– Но ты все‑таки пошел на архитектурный? – заметил Адриа.
– Давай сменим тему.
– Ты прав. Ну, что еще я могу сделать на этом компьютере?
– Хочешь попробовать написать текст?
– Нет. Мне кажется, что на сегодня…
– Напиши какую‑нибудь фразу, и мы ее сохраним как ценный документ.
– Ладно. Знаешь, из тебя бы вышел хороший учитель.
– Скажи это моему отцу.
Бернат написал: Льуренс Пленса учит меня, как со всем этим обращаться. У кого раньше кончится терпение? У него или у меня? А может быть, у компьютера?
– Ой, слушай, ну прямо роман! Сейчас увидишь, как мы это сохраним, чтобы ты мог снова открыть, когда захочешь.
Адриа, ведомый своим терпеливым Вергилием, шаг за шагом осваивал, как сохранять документы и закрывать папки, чтобы все привести в порядок и выключить компьютер, и тут Льуренс сказал: мне кажется, я уйду из дома.
– Да… Но это такая вещь…
– Ты только не говори отцу, ладно?
– Нет, конечно. Но сначала надо найти куда.
– Будем снимать квартиру.
– Это не так просто, наверно. А как быть со скрипкой, если будешь жить с кем‑то?
– А что тут такого?
– Ты ведь будешь им мешать.
– Оставлю ее дома.
– Правда, если ты будешь жить с девушкой…
– У меня нет девушки.
– Ну, это я так…
Льуренс встал, слегка раздраженный. Адриа постарался сгладить свою неловкость:
– Прости. Не мое это дело, есть у тебя девушка или нет.
– Я сказал, что у меня нет девушки.
– Да, да, я понял.
– У меня есть парень.
Адриа помолчал, обескураженный. Его замешательство длилось чуть дольше, чем надо.
– Очень хорошо. А отец знает?
– Еще бы! В этом тоже проблема. Если ты скажешь отцу, что мы с тобой об этом говорили… Он тебя просто убьет.
– Не переживай. И живи так, как ты хочешь. Поверь мне.
Когда Льуренс завершил первый урок компьютерной грамоты с непослушным и малоспособным учеником и стал спускаться по лестнице, Адриа подумал: как легко давать советы чужим детям. И мне безумно захотелось, чтобы у нас был сын, с которым я бы говорил о жизни, как только что с Льуренсом. Что же это мы с Бернатом так мало разговариваем, что я до сих пор ничего не знал о Льуренсе?
Они сидели в столовой, и телефон звонил не переставая. Адриа не сжал от этого надоевшего трезвона голову руками, потому что сидевший перед ним Бернат излагал свои идеи. Чтобы не слышать звонка, Адриа открыл балкон, и в комнату ворвались шум машин, крики детей и бормотание грязных голубей, распускавших перья на балконе этажом выше. Адриа вышел на балкон, Бернат – следом за ним. В столовой, почти в полумраке, на колокольню Санта‑Мария де Жерри падали лучи солнца, садившегося за Треспуй.
– Не стоит тебе это устраивать! Ты уже больше десяти лет как состоявшийся музыкант.
– Мне пятьдесят три года. Так что невелика заслуга.
– Но ты играешь в БСО[401].
– Что?
– Ты играешь в БСО, – произнес громче Адриа.
– И что?
– И играешь в квартете Кома, черт возьми!
– Вторую скрипку.
– Вечно ты себя с кем‑то сравниваешь.
– Что?
– Вечно ты…
– Давай пойдем в комнату.
Адриа вернулся в столовую, Бернат – следом за ним. Телефон все еще звонил. Они закрыли балконную дверь, и уличная какофония стала едва различима.
– Что ты сказал? – спросил Бернат, несколько обеспокоенный, потому что слышал телефонный звонок.
Адриа подумал: сейчас ты скажешь ему, чтобы он по‑другому общался с Льуренсом. Страдает он, страдаете вы все, ведь так?
– Ничего, просто ты всегда себя с кем‑то сравниваешь.
– Я так не думаю. Но даже если и сравниваю, что такого?
Твоему сыну плохо. Ты общаешься с ним в том же духе, что и мой отец со мной, а это сущий ад.
– Такое впечатление, что ты не хочешь себе позволить ни крупицы счастья.
– К чему ты клонишь?
– Ну, например, если ты устроишь эту лекцию, то будешь на грани провала. Испортишь настроение себе. Испортишь настроение своим близким. Не нужно делать этого.
– Что мне нужно, а что нет – это мое дело.
– Как хочешь.
– А почему ты считаешь, что это плохая идея?
– Ты рискуешь, что никто не придет.
– Ты – негодяй. – Он посмотрел на поток машин за стеклом. – Слушай, почему ты не подходишь к телефону?
– Потому что говорю с тобой, – соврал Адриа.
Он посмотрел на пейзаж с Санта‑Марией де Жерри, но не увидел его. Сел на стул и повернулся к другу. Сейчас я поговорю с ним о Льуренсе, дал он себе слово.
– Ты ведь придешь, если я устрою лекцию? – спросил Бернат, не отступаясь от своих мыслей.
– Да.
– И Текла придет. И Льуренс. Будет уже трое слушателей. Критик – четверо. И ты. Пять. Отлично.
– Не будь ты таким желчным!
– Как у вас с Теклой?
– Не супер, но в общем – ничего.
– Я рад. Как Льуренс?
– Все в порядке. – Он задумался, прежде чем продолжить: – У нас с Теклой этакая нестабильная стабильность.
– Что это значит?
– Уже несколько месяцев она намекает на развод.
– Господи!
– А Льуренс находит тысячу причин, чтобы поменьше быть дома.
– Очень жаль. А у Льуренса‑то как дела?
– Я уж почти не дышу, чтобы не поссориться, а Текла упражняется в терпеливости, пропуская мимо ушей то, что ей кажется неприятным. Вот это и называется нестабильная стабильность.
– Как дела у Льуренса?
– Хорошо.
Оба замолчали. Звонок телефона явно раздражал одного лишь Берната.
Сейчас я ему расскажу, что в те дни, когда я встречался с Льуренсом, мне показалось, что он ходит как в воду опущенный. Бернат скажет: это его обычная поза. А я возражу: нет, в этом виноват ты, потому что навязываешь ему жизнь, которой он не хочет. А Бернат сухо ответит: не лезь, куда тебя не просят. А я: не могу не лезть, меня это огорчает. И Бернат, четко выговаривая слова: э‑то‑не‑тво‑е‑де‑ло. Понятно? А я: но он расстроен, он хочет стать учителем. Почему ты не даешь твоему сыну стать, кем он хочет? И Бернат вскочит в бешенстве, как будто собираясь снова отчитать меня за нашу Сториони, и уйдет, ругаясь, и не будет больше никогда со мной разговаривать.
– О чем ты думаешь? – заинтересовался Бернат.
– О том… о том, что тебе нужно как следует все подготовить. Обеспечить человек двадцать, которые придут тебя слушать. А зал подобрать на двадцать пять человек. Успех обеспечивается аудиторией.
– Ловко.
Мы опять замолчали. У меня хватает духу сказать ему, что мне не нравится то, что он пишет, но не получается поговорить с ним о Льуренсе. Опять зазвонил докучливый телефон. Адриа встал, снял трубку и снова ее положил. Бернат не осмелился отпускать какие‑либо комментарии. Адриа снова сел и как ни в чем не бывало продолжил разговор:
– Не жди толп слушателей. В Барселоне ежедневно проводится по меньшей мере от восьмидесяти до ста культурных мероприятий. К тому же ты известен как музыкант, а не как писатель.
– Как музыкант – отнюдь нет. Я один из многих скрипачей, которые пиликают на сцене. А вот как писатель – да: я оригинальный автор, написавший пять сборников рассказов.
– Которых не купили и тысячи экземпляров.
– Одной только «Плазмы» разошлось около тысячи.
– Ты понимаешь, о чем я.
– Ты прямо как мой издатель – всегда подбодришь!
– Кто тебя будет представлять?
– Карлота Гаррига.
– Она неплоха.
– Неплоха? Да она гениальна! Она одна способна заменить целую аудиторию!
Он ушел, а Адриа так и не сказал ему ни единого слова про Льуренса. А Бернат так и не отступился от своей идеи устроить равносильную самоубийству лекцию о собственном литературном творчестве: «Бернат Пленса. Путь рассказчика». Так будет написано на приглашениях. Тут телефон зазвонил снова, и Адриа, как обычно, вздрогнул.
Адриа решил превратить занятие по истории эстетических идей в нечто иное и пригласил студентов в другое место и в другое время, как в тот раз, когда они пошли в вестибюль станции «Университет». Или как тогда, когда они занимались всякими забавными вещами, которые придумал этот чокнутый Ардевол. Однажды, по его словам, он проводил занятие в парке на улице Депутасьо, кругом ходили люди, а ему – хоть бы что.
– Кому‑то неудобно это время?
Поднялось три руки.
– Надеюсь, все остальные будут. И – вовремя.
– А что мы будем там делать?
– Слушать. И высказываться, если кому‑то захочется.
– А что слушать?
– Узнаете на самом занятии.
– А во сколько мы закончим? – это спросил парень‑блондин, сидящий в окружении двух поклонниц, которые смотрели на него в восхищении от его своевременного вопроса.
– А это будет зачитываться на экзамене? – подал голос парень с квакерской бородкой, всегда сидящий у окна, поодаль от остальных.
– А нужно будет записывать лекцию?
Разрешив все вопросы студентов, Адриа закончил занятие как обычно – призывом читать стихи и ходить в театр.
Дома он обнаружил телеграмму Йоханнеса Каменека, который приглашал его к себе в университет прочитать лекцию завтра. Что? Завтра? Да он с ума сошел!
– Йоханнес?
– Ну наконец‑то!
– Что происходит?
– Я прошу об одолжении.
– А почему такая спешка?
– У тебя, наверно, телефон не работает или трубка плохо лежит.
– Да нет… Просто… Но если звонить утром, то подходит женщина, которая…
– У тебя все в порядке?
– Ну да. По крайней мере, до твоей телеграммы было в порядке. Ты пишешь, чтобы я приехал прочесть лекцию завтра. Тут, наверно, ошибка.
– Да нет! Выручай! Меня подвела Ульрика Хёрштруп. Прошу тебя!
– Ну ладно. А о чем?
– О чем хочешь! Аудитория гарантирована – участники конференции. Все шло отлично. И в последний момент…
– А что случилось с Ульрикой Хёрштруп?
– Температура тридцать девять. Она не смогла выехать. К вечеру тебе доставят билеты.
– И я должен читать завтра?
– В два часа дня. Только не отказывайся!
Я отказался. Слушай, Йоханнес, я не представляю, о чем говорить, не вынуждай меня. А он сказал: говори о чем хочешь, только приезжай, пожалуйста. И тогда я должен был согласиться, и мне загадочным образом принесли прямо домой билеты, а на следующий день я вылетел в Штутгарт, в мой любимый Тюбингенский университет. В самолете я подумал, о чем мне хотелось бы рассказать, и наметил план лекции. В Штутгарте меня уже ждало заказанное такси с шофером‑пакистанцем, который, домчавшись до места назначения с головокружительной скоростью и многократными нарушениями правил, высадил меня у входа в университет.
– Я просто не знаю, как отплатить тебе за эту любезность! – сказал Йоханнес, встречая меня.
– Вот именно что любезность. А за любезность не платят. Я буду говорить о Косериу.
– Только не о Косериу! О нем как раз сегодня уже говорили…
– Черт!
– Нужно было тебя… Вот черт! Извини. Можешь… не знаю…
Йоханнес, хотя и растерянный, схватил меня за руку и потащил к актовому залу.
– Ну, я что‑нибудь сымпровизирую… Дай мне пять минут, чтобы…
– У нас нет пяти минут, – перебил Каменек, продолжая вести меня под руку.
– Ну хорошо, у меня есть минута, чтобы в туалет сходить?
– Нет.
– И после этого еще что‑то говорят о спонтанности жителей Средиземноморья и методичной основательности немцев…
– Ты прав. Но Ульрика уже должна была заменять другого лектора.
– Ничего себе! Я уже третья жертва. А нельзя перенести?
– Невозможно. Такого никогда не было. Никогда. К тому же тут есть люди, приехавшие из‑за границы…
Мы остановились у дверей актового зала. Он меня обнял, смущаясь, сказал: спасибо, друг, и ввел в зал, где треть из пары сотен участников конференции по лингвистике и философской мысли с удивлением воззрились на странного вида Ульрику Хёрштруп, лысоватую, с обозначившимся животиком и совсем не женского обличья. Пока Адриа пытался привести в порядок отсутствующие мысли, Йоханнес Каменек сообщил аудитории о проблемах со здоровьем доктора Хёрштруп и о том, что появилась счастливая возможность послушать доктора Адриа Ардевола, который расскажет о… он сейчас сам скажет о чем.
И он сел рядом со мной – думаю, в знак поддержки. Я почувствовал, как бедный Йоханнес в прямом смысле слова сдулся и обмяк. Чтобы собраться с мыслями и начать лекцию, я стал медленно читать по‑каталански то стихотворение Фоща[402], которое начинается словами «Природа мирозданья через Разум / открыта мне. И им бессмертен я. / И в темной путанице бытия / подвластно время моему приказу»[403]. Я перевел его дословно. И от Фоща, и от необходимости философской мысли и настоящего перешел к объяснению того, что означает красота и почему человечество уже столько веков к ней стремится. Профессор Ардевол поставил множество вопросов, но не сумел или не захотел дать на них ответ. И неизбежно зашла речь о зле. И о море, о мрачном море. Он говорил о любви к познанию, не очень заботясь о том, чтобы увязать это с темами конференции по лингвистике и философской мысли. Он мало рассуждал о лингвистике и много о «я часто размышляю о природе жизни, но передо мной встает смерть». И тут в его сознании вспыхнула картина похорон Сары и ничего не понимающий молчаливый Каменек. Наконец Адриа произнес: вот почему Фощ заканчивает свой сонет словами: «…И плещутся о грудь мою века, / как плещутся о дамбу волны моря». Пятьдесят минут лекции прошли. Он встал и тут же вышел в туалет, до которого едва успел добежать.
До дружеского ужина, на который его пригласил оргкомитет конференции, Адриа хотел успеть сделать в Тюбингене две вещи, учитывая, что он улетал на следующий день. Спасибо, я сам. В самом деле, Йоханнес. Я хочу это сделать сам.
Бебенхаузен. Его сильно отреставрировали. Туда еще водили туристов, но никто уже не спрашивал, что такое «секуляризирован». И я подумал вдруг о Бернате и о его книгах. Прошло двадцать лет, и ничего не изменилось – ни в Бебенхаузене, ни в Бернате. А когда начало темнеть, он пошел на тюбингенское кладбище и стал гулять по нему, как делал это уже много раз – и один, и с Бернатом, и с Сарой… Он слышал глухой звук их шагов по утрамбованной земле. Ноги сами привели его к пустой могиле Франца Грюббе на самом краю кладбища. У памятника Лотар Грюббе и его племянница Герта Ландау, из Бебенхаузена, – та самая, которая когда‑то так любезно согласилась сфотографировать их с Бернатом, – расставляли розы, белые, как душа их героического сына и брата. Услышав шаги, Герта обернулась и при виде его с трудом подавила страх.
– Лотар, – сказала она едва слышно, в полном ужасе.
Лотар Грюббе тоже обернулся. Эсэсовский офицер стоял перед ним и пока что молча ждал объяснений.
– Я привожу в порядок эти могилы, – наконец произнес Лотар Грюббе.
– Документы, – потребовал оберштурмбаннфюрер СС Адриан Хартбольд‑Боск, застыв перед стариком и женщиной помоложе.
Герта от страха никак не могла открыть сумку. Лотара охватила такая паника, что он стал вести себя так, будто ему на все наплевать, будто он уже лежал мертвый рядом с тобой, Анна, и рядом с отважным Францем.
– Вот черт! – воскликнул он. – Я их дома забыл!
– Я их дома забыл, господин оберштурмбаннфюрер! – поправил его оберштурмбаннфюрер СС Адриан Хартбольд‑Боск.
– Я их дома забыл, господин оберштурмбаннфюрер! – выкрикнул Лотар, глядя в глаза воинственному офицеру.
– Что вы делаете тут, на могиле предателя, а?
– Это мой сын, господин оберштурмбаннфюрер, – ответил Лотар и указал на застывшую от ужаса Герту. – А с этой девушкой я незнаком.
– Следуйте за мной.
Допросом руководил сам оберштурмбаннфюрер СС Адриан Хартбольд‑Боск. Нельзя исключать возможность, что, несмотря на преклонный возраст, Лотар имел контакты с группой гнусного Герберта Баума. Но ведь он старик! (фра Микел) Дети и старики одинаково опасны для рейха. Так точно! (фра Микел) Вытрясите из него всю информацию. Любыми средствами? Любыми средствами. Бейте его по пяткам для начала. Как долго? Пока трижды читается Ave Maria. А потом подержите на дыбе, пока единожды читается Credo in unum Deum. Слушаюсь, ваше преосвященство.
Герта Ландау, чудесным образом избежавшая ареста, в течение получаса отчаянно пыталась связаться по телефону с Берлином, где ее проинформировали, каким образом она может поговорить с Аушвицем, и, опять же чудом, только час спустя, она смогла услышать голос Конрада:
– Хайль Гитлер! Алло! – И нетерпеливо: – Говорите, пожалуйста!
– Конрад, это Герта.
– Кто?
– Герта Ландау, твоя двоюродная сестра. Если ты еще не забыл свою семью.
– Ну, что случилось?
– Арестовали Лотара.
– Какого Лотара?
– Лотара Грюббе, твоего дядю. Какого же еще?
– А, отца этого мерзавца Франца.
– Да, отца Франца.
– И чего ты от меня хочешь?
– Чтобы ты вмешался и помог. Его будут пытать и в конце концов убьют.
– Кто его арестовал?
– Эсэсовцы.
– А за что?
– За то, что он положил цветы на могилу Франца. Сделай же что‑нибудь!
– Послушай… Я ведь здесь…
– Конрад, ради бога!
– У меня сейчас очень много работы. Ты хочешь, чтобы я нас всех засветил?
– Но ведь это твой дядя!
– Наверно, его арестовали не просто так.
– Не говори этого, Конрад!
– Слушай, Герта, спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
– Holländisch? – услышала Герта, как говорит кому‑то Конрад, а потом в трубку: – Не знаю, как ты, Герта, но я работаю. И у меня слишком много дел, чтобы заниматься подобными глупостями. Хайль Гитлер!
Герта услышала, как этот сукин сын Конрад вешает трубку, обрекая на смерть Лотара, и горько заплакала.
Шестидесятидвухлетний Лотар Грюббе не был опасен для рейха, но его смерть могла стать показательной: отец гнусного предателя, возлагающий цветы на могилу, как будто это памятник внутреннему сопротивлению. Могилу, которая…
Оберштурмбаннфюрер СС Адриан Хартбольд‑Боск приоткрыл рот и задумался. Ну конечно! И он обратился к двум близнецам, подпиравшим стену:
– Раскопайте могилу предателя!
Могила гнусного предателя и труса Франца Грюббе была пуста. Старый Лотар посмеялся над властями, положив украдкой цветы на то место, где ничего не было. Пустая могила опаснее, чем могила с костями внутри: пустота делает ее всеобщей и превращает в памятник.
– А с заключенным что будем делать, ваше преосвященство?
Адриан Хартбольд‑Боск набрал побольше воздуха в легкие. И, закрыв глаза, сказал тихим дрожащим голосом: повесьте его на крюке мясника как предателя рейха.
– Вы хотите сказать… А это не слишком жестоко? Он ведь совсем старый.
– Фра Микел… – В голосе оберштурмбаннфюрера послышалась угроза. Заметив, что кругом все молчат, он посмотрел на своих подчиненных, опустивших голову. И закричал, брызжа слюной: – Уберите эту падаль!
Лотара Грюббе, полуживого от ужаса перед казнью, которая его ожидала, отвели в камеру смерти. Так как не каждый день казнят предателей, то пришлось сначала устанавливать специальное приспособление, к которому подвешивается хорошо наточенный крюк. Когда Лотара начали поднимать на веревке, он от страха обливался потом и задыхался в собственной рвоте. Он успел сказать: не волнуйся, Анна, все в порядке. И умер за полсекунды до того, как его насадили на крюк с той яростью, с которой подобает сажать на кол предателей.
– Кто эта Анна? – спросил сам себя вслух один из близнецов.
– Уже не важно, – ответил второй.
Зал Сагарры[404]в Атенеу в половине восьмого вечера того хмурого четверга вмещал стульев пятьдесят, занятых молодыми людьми, которые, казалось, рассеянно слушали игравшую в зале слащавую музыку. Пожилой мужчина, несколько растерянный, выбрал стул в задних рядах, словно боясь, что у него спросят домашнее задание. Две старушки в первом ряду были явно разочарованы, поскольку не заметили никаких признаков предполагаемого фуршета, и делились сплетнями, подначивая друг друга. На столе у стены лежало по экземпляру всех пяти книг полного собрания сочинений Берната Пленсы. Текла пришла и сидела в первом ряду – Адриа каждый раз не переставал ей удивляться. Текла все время оглядывалась, как будто наблюдала, кто пришел. Адриа подошел к ней и поцеловал в щеку. Она улыбнулась ему, в первый раз с тех пор, как он приходил к ним домой, безуспешно пытаясь помирить их. Как давно, оказывается, они не виделись!
– Неплохо, да? – спросил Адриа, приподнимая брови, чтобы показать на зал.
– Я не ожидала такого. К тому же – много молодежи.
– Ага.
– Ну как твои уроки с Льуренсом?
– Отлично! Я уже могу создать документ и сохранить его на дискете. – Адриа на секунду задумался. – Но я пока еще не способен писать прямо на компьютере. Я – бумажный человек.
– Подожди, справишься.
– Да, если мне нужно будет справляться.
Тут зазвонил телефон, но никто не обратил на него внимания. Адриа обернулся и поднял брови. Никто не реагировал, как будто звонка вообще не было!
На столе в президиуме тоже лежали все пять опубликованных книг Берната, они были разложены так, чтобы все могли видеть их обложки. Слащавую музыку выключили, но телефон, хотя и тише, все продолжал звонить, когда появился Бернат в сопровождении Карлоты Гарриги. В первый момент Адриа удивился, не увидев у него в руках скрипки, но потом улыбнулся своей реакции. Автор и докладчик заняли свои места. Бернат подмигнул мне и довольно оглядел сидящих в зале. Карлота Гаррига начала доклад, сказав, что ей всегда очень нравилось то, что пишет Бернат Пленса, и он опять подмигнул мне, так что мне даже вдруг показалось, что он затеял весь этот дурдом ради меня. Поэтому я решил сосредоточиться и внимательно слушать выступление профессора Гарриги.
Истории из обычной жизни с не очень‑то счастливыми персонажами, которые никак не могут решить, любить или промолчать, – все это изложено хорошим стилем. Еще одной стороны произведений я коснусь позже.
Через полчаса, когда Гаррига уже коснулась всех тем, в том числе и темы влияний на писателя, Адриа поднял руку и поинтересовался, может ли он спросить автора, по какой причине действующие лица первых четырех книг так похожи друг на друга и внешне, и психологически, но тут же пожалел об этом. Бернат, подумав пару секунд, сказал: да, да, вы правы. Я это сделал намеренно. Я таким образом хотел дать понять, что эти персонажи – лишь наброски тех, что появятся в романе, который я сейчас пишу.
– А вы пишете роман? – спросил я, удивленный.
– Да, я его только что начал.
В глубине зала поднялась чья‑то рука. Девушка с длинной косой спросила Берната, может ли он объяснить, каким образом он придумывает рассказы, и тот вздохнул с облегчением, но сказал: уф, ну и вопрос! Не знаю, смогу ли я на него ответить. Но потом пять минут распространялся о том, как он их выдумывает. Потом воодушевился парень с квакерской бородкой и спросил, какие произведения его вдохновляют. Я с удовлетворением оглянулся, чтобы взглянуть на слушателей, и остолбенел, потому что ровно в этот момент в зал вошла Лаура. Я не видел ее уже несколько месяцев, поскольку она опять уехала куда‑то там в Швецию. Я даже не знал, что она вернулась. Красивая. Хотя нет. Зачем она сюда пришла? Светловолосый парень с двумя поклонницами встал и сказал: вы или сеньора…
– Профессор Гаррига, – напомнил Бернат.
– Да‑да, – согласился парень. – Так вот, вы упомянули, что вы музыкант. Я не понимаю, как это вы пишете, если вы музыкант? То есть как можно заниматься сразу несколькими видами искусства? Может быть, вы еще тайно пишете картины или ваяете скульптуры?
Поклонницы засмеялись остроте своего кумира, а Бернат ответил, что все дело в глубокой неудовлетворенности человеческой души. Тут его взгляд встретился со взглядом Теклы, и я заметил в его глазах некоторую неуверенность. Вы понимаете, что я имею в виду, тут же добавил Бернат, произведение искусства рождается от неудовлетворенности. На сытый желудок не творят, а спят. Кое‑кто из присутствующих улыбнулся.
Когда мероприятие закончилось, Адриа пошел поздравить Берната, и тот сказал: видишь, зал полный, а Адриа ответил: да, дружище, поздравляю. Текла поцеловала Адриа. Было видно, что она успокоилась, как будто у нее груз с души свалился, и, прежде чем к ним подошла Гаррига, она успела сказать: слушай, я не ожидала, что придет столько народу. Адриа не хватило духу спросить, почему же не пришел его друг Льуренс. Гаррига присоединилась к ним, чтобы поприветствовать профессора Ардевола, с которым не была знакома лично, и Бернат предложил пойти всем вместе поужинать.
– Прости, не могу. Мне очень жаль. Правда. Пойдите отпразднуйте, вы это заслужили.
Когда он выходил, зал был уже пуст. В вестибюле Лаура делала вид, что изучает программу ближайших мероприятий. Заслышав шаги Адриа, она обернулась:
– Привет.
– Привет.
– Я тебя приглашаю на ужин, – сказала она серьезно.
– Не могу.
– Пойдем…
– Честное слово, не могу. Я иду к врачу.
У Лауры открылся рот от удивления, как будто в нем застряли слова, которые она собиралась сказать. Она посмотрела на часы, но промолчала. Скорее слегка обидевшись, она произнесла: ну что ж, хорошо, не страшно. И выдавила из себя улыбку: у тебя все в порядке?
– Нет. А у тебя?
– Тоже нет. Я, может быть, перееду в Упсалу.
– Ну что ж. Если тебе так лучше…
– Не уверена.
– Мы не могли бы поговорить об этом в другой раз? – спросил Адриа, показывая циферблат часов вместо извинений.
– Иди, иди к врачу.
Он запечатлел на ее щеке целомудренный поцелуй и быстро, не оборачиваясь, вышел. Он успел расслышать теперь уже беззаботный смех Берната, и я по‑настоящему порадовался за него, ведь Бернат заслужил все это. На улице начался дождь, и Адриа, в забрызганных очках, принялся ловить такси без всякой надежды на успех.
– Простите, пожалуйста. – Он вытер мокрые ботинки о коврик в прихожей.
– Все в порядке. – Хозяин провел его налево, в комнату для посетителей. – Я боялся, что вы забыли.
Слышно было, как в правой части квартиры раскладывают тарелки и вилки. Доктор Далмау пропустил вперед Адриа и закрыл дверь комнаты. Он собрался было надеть висевший на вешалке халат, но не стал. Оба сели за стол. Молча посмотрели друг на друга. За спиной доктора на стене висела репродукция какого‑то портрета Модильяни в желтых тонах. В окно барабанил весенний ливень.
– Ну, что с вами происходит?
Адриа поднял руку, призывая прислушаться:
– Вы слышите?
– Что?
– Телефон.
– Да. Сейчас кто‑нибудь подойдет. Это наверняка звонят моей дочери, так что мы будем лишены связи часа на два.
– А…
И в самом деле, телефон в глубине квартиры перестал звонить и раздался женский голос, сказавший: я слушаю. Да, это я, а кто же еще?
– А что еще?
– Больше ничего. Только телефон. Я все время слышу, как звонит телефон.
– Подождите‑ка. Объясните подробнее.
– Я постоянно слышу телефонный звонок. Звонок, от которого я чувствую себя виноватым, который меня изводит и который я не могу выбросить из головы.
– А с каких пор?
– Да вот уже целых два года. Даже почти три. С четырнадцатого июля тысяча девятьсот девяносто шестого года.
– Quatorze juillet?[405]
– Да, с четырнадцатого июля тысяча девятьсот девяносто шестого года, когда зазвонил телефон.
Он звонил на тумбочке у кровати, со стороны Лауры, в комнате, где в беспорядке лежали наполовину собранные чемоданы. Они молча переглянулись будто преступники, словно спрашивая друг у друга, не ждал ли кто‑то из них звонка. Лаура, которая лежала положив голову на грудь Адриа, не шевелилась, и оба слушали, как настойчивый звонок все звенел, и звенел, и звенел… Адриа не сводил глаз с волос Лауры, думая, что она возьмет. Но нет. Телефон продолжал звонить. В конце концов каким‑то чудом он замолчал. Адриа расслабился. Только теперь он заметил, в каком напряжении был до этого. Он снова провел рукой по волосам Лауры. Но рука его замерла, потому что телефон снова затрезвонил.
– Господи боже ты мой, да что им нужно! – сказала она и крепче прижалась к Адриа.
Телефон вновь долго не унимался.
– Возьми трубку, – сказал он.
– Меня нет дома. Я с тобой.
– Возьми трубку.
Лаура нехотя приподнялась, сняла трубку и усталым голосом сказала: слушаю. Несколько секунд молчала, потом обернулась к нему и передала трубку, с трудом скрывая удивление:
– Это тебя.
Не может быть, подумал Адриа. Но трубку взял. Он с восхищением заметил, что она без провода. Он впервые в жизни разговаривал по такому телефону. И удивился, что отметил это тогда и вспомнил сейчас, когда рассказывал все доктору Далмау, спустя почти три года.
– Я слушаю.
– Адриа?
– Да.
– Это Бернат.
– Как ты меня нашел?
– Долго объяснять. Слушай…
Я почувствовал, что Бернат мнется не к добру.
– Ну что?
– Сара…
На этом все кончилось, любимая. Все.
Я провел так мало дней с тобой, умывая тебя, укутывая тебя, обмахивая тебя, прося у тебя прощения. Тех дней, когда я пытался облегчить твою боль, которую я же и причинил. Дней Голгофы – конечно, прежде всего твоей, но, прости, не хочу тебя обижать, и моей тоже, – которые меня совершенно изменили. Раньше меня что‑то интересовало. Теперь я перестал понимать, что к чему, и провожу весь день с тобой, а ты как будто просто лежишь и отдыхаешь. Что ты делала дома? Зачем ты вернулась – обнять меня или отругать? Ты решила вернуться или пришла забрать вещи, думая переехать в huitième arrondissement? Я тебе звонил, ты ведь помнишь, а Макс сказал, что ты не хочешь подходить к телефону. Ах да, да, прости: Лаура. Мне стало очень тяжело от всего. Не надо тебе было возвращаться: тебе не надо было уходить, потому что нам не надо было ссориться из‑за этой чертовой скрипки. Я клянусь тебе, что верну ее хозяину, когда узнаю, кто он. Я сделаю это во имя тебя, любимая. Слышишь? Где‑то ведь у меня лежит данная тобой бумажка с его фамилией.