо насмешливой улыбки сеньора Беренгера он увидел лакированную дверь, которую тот захлопнул у него перед носом.
В тот вечер дома в полном одиночестве я играл сонаты и партиты. Ноты мне были не нужны, несмотря на то что прошло столько лет, но вот пальцы требовались другие. И, исполняя вторую сонату, Адриа расплакался от полной тоски. В этот момент вошла вернувшаяся домой Сара. Увидя, что играю я, а не Бернат, она вышла, даже не поздоровавшись.
Моя сестра умерла через две недели после того разговора с сеньором Беренгером. Я даже не знал, что она больна, как и тогда про маму. Ее муж сказал мне, что об этом не знала ни она, ни вообще никто. Ей недавно исполнился семьдесят один год, и, хотя я ее давно не видел, даже в гробу она показалась мне элегантной женщиной. Адриа не понимал, что именно он испытывает: горе, безразличие, нечто странное; не знал, что переживает в этот момент. Его сейчас больше волновало недовольство Сары, нежели собственные чувства к Даниэле Амато де Карбонель, как говорилось о ней в некрологе.
Я не сказал ей: Сара, у меня умерла сестра. Когда Тито Карбонель позвонил мне, чтобы сообщить, что умерла его мать, я подумал, что он будет говорить про скрипку, и не сразу понял, в чем дело. А он сказал нечто совсем простое: прощание в морге на улице Кортс, если хочешь прийти, похороны завтра. Я повесил трубку и не сказал: Сара, у меня умерла сестра, потому что мне кажется, ты бы спросила: а у тебя есть сестра? А может быть, и ничего бы не спросила, потому что мы с тобой тогда не разговаривали.
В морге собралось много народу, а на кладбище Монжуика[383]нас было лишь человек двадцать. Из ниши[384]Даниэлы Амато открывался роскошный вид на море. Теперь ей это уже ни к чему, услышал я чей‑то голос за спиной, когда рабочие запечатывали нишу. Сесилии на похоронах не было, – может, ей не сказали, а может, она уже умерла. Сеньор Беренгер делал вид, что не замечает меня. Тито Карбонель держался рядом с ним, словно устанавливая границу. Как мне показалось, единственный, кого эта смерть ошеломила и огорчила, был Албер Карбонель, который оказался в роли вдовца, не успев свыкнуться с мыслью о нежданно свалившемся одиночестве. Адриа видел его лишь пару раз в жизни, но сейчас тяжело было смотреть на этого безутешного человека, постаревшего на глазах. Когда мы спускались по широким аллеям кладбища, Албер Карбонель подошел ко мне, взял под руку и сказал: спасибо, что пришел.
– А как же иначе. Так жаль…
– Спасибо. Может, только тебе и грустно. Остальные уже считают деньги.
Мы замолчали. И пока шли к машинам, слышались шарканье ног по земле, чьи‑то приглушенные реплики на ухо, высказанное вслух недовольство барселонской жарой, сдавленные покашливания. И тут, словно пользуясь случаем, Албер Карбонель очень тихо сказал мне: берегись этого проныры Беренгера.
– Он работал у Даниэлы в магазине?
– Два месяца. А потом Даниэла его выгнала. С тех пор они смертельно ненавидели друг друга и не упускали случая друг другу об этом напомнить.
Он помолчал, как будто ему было трудно идти и одновременно разговаривать. Я смутно припомнил, что он, кажется, астматик. А может, я это придумал. Но он продолжил, говоря: Беренгер – жулик, он – больной.
– В каком смысле?
– В прямом: у него не все в порядке с головой. И он ненавидит женщин. Не может допустить, чтобы хоть одна женщина была умнее его. Или чтобы решила что‑то вместо него. Это его задевает и грызет изнутри. Смотри, как бы он не сделал тебе какой‑нибудь гадости.
– Вы хотите сказать, что он на это способен?
– От Беренгера всего можно ждать.
Мы распрощались у машины Тито. Пожали друг другу руки, и Албер сказал мне: береги себя. Даниэла не раз говорила о тебе с теплым чувством. Жаль, что вы перестали общаться.
– В детстве я однажды целый день был в нее влюблен.
Я сказал это, когда Албер уже садился в машину, и не знаю, слышал ли он меня. Уже из машины он слегка помахал мне рукой на прощание. Больше я его никогда не видел. Не знаю, жив ли он еще.
Только на полпути к дому, размышляя, должен ли я с тобой поговорить или нет, в плотном потоке машин около памятника Колумбу, вокруг которого толпились и фотографировались туристы, я вдруг осознал, что Албер Карбонель – первый, кто не называл Беренгера «сеньор Беренгер».
Когда я открыл входную дверь, Сара могла бы меня спросить: где ты был? – а я – ответить: на похоронах сестры. А она могла бы сказать: у тебя разве есть сестра? А я – ответить: да, сводная. А она: ты мог бы мне сказать об этом. А я: так ты ведь меня не спрашивала, а мы с ней почти не общались. А почему ты сегодня не сказал мне, что она умерла? Потому что пришлось бы упомянуть твоего друга Тито Карбонеля, который хочет у меня украсть скрипку, и мы бы опять поругались. Но когда я открыл входную дверь, ты не спросила меня: где ты был? – и я не смог ответить: на похоронах сестры, а ты не смогла спросить: у тебя разве есть сестра? Тут я заметил, что в прихожей стоит твоя дорожная сумка. Адриа посмотрел на нее с удивлением.
– Я уезжаю в Кадакес, – сказала Сара.
– Я с тобой.
– Нет.
Она вышла без всяких объяснений. Все произошло так стремительно, что я не успел осознать, насколько это важно для нас обоих. Оставшись один, Адриа, все еще ничего не понимая, в испуге открыл шкафы Сары и вздохнул с облегчением: ее вещи были на месте. Я решил, что ты, наверно, взяла с собой только несколько комплектов одежды.
Так как Адриа совершенно не понимал, что ему делать, он не делал ничего. Сара опять его бросила. Но на сей раз он знал почему. И сбежала она ненадолго. Ненадолго ли? Чтобы не думать об этом, он рьяно принялся за работу, но не так‑то просто оказалось сосредоточиться на том, что должно было стать окончательным вариантом книги «Льюль, Вико, Берлин – три способа философствовать». Книги с не слишком удачным названием, работать над которой было совершенно необходимо, чтобы отойти от «Истории европейской мысли», угнетавшей его, возможно, потому, что этой работе было отдано столько лет, возможно, потому, что с ней было связано столько надежд, а возможно, потому, что на нее откликнулись те, кем он восхищался… Единство новой книге придавала среди прочего концепция исторического будущего. Адриа переписал заново все три эссе. Он работал над ними уже несколько месяцев. Я взялся писать их, любимая, после того как увидел по телевидению ужасающие кадры, на которых было здание в Оклахома‑Сити, его разворотило бомбой, брошенной Тимоти Маквеем[385]. Я ничего не сказал тебе об этом, потому что такие вещи лучше сначала написать, а потом говорить о них, если будет уместно. Я взялся писать, так как всегда думал, что те, кто убивает во имя чего‑либо, не имеют права пачкать историю. Сто шестьдесят восемь человек, умерших по вине Тимоти Маквея. А тысячи убитых горем людей статистика не учитывает. Во имя чего эта непреклонность, Тимоти? И сам не знаю почему, но я представил себе, как еще один непреклонный человек – только его непреклонность была иного рода – спрашивает: зачем же уничтожать, Тимоти, если Бог есть Любовь?
– Пусть теперь американское правительство катится к чертовой матери!
– Тимоти, дорогой мой, ты какую веру исповедуешь? – вмешался Вико.
– Потрошить тех, кто вредит стране.
– Но такой веры нет, – невозмутимо сказал Льюль. – Ибо известных религий суть три, Тимоти, сиречь: иудаизм, каковой есть ужасное заблуждение, да простит меня господин Берлин; ислам, каковой есть ложное верование неверных и врагов Церкви; и христианская вера, каковая есть единственная истинная и справедливая, ибо это религия Благого Бога, каковой есть Любовь.
– Я не понимаю тебя, старикан. Я убиваю правительство.
– А те сорок детей, которых ты убил, – это правительство? – спросил Берлин, протирая носовым платком очки.
– Неизбежные издержки.
– Теперь я тебя не понимаю.
– 1:1.
– Что?
– Один – один.
– Полковник, позволяющий убивать женщин и детей в селении, – отчеканил Вико, – преступник, которого надо судить.
– А если он убивает только мужчин – не надо? – насмешливо спросил коллегу Берлин, надевая очки.
– Чего вы не перепотрошите их всех?
– У этого юноши словесная мания всех потрошить, – заметил Льюль, сильно удивленный.
– Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут, Тимоти, – напомнил Вико на всякий случай. И уже собирался назвать номер главы и стиха у Матфея, но не вспомнил, потому что читал это очень давно.
– Да пошли вы все на хрен, старые пердуны!
– Завтра убьют тебя, Тим, – напомнил Льюль.
– 168:1.
И он начал таять.
– Что он сказал? Вы поняли хоть что‑то?
– Да. Сто шестьдесят восемь, двоеточие, один.
– Похоже на каббалу.
– Нет. Этот парень никогда и не слыхал о каббале.
– Сто шестьдесят восемь против одного.
Книга «Льюль, Вико, Берлин» была написана лихорадочно и стремительно, она меня совершенно вымотала, потому что каждый день, утром и вечером, я открывал шкаф Сары, а ее одежда по‑прежнему висела там. Писать так очень тяжело. И однажды я писать перестал. Что вовсе не означает, что я закончил книгу. Адриа захотелось выкинуть все листы с балкона. Но он ограничился тем, что спросил: Сара, ubi es?[386]Затем, подождав минут пять в полной тишине, он не вышел на балкон, а сложил все листы в стопку, отодвинул их на край стола и сказал: я выйду, Лола Маленькая, не замечая, что Катерины уже не было. И отправился в университет, словно это было самое подходящее место, чтобы развеяться.
– Чем занимаешься?
Лаура обернулась. Она шла так, будто измеряла шагами размер внутреннего двора.
– Размышляю. А ты?
– Стараюсь развеяться.
– Как твоя книга?
– Я ее только что закончил.
– О‑о‑о! – радостно произнесла она. И взяла его за обе руки, но тут же отпустила, словно обжегшись.
– Но я не совсем уверен в этом. Невозможно соединить три столь выдающиеся личности.
– Так ты закончил или нет?
– В общем – да. Но я буду ее перечитывать и немедленно найду в ней множество недочетов.
– Так, значит, не закончил.
– Нет. Я ее написал. А теперь мне надо ее закончить. И не знаю, можно ли ее публиковать. Честное слово.
– Не сдавайся, трус.
Лаура улыбнулась ему так, что он несколько смутился. Особенно потому, что, назвав его трусом, она была права.
Дней через десять, в середине июля, его остановил Тудо и с присущей ему неторопливостью спросил: слушай, Ардевол, ты, в конце концов, пишешь книгу или нет? Оба смотрели со второго этажа на освещенный солнцем и полупустой внутренний двор университета.
Мне трудно писать, потому что Сары нет рядом.
– Не знаю.
– Черт возьми, ну уж если ты не знаешь…
Ее нет: мы поругались из‑за какой‑то чертовой скрипки.
– Мне сложно соединить личности такие… такие…
– Такие выдающиеся. Конечно, это официальная версия, которая всем известна, – перебил его Тудо.
Господи, оставьте меня в покое!
– Официальная версия? А откуда все знают, что я пишу?
– Ты ведь звезда, парень.
И откуда ты только взялся?
Воцарилось долгое молчание. Как сообщают надежные источники, беседы с Адриа Ардеволом часто сопровождались долгими паузами.
– Льюль, Вико, Берлин, – медленно говорил Тудо откуда‑то издалека.
– Да.
– Черт, ладно еще Льюль и Вико. Но Берлин?
Ну пожалуйста, не трогай ты меня, чертов зануда!
– Желание обустроить мир в соответствии со своим учением – вот что их объединяет.
– Ишь ты! Это может получиться интересно.
Потому я и взялся за это, дурак ты хренов, раз вынуждаешь меня ругаться!
– Но мне кажется, что это еще надолго. И не знаю, смогу ли я закончить книгу. Уточни официальную версию.
Тодо облокотился о каменные перила.
– Знаешь, – сказал он после долгого молчания, – я был бы очень рад, если бы ты справился. – Он искоса посмотрел на меня. – Мне было бы очень кстати почитать что‑нибудь в этом роде.
И он многозначительно похлопал Адриа по руке и пошел в сторону своего кабинета. Внизу по внутреннему двору шла парочка влюбленных, взявшись за руки и не обращая ни на кого внимания, Адриа им позавидовал. Он знал, что если Тудо сказал: мне было бы очень кстати почитать что‑нибудь в этом роде, то это не для того, чтобы польстить Адриа, и не потому, что Тудо по зубам книга, в которой соединяется несоединимое и автор пытается показать, что великие мыслители делают то же самое, что Толстой, только с идеями. Тудо не был наделен большим умом, и если он бредил несуществующей книгой, то лишь потому, что вот уже несколько лет мечтал подорвать позиции профессора Бассаса и на кафедре, и во всем университете, а для этого нельзя было придумать лучшего способа, чем создавать новых идолов в какой‑нибудь отрасли науки. Если бы не ссора с тобой, я бы даже почувствовал себя польщенным оттого, что меня кто‑то использует в своей борьбе за власть. Скрипка принадлежит нашей семье, Сара. Я не могу так поступить с моим отцом. Он ведь умер из‑за этой скрипки, а ты теперь хочешь, чтобы я подарил ее какому‑то незнакомому человеку, который утверждает, что скрипка – его? И если ты этого не понимаешь, так это потому, что, когда речь заходит о евреях, ты не слушаешь никаких доводов. И даешь заморочить себе голову всяким бандитам, вроде Тито и сеньора Беренгера. Eloi, Eloi, lema sabactani[387].
В пустом кабинете ему это сразу пришло в голову. Точнее говоря, он вдруг решился на это. Должно быть, сказалась эйфория от почти законченной книги. Он набрал номер и терпеливо ждал, повторяя про себя: только бы она была дома, только бы была дома, только бы была дома… потому что иначе… посмотрел на часы: почти час. Наверняка застанет их за обедом.
– Я слушаю.
– Макс, это Адриа.
– Да‑да.
– Она может подойти?
Легкая заминка.
– Подожди минутку.
Значит, она здесь! Не сбежала в Париж, в Huitième Arrondissement, не уехала в Израиль. Моя Сара все еще была в Кадакесе… Моя Сара не захотела уезжать далеко. На другом конце провода все еще царило молчание. Не было слышно ни шагов, ни обрывков разговора. Прошло не знаю сколько ужасающе долгих секунд. Затем снова раздался голос Макса: