– Я из полиции.
Бернат достал удостоверение члена Барселонского симфонического оркестра и Национального оркестра Каталонии и добавил:
– Интерпол.
– Боже мой, – произнес старик. И сел, ошарашенный. Потом сказал, что сделал это не ради денег.
– Сколько вам заплатили?
– Пятьдесят тысяч франков.
– Ничего себе!
– Я сделал это не ради денег. К тому же мне заплатили бельгийскими франками.
– А почему же вы это сделали?
– Я с Маттиасом Альпаэртсом пять лет провел в одной комнате, он у меня в печенках сидел. Каждый день он рассказывал о своих треклятых дочках и больной теще. Он говорил о них каждый день, глядя в окно и не видя меня. Каждый божий день. Он просто сошел с ума. И тут пришли эти два человека.
– Кто они?
– Не знаю. Они были из Берселоны. Один худой, постарше, второй молодой. Они сказали: нам говорили, ты отлично его изображаешь.
– Я актер. Хотя и на пенсии, но актер. Играю на аккордеоне и на саксофоне. И немного на рояле.
– Ну‑ка, посмотрим, так ли хорошо ты его изображаешь!
Они отвели его в ресторан, накормили и напоили белым и красным вином. Он посмотрел на них с удивлением и спросил: почему бы вам не поговорить с самим Альпаэртсом?
– Он совсем на ладан дышит. Вот‑вот умрет.
– Слава богу, больше не придется слушать его рассказ про больную тещу!
– А вам не жаль беднягу?
– Маттиас говорит, что уже шестьдесят лет как хочет умереть. Что же мне жалеть, что он наконец умрет?
– Ну ладно, Боб, покажи, на что ты способен!
И Боб Мортельманс принялся говорить: вообрази, что ты обедаешь с твоей Бертой, с больной тещей и с тремя ясными солнышками – Амелией, старшей, которой в тот день исполнилось семь лет, Тру, средней, с темно‑русыми волосами цвета благородного дуба, и Жульет, самой младшей, солнечно‑рыжей. И вдруг ни с того ни с сего распахивается дверь и вваливаются солдаты с криками raus, raus, а Амельете спрашивает: что значит raus, папа? А я не смог ничего сделать и даже не попытался защитить их.
– Отлично. Достаточно.
– О, я могу еще много чего…
– Я сказал – отлично. Хочешь деньжат подзаработать?
Я ответил да, и меня посадили в самолет, а в Барселоне мы порепетировали пару раз, чтобы отработать разные варианты. Но так, чтобы это всегда оставалось историей зануды Маттиаса.
– А ваш друг тем временем лежал больной в кровати.
– Он не был моим другом. Он был заезженной пластинкой. Когда я вернулся в Антверпен, он уже умер. – И старик добавил, как будто освоившись с этим высоким полицейским: – Словно он скучал по мне, понимаете?
Бернат сидел молча. И Боб Мортельманс попытался подобраться к двери. Но Бернат, не вставая и не меняясь в лице, сказал только: попробуйте удрать и я вас прикончу. Понятно?
– Д‑да. Понятно.
– Вы – мерзавец. Вы украли у него скрипку.
– Но Маттиас даже не знал, что она у кого‑то…
– Вы – мерзавец! Вы продались за сто тысяч франков.
– Я сделал это не ради денег. К тому же мне дали пятьдесят тысяч. И бельгийских.
– А кроме того, вы обокрали несчастного Адриа Ардевола.
– Кто это такой?
– Тот господин из Барселоны, которого вы обманули.
– Я вам клянусь, что сделал это не ради денег.
Бернат посмотрел на него с любопытством. И кивнул, словно приглашая продолжить. Но старик молчал.
– Так зачем же вы это сделали?
– Это… это была такая возможность… Это… была главная роль в моей жизни. Поэтому я и согласился.
– К тому же за нее отлично заплатили.
– Разумеется. Но сыграл я филигранно. К тому же мне пришлось импровизировать, потому что тот парень вступил со мной в разговор, и я должен был не только произносить монолог, но и поддерживать беседу.
– И что же?
– Я справился. – И он с гордостью заметил: – Я сумел до конца вжиться в своего персонажа.
Сейчас я его придушу, подумал Бернат. И огляделся, чтобы посмотреть, нет ли свидетелей. Тем временем Боб Мортельманс вернулся к своей излюбленной роли, вдохновленный молчанием полицейского. И заговорил, слегка утрируя:
– Быть может, я дожил до сегодняшнего дня и рассказываю вам все это потому, что струсил в день рождения Амельете. Или потому, что в дождливую субботу в бараке украл плесневелый сухарь у старого Мойши из Вильнюса. Или потому, что отступил на шаг, когда блокфюрер решил нас проучить и стал бить прикладом всех подряд, и удар, который предназначался мне, убил паренька, чье имя…
– Хватит!
Бернат встал, и Боб Мортельманс подумал, что сейчас он его огреет. Он съежился на стуле, готовый и дальше отвечать на вопросы агента Интерпола.
Бернат сказал: открой рот. И Адриа послушался, а Бернат положил ему ложку супа в рот, как годовалому Льуренсу, и сказал: ой какой вкусный суп, да? Адриа посмотрел на Берната, но промолчал.
– О чем ты думаешь?
– Я?
– Да.
– Не знаю.
– А кто я?
– Этот самый.
– Ну, давай еще ложечку. Открывай рот, это последняя. Вот так, молодец.
Он снял крышку с тарелки со вторым и сказал: о, как здорово! Отварная курица. Тебе нравится?
Адриа уставился в стену с полным безразличием.
– Я люблю тебя, Адриа. И не буду рассказывать про скрипку.
Адриа посмотрел на него взглядом Гертруды или взглядом, которым, как виделось Адриа, Сара смотрела на него, как Гертруда. Или взглядом, которым, как думал Бернат, Сара смотрела на Адриа, как Гертруда.
– Я люблю тебя, – повторил Бернат. Взял жалкую куриную ногу и сказал: ой как вкусно! Как вкусно! Открой рот, Льуренс.
Когда они закончили ужинать, Джонатан пришел забрать поднос и спросил: Адриа, хочешь спать?
– Я уложу его, если не возражаете.
– Хорошо. Позовите меня, если что.
Когда Джонатан вышел, Адриа почесал затылок и вздохнул. Потом уставился на стену пустым взглядом. Бернат покопался в портфеле и достал оттуда книгу.
– «Проблема зла», – прочитал он на обложке. – Адриа Ардевол.
Адриа посмотрел ему в глаза, потом взглянул на обложку и зевнул.
– Знаешь, что это такое?
– Я?
– Да. Это написал ты. Ты просил меня не публиковать, но в университете меня убедили, что эту рукопись непременно надо издать. Помнишь ее?
Адриа молчал. Ему было неловко. Бернат взял друга за руку и почувствовал, как тот успокаивается. Тогда он рассказал ему, что подготовку к изданию взяла на себя профессор Парера.
– Мне кажется, она отлично справилась с работой. Ей помогал Йоханнес Каменек, он, как мне показалось, работает больше двадцати четырех часов в сутки. И очень тебя любит.
Бернат погладил Адриа по руке, и тот улыбнулся. Так они сидели довольно долго в тишине, как влюбленные. Адриа без всякого интереса скользнул взглядом по обложке книги и зевнул.
– Я отправил несколько экземпляров твоим кузенам в Тону. Они очень обрадовались. На Новый год они приедут тебя навестить.
– Очень хорошо. А кто это?
– Щеви, Роза и… не помню, как зовут третьего.
– А…
– Ты помнишь их?
Как и каждый раз, когда Бернат ему задавал этот вопрос, Адриа замкнулся, словно он был рассержен или обижен.
– Не знаю, – признался он, смущаясь.
– А я кто? – спросил Бернат в третий раз за этот вечер.
– Ты.
– А как меня зовут?
– Этот самый. Вилсон. Я устал.
– Ну ладно, давай ложиться. Уже поздно. Оставляю тебе твою книгу на тумбочке.
– Очень хорошо.
Бернат подкатил кресло к кровати. Адриа обернулся, слегка испуганный. И робко спросил:
– Я не знаю… мне нужно спать в кресле или на кровати. Или на окне.
– Ну конечно в кровати. Так тебе будет удобней.
– Нет, нет, нет, мне кажется, нужно на окне.
– Как тебе захочется, дорогой, – сказал Бернат, поставив стул у кровати. И прибавил: – Прости меня, прости меня, прости меня.
Его разбудил холод, который проникал в щели окна. Еще не рассвело. Он долго выбивал камнем искру, пока наконец не зажег фитиль свечи. Надел сутану, поверх нее накидку с капюшоном и вышел в узкий коридор. В одной из келий, с той стороны, что выходила на холм Святой Варвары, мерцал огонь. Дрожа от холода и горя, он двинулся в сторону церкви. Большая свеча, которая должна была освещать гроб с телом фра Жузепа де Сан‑Бартомеу, догорела. Он поставил на ее место свою свечку. Птицы, чувствуя приближение утра, начали щебетать, несмотря на холод. Он проникновенно прочел «Отче наш», думая о спасении души доброго отца настоятеля. От всполохов света его свечи фрески в апсиде выглядели странно. Святой Петр, святой Павел и… и… и другие апостолы, и Богоматерь, и строгий Пантократор, казалось, двигались на стене в молчаливом и размеренном танце.
Зяблики, зеленушки, дрозды, воробьи и малиновки заливались во славу нового дня так же, как веками монахи возносили хвалу Господу Богу. Зяблики, зеленушки, дрозды, воробьи и малиновки, казалось, радовались известию о смерти отца настоятеля монастыря Сан‑Пере дел Бургал. А может, они пели от счастья, зная, что он в раю, ибо был хорошим человеком. А может, птичкам божьим все это вообще невдомек и они… распевали, потому что ничего другого не умеют делать. Где я? Пять месяцев я живу в тумане, и только временами появляется огонек, который напоминает мне, что ты существуешь.
– Брат Адриа, – услышал он у себя за спиной. Брат Жулиа встал рядом с мерцающей свечой в руке. – Нам надо похоронить его сразу после заутрени, – сказал он.
– Да, конечно. Люди из Эскало уже прибыли?
– Пока что нет.
Он поднялся и, стоя рядом с братом Жулиа, посмотрел на алтарь. Где я? Он спрятал руки, от холода покрытые трещинами, в широкие рукава сутаны. Они не зяблики, не зеленушки, не дрозды, не воробьи и не малиновки, а два монаха, печальные оттого, что это последний день их монашеской жизни в монастыре после стольких лет его непрерывного существования. Уже многие месяцы они не пели. Только читали молитвы, предоставляя птицам петь и предаваться беззаботной радости. Прикрыв веки, Адриа прошептал слова, которые веками нарушали ночную тишину:
– Domine, labia mea aperies.
– Et proclamabo laudem tuam[416], – отозвался брат Жулиа, тоже шепотом.
В эту Рождественскую ночь, когда впервые не было Missa in nocte[417], братья смогли лишь прочитать заутренние молитвы. Deus, in adiutorium meum, intende[418]. Это была самая грустная заутренняя молитва, которая звучала в стенах монастыря Сан‑Пере дел Бургал за все столетия его существования. Domine, ad adiuvandem me festina[419].
Разговор с Тито Карбонелем прошел на удивление спокойно. Пока они заказывали еду, он сказал, что должен признаться, что он трус и больше года не навещал дядю Адриано в больнице.
– Ну так навести его.
– Мне это тяжело. И у меня не так много времени, как у вас. – Он взял в руки меню и жестом подозвал официанта. – Я вам благодарен за то, что вы уделяете ему столько времени и сил.
– Я полагаю, друзья обязаны это делать.
Тито Карбонель, хорошо знавший меню ресторана, посоветовал Бернату, что взять, они сделали заказ и съели первое блюдо почти молча. Когда тарелки почти опустели, молчание стало неловким. Наконец Тито решился прервать его:
– Так что именно вы хотели?
– Поговорить о Виале.
– О Виале? О скрипке дяди Адриано?
– Да. Несколько месяцев назад я ездил в дом престарелых в Антверпене повидать Боба Мортельманса.
Тито весело засмеялся в ответ на эти слова:
– Я уж думал, вы со мной об этом никогда не станете говорить. Так что же вы хотите от меня узнать?
Они подождали, когда официант подаст второе блюдо, и, так как Бернат продолжал молчать, Тито, глядя ему в глаза, сказал:
– Да, да. Это была моя идея. Согласитесь, блестящая? Я хорошо знаю дядю Адриано и был уверен, что с помощью господина Мортельманса все окажется проще. – Он поднял вверх нож. – И не ошибся!
Бернат ел, глядя на Тито и не произнося ни слова. Тот продолжал:
– Да, да, сеньор Беренгер продал Сториони очень выгодно. Да, мы неплохо заработали. Как вам эта треска? Вряд ли вы где‑нибудь ели вкуснее. Право, грустно было знать, что такая прекрасная скрипка лежит без дела. Знаете, кто ее купил?
– Кто? – Вопрос вырвался из самого нутра Берната, словно неудержимая икота.
– Джошуа Мак. – Тито ждал, как прореагирует на это Бернат, который из последних сил пытался сдерживаться. – Видите? В конце концов скрипка снова оказалась в руках у еврея. – И он засмеялся. – Мы восстановили справедливость, не так ли?
Бернат сосчитал до десяти, чтобы не сорваться. Чтобы хоть как‑то выплеснуть ярость, он сказал: вы мне отвратительны. Тито Кабонель ничуть не смутился:
– Мне все равно, что Мак будет делать со скрипкой. Признаюсь, в данном случае меня интересовали только деньги.
– Я заявлю на вас в полицию, – сказал Бернат, глядя ему в глаза с неистовой злобой. – И не думайте, что от меня можно откупиться.
Тито не спеша прожевал, вытер губы салфеткой, сделал небольшой глоток вина и улыбнулся:
– Откупиться? Мне? От вас? – Он презрительно причмокнул губами. – Я и ломаного гроша не дам за ваше молчание.
– А я бы от вас ничего и не взял. Я это делаю в память о моем друге.
– Я вам не советую много говорить об этом, сеньор Пленса.
– А вас раздражает, что я не изменяю принципам?
– Ну что вы! Быть принципиальным так прекрасно! Но вам следует знать, что я знаю то, что мне следует знать.
Бернат посмотрел ему в глаза. Тито снова улыбнулся и сказал:
– Я тоже не сидел сложа руки.
– Я вас не понимаю.
– Вот уже месяц, как ваш издатель готовит к выходу вашу новую книгу.
– Боюсь, что вы тут ни при чем.
– Как же ни при чем! Ведь я в ней фигурирую. Под другим именем и как второстепенный персонаж, но фигурирую.
– Откуда вам известно, что…
Тито Карбонель придвинулся поближе к Бернату, чтобы их лица оказались совсем рядом, и спросил: это роман или автобиография? Если ее написал дядя Адриано, то автобиография, если вы – то роман. Я так понял, что там почти ничего не переделано… Жаль, что вы изменили все имена. Будет сложно понять, кто есть кто. Ведь единственный, кому вы оставили его собственное имя, – это Адриа. Любопытно. Но поскольку вы имели наглость присвоить себе весь текст, мы должны признать, что это роман. И он погрустнел, словно расстроился.
– Выходит, что все мы – придуманные. Даже я! – Он ощупал себя, помотал головой. – Что я могу вам на это сказать? Меня это злит…
Он положил салфетку на стол и сказал неожиданно серьезным тоном:
– В общем, не вам говорить мне о принципах…
У Берната кусок трески застрял в горле и во рту пересохло. Он услышал, как Тито говорит: я получил половину стоимости скрипки, а вы присвоили себе всю рукопись от начала и до конца. Всю жизнь дяди Адриано от начала и до конца.
Тито Карбонель отодвинулся вместе со стулом назад, внимательно наблюдая за Бернатом. И продолжал:
– Я знаю, что книга, которая выйдет под вашим именем, должна появиться через пару месяцев. Вам решать, устроим ли мы пресс‑конференцию или оставим все как есть.
И Тито развел руками, приглашая Берната принять решение. Так как Бернат даже не пошевелился, он спросил:
– Хотите десерт? – И, щелкнув пальцами в сторону официанта, добавил: – Тут делают потрясающий флан.
Бернат вошел в палату номер cinquantaquattro как раз в тот момент, когда Вилсон завязывал шнурки на новых кроссовках Адриа, сидевшего в инвалидном кресле.
– Смотрите, какой он у нас красавец!
– Еще какой красавец! Спасибо, Вилсон. Здравствуй, Адриа.
Адриа их как будто не слышал. Казалось, он улыбается. В палате ничего не изменилось, хотя Бернат очень давно здесь не был.
– Вот что я тебе принес.
И Бернат протянул ему толстую книгу. Адриа взял ее с некоторым страхом и посмотрел на Берната, не зная толком, что с ней делать.
– Это я написал, – сказал Бернат. – Она еще пахнет типографской краской.
– О, как хорошо, – произнес Адриа.
– Можешь оставить ее себе. Прости меня, прости меня, прости.
Адриа, видя, что незнакомец потупил голову и вот‑вот расплачется, расплакался сам.
– Это я виноват?
– Нет, ну что ты… Я плачу из‑за… есть причины.
– Простите. – Адриа посмотрел на него с беспокойством. – Ну не плачьте, пожалуйста.
Бернат достал из кармана чехол для компакт‑диска, вынул из него диск и поставил в музыкальный центр. Взял за руки Адриа и сказал: послушай, Адриа, это твоя скрипка. Прокофьев. Второй концерт. Раздались рыдания, которые Джошуа Мак извлекал из Сториони Адриа. Так Бернат с Адриа просидели двадцать семь минут: взявшись за руки, слушая аплодисменты и все шумы прямой записи из концертного зала.
– Я дарю тебе этот диск. Скажи Вилсону, что он твой.
– Вилсон!
– Нет, не сейчас. Я сам ему скажу.
– Вилсон! – настойчиво повторил Адриа.
Словно карауля под дверью, Вилсон тут же заглянул в палату:
– В чем дело? У тебя все в порядке?
– Да, просто… я тут принес ему диск и книгу. Я их оставлю.
– Я хочу спать.
– Золотой мой, ты ведь только что встал.
– Я хочу по‑большому.
– Ох ты боже мой! – И Вилсон повернулся к Бернату. – Вы не подождете? Всего пять минут.
Бернат вышел в коридор, захватив книгу. Он вышел на террасу и полистал ее. Рядом с ним легла чья‑то тень.
– Вот хорошо! – Доктор Вальс указывал на книгу. – Это ведь его, да?
– Я вам ее…
– Ой, – прервал его Вальс, – у меня нет времени читать. – И почти с угрозой сказал: – Но я даю вам слово, что когда‑нибудь ее обязательно прочитаю. – И добавил шутливо: – Я ничего не смыслю в литературе, но обещаю быть суровым критиком.
С этой стороны нам ничего не грозит, подумал Бернат, глядя вслед уходящему доктору Вальсу. Зазвонил мобильник. Бернат отошел подальше в угол террасы – в клинике не разрешалось пользоваться мобильными телефонами.
– Я слушаю.
– Ты где?
– В больнице.
– Хочешь, я туда приеду?
– Нет‑нет, – сказал он, быть может, чересчур поспешно. – В два я буду у тебя.
– Ты правда не хочешь, чтобы я приехала?
– Нет, нет, правда, не стоит.
– Бернат!
– Что?
– Я горжусь тобой.
– Я… Почему?
– Я только что дочитала книгу. Тебе удалось передать, насколько я могу судить, то, как жил и чувствовал твой друг…
– Ну‑у… спасибо! Большое спасибо! – И, спохватившись: – В два я буду у тебя.
– Я без тебя не буду ставить рис.
– Отлично, Ксения. Я больше не могу говорить.
– Поцелуй его за меня.
В то же мгновение, когда он закончил разговор и, потрясенный, размышлял о невероятной форме бутылки Клейна [420], Вилсон выкатил Адриа в инвалидном кресле на террасу. Адриа приложил ко лбу руку козырьком, как будто светило яркое солнце.
– Привет, – сказал Бернат. И обратился к Вилсону: – Я отвезу его в уголок с глициниями.
Вилсон пожал плечами, и Бернат повез Адриа к глициниям. Оттуда виднелся большой кусок Барселоны, а за ним море. Скульптура Клейна. Бернат сел, открыл книгу на последних страницах. И начал читать: столько времени прошло с тех пор, как я это пережил… Столько времени утекло с тех пор, как я это написал… Сегодня – другой день. Сегодня – это завтра.
А для чего я все это рассказал? Ведь если бы фра Микела не мучили угрызения совести из‑за жестокости святого инквизитора, он бы не бежал и не превратился в брата Жулиа, того самого, что носил в кармане семена клена, а Гийом‑Франсуа Виал не продал бы по сумасшедшей цене свою Сториони семейству Аркан.
– Это Сториони.
– Я такого имени не знаю.
– Только не говорите, что вы никогда не слышали о Лоране Сториони!
– Никогда!
– Поставщик дворов Баварии и Веймара, – не растерялся он.
– Первый раз о таком слышу. А у вас нет ничего от Черути[421]или от Прессенды?[422]
– Господи боже ты мой! – воскликнул месье Виал, пожалуй слишком уж возмущенно. – Да ведь Прессенда обучался мастерству вместе со Сториони!
– А от Штайнера?[423]
– Сейчас – ничего. – Он указал на скрипку, лежавшую на столе. – Попробуйте поиграйте. Столько, сколько хотите, герр Аркан.
Николя Аркан снял парик и взял в руки скрипку с выражением то ли отвращения, то ли презрения на лице, но умирая от желания сыграть на ней. Он начал что‑то наигрывать своим обычным смычком. Пальцы его были необыкновенно ловкими, но положение рук – странное. Однако почти с самой первой ноты он извлек необыкновенный звук. Гийому‑Франсуа Виалу пришлось слушать, как фламандский скрипач наизусть играет сонаты его ненавистного дядюшки Леклера, но он не выдал своих чувств, потому что на кону стояла продажа скрипки. Через час после того, как лысина и лоб у Николя Аркана покрылись по́том, он вернул скрипку Гийому Франсуа Виалу, который готов был дать голову на отсечение, что Аркан купит инструмент.
– Нет. Мне она не нравится, – заявил скрипач.
– Пятнадцать тысяч флоринов.
– Я не собираюсь ее покупать.
Месье Виал поднялся и взял инструмент. Он аккуратно убрал его в футляр, на котором виднелось темное пятно неизвестного происхождения.
– У меня есть еще покупатель в полутора часах езды от Антверпена. Вы простите меня, если я уеду, не поприветствовав госпожу Аркан?
– Десять тысяч.
– Пятнадцать тысяч.
– Тринадцать.
– Четырнадцать тысяч.
– По рукам, месье Виал. – И когда цена уже была обговорена, Аркан добавил негромко: – Исключительное звучание.
Виал снова положил футляр на стол и открыл его. Он увидел вожделенный взгляд скрипача. Тот прошептал себе под нос:
– Если я хоть что‑то смыслю, этот инструмент принесет много радости.
Николя Аркан состарился подле своей скрипки и завещал ее дочери, игравшей на клавесине, а та – своему племяннику Нестору, сочинителю знаменитых «Эстампов», он – своему сыну, сын – племяннику, и так до тех пор, пока Жюль Аркан не совершил несколько крупных промахов на бирже и не вынужден был расстаться с фамильной ценностью. А больная теща жила, как и Аркан, в Антверпене. Скрипка с прекрасным звучанием и пропорциями, чудесная на ощупь, великолепной формы… Настоящее произведение кремонских мастеров. И если бы у отца была совесть, если бы Фойгт был честным человеком и не выказал интереса к скрипке, если бы… я бы не рассказывал тебе все это. Если бы у меня не было Сториони, я бы не подружился с Бернатом. И не познакомился с тобой на концерте в Париже. Я был бы другим и не говорил бы сейчас с тобой. Я знаю: я рассказывал беспорядочно, но ведь у меня в голове уже туман. Я дошел до этого места, не имея возможности перечитать то, что написал. У меня не хватает духу взглянуть назад. Во‑первых, потому, что когда я писал, то часто плакал, а во‑вторых, потому, что с каждым днем я сквозь туман вижу все хуже. Я превращаюсь в персонажа с картины Хоппера, смотрящего в окно и на жизнь невидящим взором, а во рту у него гадкий привкус от виски и табака.
Бернат посмотрел на Адриа, которого, казалось, занимал листок глицинии у его головы. Он не сразу решился спросить:
– Тебе ничего не напоминает то, что я читаю?
Адриа, помолчав какое‑то время, с виноватым видом ответил:
– А вы думаете, что должно?
– Почему ты говоришь со мной на «вы»? Я – Бернат.
– Бернат.
Но листок глицинии был интересней. И Бернат снова принялся читать с того места, на котором остановился и где Адриа говорил: я хочу тебе сказать, любимая, об одной вещи, которая не дает мне покоя, – я провел всю свою жизнь, размышляя о культурной истории человечества и пытаясь научиться хорошо играть на инструменте, на котором нельзя играть, и теперь хочу сказать тебе, что все мы, со всеми нашими пристрастиями и страстями, в сущности, не более чем ссучья случайность. И что факты, поступки и события путаются между собой, а мы, люди, сталкиваемся друг с другом, находим, теряем или упускаем друг друга тоже по чистой случайности. Случай правит всем, а может быть, ничто не случайно, точнее сказать – все предрешено заранее. Я не знаю, какое утверждение принять, потому что оба справедливы. И если уж я не верю в Бога, то как я могу поверить в предопределенность, как ее ни назови – хоть судьбой, хоть еще как.
Любимая, уже поздно, глубокая ночь. Я пишу, сидя перед твоим автопортретом, который хранит твою душу – ведь ты сумела ее передать. И перед двумя самыми важными в моей жизни пейзажами. Кто‑то из соседей, кажется Карререс с четвертого этажа – такой русый и высокий, помнишь? – захлопнул дверь лифта слишком громко для такого позднего часа. Прощай, Карререс. Все эти месяцы я писал на оборотках рукописи, в которой безуспешно пытался рассуждать о зле. Только впустую потратил время. Теперь бумага исписана с двух сторон. С одной – неудавшиеся размышления. С другой – рассказ о событиях моей жизни и моих страхах. Я смог рассказать тебе о моей жизни кучу вещей – может, и неточно, но это истинная правда. И я могу тебе говорить, строить догадки или что‑то сочинять о жизни моих родителей, которых я ненавидел, осуждал, презирал и по которым я теперь немного скучаю.
Этот рассказ для тебя, чтобы ты жила где бы то ни было, пусть хотя бы в моем повествовании. Но я рассказываю не для себя – я не дотяну и до завтра. Я чувствую себя, как Аниций Манлий Торкват Северин Боэций[424], который родился в Риме около четыреста семьдесят пятого года и прославился как знаток античной философии. Я защитил докторскую диссертацию в тысяча девятьсот семьдесят шестом году в Тюбингенском университете, а затем работал в Барселонском университете, в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Я опубликовал много работ, родившихся из размышлений вслух в университетских аудиториях. Я занимал важные государственные должности, чем заслужил почет, но потом впал в немилость и был заключен в тюрьму Агер Кавентианус в Павии, которая тогда еще не называлась Павией. Я с нетерпением жду, когда судьи вынесут приговор, хотя знаю, что меня приговорят к смерти. Вот почему я останавливаю время, сочиняя De consolatione philosophiae [425], покуда жду конца и пишу для тебя эти воспоминания, которые иначе и не назовешь. Моя смерть будет долгой, совсем не как у Боэция. Моего императора‑убийцу зовут не Теодорих, а Альцгеймер Великий.
За мои грехи, за мои грехи, за мои великие грехи, как учили меня в школе, хотя я, кажется, даже не крещеный. И сдабривали все это невероятной историей о первородном грехе. На мне лежит вина за все; если нужно, буду виноват во всех случавшихся на земле пожарах, землетрясениях и наводнениях. Я не знаю, где Бог. Твой, мой, Бог Эпштейнов. Чувство одиночества мучит меня, любимая моя, любимейшая Сара.
Грешнику не дано искупления. Самое большее – прощение жертвы. Но часто, даже получив прощение, он не может жить. Мюсс решил исправлять содеянное зло, не дожидаясь прощения ни от кого, в том числе и от Бога. Я чувствую, что виноват во многом, но попытался жить дальше. Confiteor. Я пишу с большим трудом, я устал и часто путаюсь, потому что у меня уже бывают нехорошие провалы в памяти. Как я понял из разговоров с врачом, когда эти листки будут изданы, любимая, я уже стану овощем, не способным никого попросить, чтобы – не из любви, но хотя бы из сострадания – мне помогли уйти из жизни.
Бернат взглянул на своего друга, и тот молча тоже посмотрел на него. На мгновение Бернат испугался, потому что ему привиделся взгляд Гертруды. Но, несмотря ни на что, он продолжал читать: я писал все это в безнадежной попытке удержать тебя, я сошел в ад своей памяти, и боги позволили мне забрать тебя с одним невыполнимым условием. Теперь я понимаю жену Лота, обернувшуюся в ненужный момент. Я клянусь, что обернулся, чтобы поддержать тебя на неровной ступеньке лестницы. Безжалостные боги Гадеса вернули тебя в ад смерти. Я не смог тебя возродить, дорогая Эври́дика.
– Эвриди́ка.
– Что?
– Ничего. Извините.
Бернат несколько минут молчал. Он покрылся холодным потом. От страха.
– Ты меня понимаешь?
– Что?