Сара улыбнулась и задумалась. И сказала: спасибо, но я хочу со всем покончить. Мне не нравится умирать, но я не желаю быть обузой, и я не согласна на такую жизнь, которая мне предстоит, – все время смотреть на один и тот же кусок треклятого потолка. Мне кажется, это первая жалоба, которую я когда‑либо от тебя слышал. Или, может быть, вторая.
Но. Да, я понимаю твое «но». Я не знаю как. А я знаю, мне Дора рассказала; но мне нужен помощник. Не проси меня об этом. А если бы это сделал кто‑нибудь другой, ты бы не возражал? Нет, я хочу сказать, не проси никого. Здесь распоряжаюсь я. Это моя жизнь, а не твоя. И инструкции к ней сочиняю я.
У меня рот открылся. Как будто между Сарой и Лаурой было нечто… Мне стыдно признаться, но я разрыдался у постели Сары, которая с остриженными волосами была такая красивая. Я никогда не видел тебя стриженой, Сара. А она, не имея возможности погладить меня по голове в утешение, смотрела на треклятый потолок и ждала, пока я успокоюсь. Кажется, в этот момент Дора вошла было в палату с таблетками, но, увидев сцену, тут же вышла.
– Адриа…
– Да?
– Ты любишь меня больше всех?
– Да, Сара. Ты знаешь, что я люблю тебя.
– Тогда сделай то, о чем я прошу. – И через секунду: – Адриа.
– Да.
– Ты любишь меня больше всех?
– Да, Сара. Ты знаешь, что я люблю тебя.
– Тогда сделай то, о чем я прошу. – И почти тут же в третий раз: – Адриа, любимый.
– Что?
– Ты меня любишь?
Адриа стало грустно оттого, что ты просишь в третий раз, потому что я бы отдал жизнь за тебя, и каждый раз, когда ты спрашиваешь меня об этом, я только думаю, что…
– Ты любишь меня или нет?
– Ты все знаешь, и знаешь, что я люблю тебя.
– Тогда помоги мне умереть.
Я ушел из больницы с камнем на сердце. Дома я машинально бродил по сотворенному мною когда‑то миру, глядя на корешки книг, но не видя их. В другое время я бы с большим удовольствием наведался в шкафы с прозой на романских языках, где многое напоминало мне о часах, проведенных за чтением любимых книг; а посещение отдела поэзии неизбежно заканчивалось тем, что я брал с полки книгу, украдкой открывал наугад и читал пару стихотворений, – как будто моя библиотека была раем, а стихи – вовсе не запретным плодом. Прежде, войдя в отдел эссеистики, я чувствовал себя своим в кругу тех, кто однажды решил упорядочить свои размышления, а теперь ходил повсюду как слепой, как в воду опущенный, видя только страдание в глазах Сары. Работать не было сил. Я садился перед кучей исписанных листков, пытался перечитать то, на чем остановился, но тут передо мной возникала ты, говорившая: убей меня, если любишь, или лежащая в постели годами, неподвижная, невозмутимая, и я, выбегающий каждые пять минут из твоей комнаты, чтобы закричать от бешенства. Я спросил у Доры, сохранили ли они твои состриженные волосы…
– Нет.
– Вот черт…
– Она попросила их выбросить.
– Ну что же это такое…
– Да, очень жаль. Я тоже так считаю.
– И вы ее послушались?
– Попробуй не послушаться вашу жену.
Ночи превратились в нескончаемую бессонницу. Чтобы заснуть, я стал прибегать к странным занятиям, например перечитывал тексты на иврите, который совсем позабыл, потому что мне почти не случалось работать с ним. Я отыскал тексты пятнадцатого и шестнадцатого веков и современные и увидел как живую почтенную Ассумпту Бротонс – в пенсне и с улыбкой, которую я сначала принял за выражение симпатии ко мне, однако потом оказалось, что это было, если не ошибаюсь, что‑то вроде застывшей гримасы. У нее было невероятное терпение! Такое же терпение требовалось и мне.
– Achat.
– Ашат.
– Achat.
– Ахат.
– Прекрасно. Это вам понятно?
– Да.
– Schtajm.
– Штайм.
– Прекрасно. Это вам понятно?
– Да.
– Schalosch.
– Шалош.
– Прекрасно. Это вам понятно?
– Да.
– Arba.
– Арба.
– Chamesch.
– Хамеш.
– Превосходно.
Но буквы плясали у меня перед глазами, потому что мне было на все наплевать, потому что я хотел одного – быть рядом с тобой. Я ложился в кровать к утру и в шесть все еще лежал с открытыми глазами. Я забывался тяжелым сном на несколько минут, но к приходу Лолы Маленькой уже был на ногах, выбритый, вымытый и готовый – если у меня не было лекций – отправиться в больницу, чтобы не пропустить чуда, если вдруг милосердный Господь его сотворит.
Наконец как‑то ночью мне стало до того стыдно, что я решил встать на место Сары по‑настоящему, постараться понять ее до конца. На следующий день Адриа нарочно попался на глаза Доре, которая не так сильно боялась, как я, но выражалась очень уклончиво, потому что в Сарином случае болезнь была не столь необратима, чтобы закончиться смертью; потому что она могла, конечно, провести годы в таком положении; потому что… и я не мог не выступить в защиту Сары, чьи аргументы сводились к одному: сделай это из любви ко мне. Я опять оказался один. Один на один с твоей просьбой, с твоей мольбой. И я чувствовал, что мне это не под силу. Но однажды вечером я сказал Саре: да, я сделаю это. А она улыбнулась и ответила: если б я могла двигаться, то встала бы и расцеловала тебя. А я говорил это, зная, что лгу, потому что не имел ни малейшего намерения осуществлять твою просьбу. Я все время лгал тебе, Сара. И в этот раз, и когда говорил, что прилагаю усилия, чтобы вернуть скрипку… Я возвел поистине грандиозное здание лжи, и все только для того, чтобы выиграть время. Выиграть время для чего? Чтобы бояться и думать: день прошел, и слава богу, или что‑то в этом духе. Я посоветовался с Далмау, и он мне рекомендовал не вовлекать в это доктора Реал.
– Слушайте, вы говорите так, будто речь идет о преступлении.
– Но это и есть преступление. По нынешним испанским законам.
– Тогда почему вы мне помогаете?
– Потому что одно дело – закон, а другое – те случаи, которые закон не решается учитывать.
– Иначе говоря, вы согласны со мной?
– Чего вы от меня хотите? Чтобы я подписал какое‑нибудь заявление?
– Нет. Извините. Я… ну…
Далмау взял меня за плечи, усадил и, хотя мы и были у него в кабинете, одни во всей квартире, понизил голос. В немом присутствии шокированного Модильяни в желтых тонах он прочел мне краткий курс по оказанию помощи в смерти от любви. Я же понимал, что эти знания мне никогда не пригодятся. Я провел пару достаточно безмятежных недель, пока наконец Сара меня не спросила: когда, Адриа? Я открыл рот. Посмотрел на треклятый потолок, потом на Сару, не зная, что сказать. И пробормотал: я поговорил с… я… что?
На следующий день ты умерла сама. Я всегда буду думать, что ты умерла сама, потому что поняла, что я трус. Ты так хотела умереть, а во мне не нашлось смелости, чтобы пройти с тобой конец пути и поддержать тебя. По версии доктора Реал, у тебя, несмотря на лечение, повторилось кровоизлияние, спровоцированное падением. И хотя ты была в больнице, ничем помочь было нельзя. Ты ушла, а выставка твоих рисунков еще не закрылась. Макс, пришедший с Джорджио, со слезами на глазах сказал мне: как жаль, что она не знала, какой альбом мы для нее готовим. Надо было ей об этом сказать.
Вот так все и было, Сара. Я не нашел в себе сил помочь, и тебе пришлось уйти самой – в спешке, тайком, не оглянувшись, не простившись. Ты понимаешь, как мне горько?
– Адриа?
Едва услышав голос Макса, я понял, что он встревожен.
– Да, я тебя слушаю.
– Я получил факс.
– Все нормально?
– Нет. Совсем не нормально.
– Дело в том, что… Я, наверно, нажал не ту клавишу…
– Адриа!
– Что?
– Факс я получил, с ним все в порядке. Ты нажал нужную кнопку, и он до меня дошел.
– Отлично. Так, значит, все в порядке.
– Все в порядке? Ты знаешь, что ты мне прислал? – Он говорил ровно таким же тоном, каким разговаривала со мной Трульолс, если я вместо арпеджио в соль мажор начинал играть арпеджио в ре мажор.
– Биографический очерк о Саре, что же еще?
– Так. И с какой ноты ты начал? – допытывалась Трульолс.
– Слушай, что с тобой происходит?
– Чтобы напечатать его где?
– В конце альбома с ее рисунками. Ты доволен?
– Нет. Я сейчас прочитаю, что ты мне прислал.
Это было не предложение, а утверждение. И я немедленно услышал, как он говорит: Сара Волтес‑Эпштейн родилась в Париже в тысяча девятьсот пятидесятом году и совсем юной познакомилась с одним дураком, который влюбился в нее и, без всякого злого умысла, так и не смог сделать ее счастливой…
– Слушай, я…
– Мне продолжать?
– Не стоит.
Но Макс дочитал до конца. Он был ужасно сердит, и, когда замолк, воцарилось очень странное молчание. Я сглотнул слюну и спросил: Макс, я тебе отправил вот это?
Он по‑прежнему молчал. Я посмотрел на бумаги, разложенные у меня на столе. Там были еще не проверенные контрольные студентов отделения эстетики. Лола Маленькая наверняка их перекладывала. Еще какие‑то бумаги. И… Постой‑ка… Я схватил листок, тот самый, который передал по факсу, он был напечатан на «оливетти». Я пробежался по нему взглядом:
– Вот черт! Я точно тебе отправил именно это?
– Да.
– Извини.
Голос Макса звучал теперь немного спокойней:
– Если ты не обидишься, я сам напишу биографический очерк. У меня уже есть вся информация про выставки.
– Слушай, спасибо!
– Да не за что! Ты прости меня… нервы шалят… Просто в типографии требуют прислать текст немедленно, если мы хотим, чтобы альбом вышел до закрытия выставки.
– Если хочешь, я попробую…
– Ни в коем случае. Это сделаю я.
– Спасибо, Макс. Привет Джорджио.
– Спасибо. А кстати, почему ты пишешь «сучья» с двумя «с»?
Я повесил трубку. Это было первым предупреждением, но тогда я этого не знал. Я перебрал все бумаги на столе. Там был только этот текст. Я, встревоженный, перечитал его. На листке я написал: Сара Волтес‑Эпштейн родилась в Париже в тысяча девятьсот пятидесятом году и совсем юной познакомилась с одним дураком, который влюбился в нее и, без всякого злого умысла, так и не смог сделать ее счастливой. После долгих мучительных колебаний, после примирений и расставаний она наконец согласилась жить вместе с вышеупомянутым дураком и провела с ним долгие годы (пролетевшие слишком быстро) совместной жизни, которые стали для меня самыми важными. Главнейшими. Сара Волтес‑Эпштейн умерла осенью девяносто шестого года. Что же это за ссучья жизнь такая, что она не дожила даже до пятидесяти? Сара Волтес‑Эпштейн посвятила себя тому, что рисовала жизнь чужим детям и очень редко и нехотя выставляла свои рисунки карандашом или углем, словно ей важно было только самое главное – связь с листом бумаги через уголь или карандаш. Она была замечательной художницей. Она была замечательной. Она была.
Жизнь продолжалась, грустная, но – живая. Появление альбома рисунков Сары Волтес‑Эпштейн наполнило меня глубокой и неизбывной печалью. Биографическая справка, которую подготовил Макс, была безупречна, как все, что делал Макс. Затем события стали развиваться стремительнее: Лаура, как и грозилась, не вернулась из Упсалы, а я засел писать книгу о зле, потому что в голове у меня бродило множество мыслей. Однако Адриа, хотя и писал лихорадочно, изводя массу бумаги, знал, что он ни на шаг не продвигается вперед; что невозможно продвигаться вперед, если ты постоянно слышишь звонок телефона – непрерывное, ужасно неприятное ре.
– Дзззыыыыыыыынь!
Теперь звонили в дверь.
– Я тебе не помешал?
Адриа в конце концов открыл дверь. На сей раз Бернат не разводил канитель. Он пришел со скрипкой и с огромной сумкой в руках, а за плечами нес половину своей жизни.
– Опять вы поругались?
Бернат прошел в квартиру, не считая нужным подтверждать очевидное. Пять дней подряд он ничего не говорил, а я сражался с бесплодной писаниной и настырным телефоном.
На шестой день Бернат за ужином из лучших побуждений попытался уговорить меня сделать компьютер неотъемлемой частью моей жизни, заставляя повторять меня то, чему Льуренс меня обучил и что я постепенно забывал, поскольку компьютером не пользовался.
– Ну, теорию‑то я понимаю. Но чтобы ее применять… ее нужно применять, а у меня нет времени!
– Ты неисправим!
– Ну как я могу садиться за компьютер, если еще не до конца освоил пишущую машинку!
– Но ты постоянно на ней печатаешь!
– Потому что у меня нет секретаря, который перепечатывал бы мне все набело.
– Ты даже не представляешь, сколько бы ты сэкономил времени!
– Я вскормлен на рукописях. Мне не важны время и толщина свитка.
– Я тебя что‑то не понял.
– Я вскормлен на рукописях. И не забочусь о размерах.
– Опять не понял. Я только хочу, чтобы ты экономил время благодаря компьютеру.
В результате ни Бернат не убедил меня, что надо работать на компьютере, ни я не поговорил с ним о Льуренсе и о том, что лучше избегать общения с сыном в том стиле, в каком это делал мой отец. Наконец в один прекрасный день я увидел, что Бернат собирает вещи. Прошло две недели с тех пор, как он поселился у меня. Он возвращался домой, потому что, как он объяснил перед уходом, не может так жить. Я, правда, не понял, что именно он имеет в виду. Он уходил, наполовину помирившись с Теклой, и я снова остался дома один. Один навсегда.
Идея донимала меня, пока я в конце концов не позвонил Максу и не спросил, будет ли он дома, потому что мне надо его видеть. И я отправился в Кадакес, готовый на все.
Дом Волтес‑Эпштейнов был большой, просторный, не очень красивый, но удобный для того, чтобы любоваться видом бухточек и синевой гомеровского моря. В этот рай я входил впервые. Я обрадовался, что Макс меня обнял, как только я переступил порог. Я понял, что это был официальный знак того, что я принят в семью, хотя и слишком поздно. Лучшая комната в доме превратилась после смерти сеньора Волтеса в кабинет Макса. Там располагалось впечатляющее – говорят, самое солидное во всей Европе – собрание книг по всем аспектам виноделия. Освещенность склонов холмов. Сорта винограда, их заболевания. Форма гроздьев. Там были монографии о каберне, уль‑де‑льебре, шардоне, рислинге, ширазе и прочих сортах вин; работы по истории и распространению виноделия, о его кризисах, об эпидемиях, филлоксере, о выведении новых сортов, об идеальных широте и долготе для возделывания виноградников. О влиянии тумана на качество вина. О вине из холодных регионов. О завяливании винограда. О горных и высокогорных сортах винограда. Зеленые лозы у синей воды[411]. О винохранилищах, погребах, бочках, бочонках из Виргинии и Португалии, о сульфитах, сроках выдержки, текстуре вина, терпкости, цвете, пробковых деревьях, пробках, о семействах производителей пробки, о компаниях по экспорту вина, винограда, пробки, бочковой древесины. Биографии знаменитых виноделов и истории семейств виноградарей, альбомы с фотографиями разнообразных виноградников. Книги о разных видах почвы. О винах марочных и коллекционных. О винах контролируемых наименований по происхождению. Списки и карты. Урожайные годы. Интервью с виноделами и виноторговцами. Мир емкостей для вина. Шампанское. Каталонские игристые вина. Игристые вина других регионов. Вино и гастрономия. Вино красное, белое, розовое, молодое, выдержанное. Вино сладкое и кислое. Вина монастырские, ликеры, шартрез, коньяки и арманьяки, бренди, виски из различных регионов, бурбон, кальвадос, граппа, настойки, орухо, анисовка, водка. Теория дистилляции. Мир рома. Температура хранения и потребления. Термометры для вина. Выдающиеся сомелье… Когда Адриа оказался здесь, на его лице возникло такое же удивление и восхищение, как и на лице Маттиаса Альпаэртса, когда тот вошел в кабинет Адриа.
– Потрясающе! – сказал он. – Ты – всеведущий знаток вина, а твоя сестра смешивала его с газировкой и пила из пурро.
– Ну что поделаешь… Но все же не надо путать: пурро сам по себе неплох. В отличие от газировки. Ты пообедаешь с нами, – добавил он. – Джорджио превосходно готовит.
Мы сели посреди этой вселенной вина, в которой витали немые вопросы: чего ты хочешь? о чем тебе надо поговорить? зачем? Макс старался этого не спрашивать. Мы сидели в тишине, смешанной с морским воздухом, который так располагал к безделью, к тому, чтобы день прошел безмятежно, чтобы никто и никакой разговор не усложнял нам жизнь. Сложно было перейти к делу.
– Что ты хотел, Адриа?
Трудно было сказать. Потому что Адриа хотелось узнать, какой такой чуши наплели Саре, что она ни с того ни с сего вдруг взяла и исчезла, не сказав мне ни слова.
Воцарилась тишина, которую нарушал лишь нежный соленый бриз.
– А Сара тебе не говорила?
– Нет.
– А ты ее об этом спрашивал?
– Никогда меня больше об этом не спрашивай, Адриа. Лучше, чтобы…
– Ну, если она тебе говорила так, я…
– Макс, посмотри мне в глаза. Она умерла. Сара умерла! И я хочу знать, черт возьми, что тогда произошло.
– Может, уже не нужно?
– Очень даже нужно! И твои, и мои родители тоже мертвы. Но я имею право знать, в чем я виноват.
Макс встал и подошел к окну, как будто ему срочно надо было рассмотреть какую‑то деталь морского пейзажа, который вырисовывался словно картина в оконной раме. Он постоял так некоторое время, изучая детали. Или размышляя.
– Так, значит, ты ничего про это не знаешь, – заключил он, не поворачиваясь ко мне.
– Я даже не знаю, что именно я должен знать или не знать.
Меня вывела из себя его сдержанность. Я постарался успокоиться и уточнил:
– Когда я нашел Сару в Париже, она мне сказала только, что я якобы написал ей письмо, где говорил, что она – паршивая еврейка и пусть катится подальше со своей кичливой семейкой, где все как будто шест проглотили.
– Ничего себе! А вот этого я не знал!
– Примерно так, по ее словам. Но я этого ей не писал!
Макс взмахнул рукой и вышел из кабинета. Вскоре он вернулся с охлажденной бутылкой белого вина и двумя бокалами:
– Посмотрим, что ты про это скажешь.
Адриа пришлось сдержать свое нетерпение и попробовать сент‑эмилион, уловить оттенки вкуса, о которых ему толковал Макс. Так, потихоньку дегустируя вино, они осушили первый бокал, говоря о его аромате, а не о том, что втолковали Саре ее и моя матери.
– Макс…
– Я знаю.
Он налил себе полбокала и выпил уже не как энолог, а как алкоголик. После чего причмокнул языком, сказал: наливай себе сам, и начал: Феликса Ардевола удивил вид клиента. Я тебе рассказываю это, дорогая, потому что, как объяснил мне Макс, тебе это было известно лишь в общих чертах. Ты имеешь право знать подробности: это мое покаяние. Поэтому я должен тебе сказать, что Феликса Ардевола удивил вид клиента, такого худого, что казалось, будто он стоит не в шляпе, а с раскрытым над головой зонтиком посреди романтического сада в Атенеу.
– Сеньор Лоренсо?
– Да, – ответил Феликс Ардевол. – А вы, должно быть, Абелярдо?
Человек молча сел, снял шляпу и аккуратно положил ее на стол. Дрозд со свистом пролетел между двумя мужчинами и упорхнул в самые густые заросли сада. Худой человек сказал низким голосом, старательно произнося испанские слова: вам доставят пакет от моего клиента сегодня сюда же. Через полчаса после того, как я уйду.
– Отлично. У меня есть время.
– Когда вы уезжаете?
– Завтра утром.
На следующий день Феликс Ардевол сел в самолет, как часто делал. Приземлившись в Лионе, он взял напрокат «ситроен‑траксьон‑аван», как часто делал, и через несколько часов оказался в Женеве. В «Отель‑дю‑Ляк» его ждал все тот же худой человек с низким голосом, пригласивший его в номер. Адевол вручил ему сверток, и человек, сняв шляпу и аккуратно положив ее на стул, стал аккуратно его разворачивать и наконец вскрыл. Затем медленно пересчитал все пять пачек купюр. Это заняло у него добрых десять минут. На листе бумаги он делал записи, производил подсчеты, а результаты скрупулезно заносил в блокнот. Он даже сверял номера и серии банкнот.
– Какое ко мне доверие! – нетерпеливо заметил Ардевол.
Человек соизволил прореагировать на его слова, только когда закончил свое дело.
– Что вы сказали? – спросил он, убирая деньги в чемодан, пряча блокнот, разрывая листок с записями, собирая клочки бумаги и засовывая их в карман.
– Какое ко мне доверие!
– А как же!
Он встал, вынул из чемодана пакет и положил его перед Ардеволом:
– Это вам.
– Теперь моя очередь считать?
На лице человека появилась безжизненная улыбка. Он забрал со стула зонтик и, надев его вместо шляпы, сказал: если хотите отдохнуть, номер оплачен до утра. И ушел, не обернувшись и не попрощавшись. Феликс Ардевол тщательно пересчитал банкноты и испытал полное удовлетворение.
Подобная операция повторялась с небольшими вариациями несколько раз. Вскоре появились новые посредники, а пакеты с каждым разом становились все толще. И прибыль росла. Кроме того, он использовал эти поездки еще и для того, чтобы порыскать на полках библиотек, книжных магазинов и книгохранилищ. И вот как‑то раз человек, который гудел басом, старательно произнося испанские слова, словно ему нравилось себя слушать, допустил ошибку. На столе в номере «Отель‑дю‑Ляк» он оставил клочки листка, на котором производил подсчеты, вместо того чтобы засунуть их в карман. Ночью, терпеливо собирая их, как головоломку, на стекле, Феликс Ардевол смог прочитать слова, написанные на оборотной стороне листа. Точнее, там было всего два слова: «Ансельмо Табоада». И какие‑то неразборчивые каракули. Ансельмо Табоада. Ансельмо Табоада.
Феликсу Ардеволу потребовалось два месяца, чтобы найти того, кто носил это имя. И в один дождливый вторник он явился в полицейский участок и стал терпеливо ждать, когда его примут. Прождав очень долго, насмотревшись на военных самых разных званий и наслушавшись обрывков странных разговоров, он наконец был препровожден в кабинет, превосходивший его собственный в два раза, но только без единой книги. За столом сидел подполковник Ансельмо Табоада Искьердо; на его лице читалось некоторое любопытство. Да здравствует Франко! Да здравствует! Без долгих проволочек они начали поучительную и конструктивную беседу.
– По моим подсчетам, подполковник, именно такую сумму я доставил вам в Швейцарию, – сказал Феликс, положив перед подполковником листок тем жестом, который он подглядел у человека, представлявшегося Абелярдо, когда тот клал перед ним конверт с деньгами.
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
– Меня зовут Лоренсо.
– Вы ошибаетесь. – Подполковник встал, занервничав.
– Я не ошибаюсь.
Ардевол продолжал сидеть с совершенно невозмутимым видом.
– Я, собственно, зашел поприветствовать вас по дороге к моему большому другу, губернатору Барселоны. Он – мой большой друг, а также друг генерал‑капитана, чей кабинет по соседству с вашим.
– Вы – друг дона Венсеслао?
– Ближайший.
Пока подполковник садился в кресло с недоверчивым видом, Ардевол положил на стол визитку губернатора и сказал: позвоните ему и он вам все объяснит.
– Не стоит. Объясните сами.
Особых объяснений не требовалось, любимая, поскольку отцу с удивительной легкостью удавалось завлечь людей в свои сети.
– О! – Феликс Ардевол расплылся в льстивой улыбке, ненавидя губернатора в душе.
Тот подобрал с пола терракотовую статуэтку, разлетевшуюся на три куска:
– Это что‑то ценное?
– Она стоит миллионы, ваше превосходительство.
Феликсу Ардеволу стоило большого труда сдержать свое раздражение в присутствии этого неуклюжего медведя. Венсеслао Гонсалес Оливерес положил осколки статуэтки на стол и на своем цветистом испанском сказал необычным тоном кастрированного тореадора: мы склеим ее отличным клеем, как склеили раненную и истерзанную бунтовщиками Испанию.
– Ни в коем случае! – вырвалось у Ардевола слишком уж пылко. – Ее восстановлю я, и через пару дней этот подарок будет снова стоять у вас в кабинете.
Венсеслао Гонсалес Оливерес положил руку на плечо Феликсу и протрубил: дорогой Ардевол, этот языческий идол – символ Испании, израненной коммунизмом, каталонизмом, иудаизмом и масонством, которые вынуждают нас вести борьбу со злом.
Ардевол принял задумчивый вид, что очень понравилось губернатору. Тот бесстрашно взял самый маленький осколок – отвалившуюся от фигурки руку – и показал его своему ученику со словами: вот так же было и две Каталонии – одна лживая, вероломная, цинично оппортунистская…
– Я хотел попросить вас об одном конкретном одолжении.
– …насквозь пропитанная материализмом, а потому разуверившаяся в религии и в этике, космополитичная по сути.
– В обмен на услуги, которые я окажу. Просьба эта вас не затруднит: дать мне разрешение на свободу перемещения.
– И другая Каталония, рождающаяся теперь, – достойная любви, восхитительная, здоровая, жизнеспособная, уверенная в себе, необыкновенно чувствительная, как эта статуэтка.
– Эта финикийская терракота, очень дорогая, куплена была мной на собственные сбережения у одного врача‑еврея, которому срочно понадобились деньги.
– Евреи – предательское отродье, учит нас Библия.
– Нет, ваше превосходительство: этому нас учит Католическая церковь. Библию написали евреи.
– Правильно, Ардевол. Вижу, вы, как и я, – образованный человек. Но евреи от этого не перестают быть предателями.
– Ну разумеется, ваше превосходительство.
– И не спорьте больше со мной! – Губернатор на всякий случай поднял палец.
– Хорошо, ваше превосходительство. Финикийская статуэтка, ценнейшая, очень дорогая, уникальная, редчайшая, времен Пунических войн.
– Да, Каталония, мощная своими умами, богатая благородными и изысканными семействами…
– Уверяю вас, что в моих руках она станет как новая. Вы видите, ей две тысячи лет. Она очень дорогая.
– …обогащенная инициативами, избранная благодаря своей рыцарственности и участвующая благодаря свой интуиции, активности и страстности…
– Я прошу у вас только паспорт для свободного пересечения границы, ваше превосходительство.
– …в общей судьбе Испании, нашей матери‑защитницы всех народов. Каталония, которая умеет пользоваться тактично, сдержанно и благопристойно своим любимым диалектом только дома в кругу семьи, чтобы не оскорблять ничьих чувств.
– Чтобы я мог свободно въезжать и выезжать из нашей великой Испании. Хотя в Европе идет война – именно потому, что в Европе идет война, – я мог бы осуществлять некоторые торговые операции.
– Как гриф, летящий на падаль?
– Да, ваше превосходительство, и я отблагодарю вас с лихвой, предметами еще более ценными, чем эта финикийская статуэтка, за то, что вы выдадите паспорт на мое имя.
– Каталония духовная, динамичная, исполненная предприимчивости, у которой должна учиться остальная Испания.
– Я всего‑навсего торговец. Но могу делиться своими радостями. Да, разумеется, без ограничения стран въезда, как у дипломатов. Нет, я не боюсь опасностей: я всегда знаю, куда мне нужно звонить.
– С палубы большого корабля, как говорится, открываются новые горизонты.
– Спасибо, ваше превосходительство!
– Благодаря Франко, нашему любимому каудильо, эти горизонты, прежде низкие и мрачные, на нынешней заре стали лучезарны и доступны.
– Да здравствует Франко, ваше превосходительство.
– Я предпочитаю металл статуэткам, Ардевол.
– Договорились. Да здравствует Испания!
И по прошествии нескольких недель он сказал подполковнику Ансельмо Табоаде Искьердо, находясь в его кабинете, где не было книг:
– Если хотите, я позвоню его превосходительству губернатору.
Подполковник все еще сомневался. И тогда Феликс Ардевол напомнил ему: а еще мы большие друзья с генерал‑капитаном. Так вам по‑прежнему ничего не говорит имя Лоренсо?
Секунда, нет, меньше краткого мгновения потребовалось подполковнику, чтобы изобразить на лице широкую улыбку и воскликнуть: вы сказали, Лоренсо? Да садитесь же, садитесь.
– Я уже сижу.
Разговор длился всего четверть часа. Перестав улыбаться после нескольких минут переговоров, подполковник Ансельмо Табоада Искьердо вынужден был сдаться, и Феликс Ардевол удвоил ставку на три последующие операции плюс дополнительная выплата в конце года в силу того, что…
– Договорились, – поспешил сказать Ансельмо Табоада, – договорились.
– Да здравствует Франко!
– Да здравствует!
– Я буду нем как могила, подполковник.
– Так будет лучше. Я хочу сказать, для вашей безопасности.
Худого человека в шляпе‑зонтике, который называл себя Абелярдо, Ардевол никогда больше не видел, ибо его наверняка посадили в тюрьму за некомпетентность. Зато самому Ардеволу удалось добиться того, что коллеги его нового друга, майор и капитан, тоже из управления, а также один судья и трое предпринимателей передали ему свои сбережения, чтобы он поместил их в надежное место и под хороший процент. Судя по всему, он проделывал это в течение четырех‑пяти лет во время войны, и потом тоже, как сказал мне Макс. Отец нажил себе немало врагов среди профранкистских военных и политиков, которые умели проворачивать финансовые операции. Возможно, из страсти к уравновешиванию он решил донести на четверых или пятерых университетских преподавателей.