– Стойте, я еще не все рассказал, – сказал Трег. – Мы только начали.
– Черт!
– Вам это будет интересно.
– Черт!
– Мы ее отвезли к нам и допросили. Вытащили картинки. Ну, она делает оскорбленное лицо и говорит… – Трег повернулся к напарнику: – Лучше ты расскажи. У тебя классно выходит.
– Й‑а‑а их сама‑а‑а на‑аррисова‑алла‑а, – по‑скандинавски растягивая слова, повторяет Андрейд.
Я был так поглощен мыслями о потерянном сокровище, что даже не сразу понял, о чем он говорит. Когда же до меня дошло, я переспросил:
– Простите?
– Давай, – велел Трег, – объясни ему еще раз.
– Она утверждает, будто сама их нарисовала.
– Да ладно тебе, Бенни, ну еще разок покажи!
– Стоп, – сказал я. – Секундочку. Что она сама нарисовала?
– Картинки, – ответил Андрейд.
– Какие картинки?
Трег показал на стол:
– Вот эти.
Я уставился на него:
– Не смешно.
– Так она сказала.
Меня обескураживало их спокойствие.
– Зачем ей это?
– Говорит, ей заплатили, чтобы она сделала копии, – ответил Трег. – Ну, это, как его… Скопировала стиль. Вот.
– Да ну…
– За что купил, за то продаю.
– И кто ей заплатил?
– Она не признается, – сказал Андрейд.
– Ага. Уперлась как баран, – добавил Трег.
Я скрестил руки на груди:
– Чепуха.
– Мы тоже так сначала подумали, – сказал Андрейд, – и попросили ее нарисовать что‑нибудь прямо тут. Я над ней сидел, так что не сомневайтесь. Вот эти картинки.
Он снова полез в ящик и вытащил второй пакет с бумагой. Рисунки от первой пачки почти ничем не отличались. Нет, беру свои слова назад. Они вообще ничем не отличались. Я таращился, моргал, снова таращился, стараясь прогнать галлюцинацию. Больше всего меня сбивало с толку, что рисунки соединялись точно так же, как соединялись рисунки Крейка. И дело не только в этом. Они и с первой пачкой тоже соединялись, с теми картинками, что изъяли из квартиры Кристианы. Казалось, Кристиана устроила перекур, а потом снова села за работу. Я спросил, смотрела ли она на первую пачку, когда рисовала. Андрейд покачал головой. Сказал, что она рисовала по памяти. Меня бросило в пот. Я вдруг вспомнил, как сам же рассказывал Мэрилин про Кристиану: «Она раньше была хорошим художником». В конце концов, образование она получила классическое, так что вполне могла скопировать рисунки художника, которого выставили вместо нее. Очень на нее похоже. Кристиана вообще ощущала себя мученицей и проповедником. Это часто очень портило ее работы. Да, вот теперь все складывалось. С другой стороны, мне трудно было смириться с мыслью, что стиль Виктора кто‑то воспроизвел с такой легкостью. Ведь я считал себя единственным экспертом в иконографии его работ. Только я мог отличить, где подлинник, а где подделка. Только у меня было исключительное право на эти рисунки. А эти листки настолько же аутентичны, насколько и те, что я вытащил из грязной вонючей квартиры Виктора. Никакой разницы! Достаточно взглянуть раз, чтобы в этом убедиться. Бог ты мой! Обе пачки нарисованы одной рукой. Даже чернила, тона которых на картинках Крейка плавно переходили от одного к другому, были подобраны абсолютно точно. Комната начала кружиться у меня перед глазами: что, если рисунки, которые я привез из квартиры Виктора Крейка, ему не принадлежали? Что, если я стал объектом тщательно продуманного Кристианой розыгрыша? И Виктор Крейк – это Кристиана? Я так нервничал, что идея показалась мне вполне правдоподобной. Кристиана вообще склонна была к самоистязанию. Я так и видел, с каким мазохистским наслаждением она ждет, когда я отменю ее выставку ради другой ее выставки. В конце концов, кто такой этот Виктор Крейк? Да никто. Я такого не знал, да и никто его не знал. Все нарисовала Кристиана. Буквально все. «Мона Лиза»? Ее работа. И «Венеру Милосскую» тоже Кристиана вытесала. Все, что Кевин Холлистер собирался повесить в своем кабинете, от «Весны» Боттичелли до «Олимпии» Мане, – все нарисовала Кристиана. Я даже начал прикидывать, как ей удалось убедить Тони Векслера поучаствовать в розыгрыше. Трудновато ей, наверное, пришлось. Уже не говоря о том, что надо было еще уговорить коменданта здания, Шонесси, всех соседей, продавца во фруктовой лавке, Джо, чемпиона страны по шашкам… Все они были двойными агентами. Но… Но… Но ведь я говорил с людьми, которые своими глазами видели Виктора Крейка, встречались с ним в подъезде… Хотя, с другой стороны, никто из них не мог точно описать его внешность. А пожалуй, так даже реалистичнее. Все описывают его по‑разному. Но ведь Кристиана же должна была хоть как‑то подготовиться, придумать, что они все будут говорить? Просто так, на всякий случай?
|
|
|
|
У меня снова ужасно разболелась голова.
Меня смущало и раздражало поведение Кристианы. Спланировать всю эту махину, даже привлечь млекопитающих весом под тонну, в то время как можно было по‑прежнему рисовать дерьмо, которое толпа и так с удовольствием покупала…
|
|
Наверное, Андрейд и Трег решили, что у меня крыша от горя поехала. Во всяком случае, когда я неожиданно произнес: «Да, прямо Меегерен[40]какой‑то!» – они сочувственно кивнули. Так кивают, успокаивая душевнобольных, когда нужно выиграть время, пока мускулистые парни в белых халатах вытаскивают из машины «скорой помощи» свои сети.
– Держитесь крепче, это еще не все, – сказал Трег. – Глядите, что мы нашли в ее квартире.
Андрейд опять открыл ящик стола. Ну что там у них еще припасено? Фотография, на которой Кристиана и Виктор распивают чаи на кухне? Андрейд протянул мне следующий полиэтиленовый пакетик. В нем лежало неоконченное письмо, написанное тем же ровным мелким почерком. Точь‑в‑точь как в тех посланиях с угрозами. Угрозами, как мы думали, от Виктора. На этом листке было выведено: ЛЖЕЦ.
– Почему она называет вас лжецом? – спросил Андрейд.
– А я почем знаю? Она же ненормальная.
ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ
– По‑моему, эта бумажка подтверждает ее версию. Сама все нарисовала.
ЛЖЕЦ
– Вы вроде говорили, что первые два письма вам художник прислал? – спросил Трег.
– Я думал, что он.
– Ну так по‑моему, она и есть этот художник. – Трег посмотрел на Андрейда: – Как думаешь, Бенни?
– Похоже на то.
Трег улыбнулся.
– Вот вам наше экспертное заключение: это один и тот же человек. Один раз она вас уже одурачила и, вполне возможно, на этом не остановится.
– Погодите. – Я потряс письмом. ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ. – Вы же не собираетесь… Она ведь мне угрожала! Вы что, ее даже не арестуете за нападение?
– Ну, – сказал Трег, – тут тоже все не так просто. Она признала, что отправила вам те два письма…
– Вот видите, – сказал я.
– И признала, что это тоже собиралась отправить. Но при этом она клянется, что письма – просто розыгрыш.
– Вы с ума…
– Вы занервничали, она испугалась, что вы догадаетесь, и перестала их посылать. Третье дописывать не стала, вот мы его и нашли.
– И вы ей верите?
Трег и Андрейд переглянулись и дружно посмотрели на меня.
– Вообще‑то, да, – ответил Трег.
– Меня не проведешь, – добавил Андрейд.
– Она даже предложила дать показания на полиграфе.
– Да вы что, совсем, что ли? Это же… Это… Погодите, так это она или не она на меня напала?
– Мы не знаем, – ответил Трег. – Конечно, ей ничто не мешало кого‑нибудь нанять, чтобы вас отметелили, но сама точно не била. Без четверти двенадцать она веселилась на приеме на другом конце города. И все гости клянутся, что глаз с нее не спускали. И что она была там с десяти вечера как минимум до часу ночи.
– Она могла с ними сговориться, – сказал я, хотя и самому это казалось параноидальным бредом.
– Могла, – успокаивающе ответил Андрейд.
– Она могла нанять кого‑нибудь.
– Могла.
– Не знаю, что и думать, – сказал я.
– Пока нам предъявить ей нечего. Мы ничего не докажем. Разве только незаконное преследование – по тем двум письмам. Только скажу вам честно, никто с такой ерундой возиться не станет. Она твердит, что просто пошутила.
– И как, вам смешно? – Я помахал перед носом у Трега письмом.
Андрейд и Трег снова переглянулись.
– Ну, если честно, не очень, – ответил Андрейд.
– Чуть‑чуть, – добавил Трег.
Я изумленно уставился на них. Почему это мои неприятности всех так забавляют?
– Но только самую капельку, – поправился Трег.
– Короче, мы вернулись к тому, с чего начали, – объявил Андрейд. – Будем искать вашу коробку. А вы пока расслабьтесь и не переживайте больше из‑за писем. Думаю, новых не будет.
Я тупо кивнул.
– Ничего, потихоньку‑полегоньку, и докатимся, – добавил Трег.
Я вышел на улицу, как в тумане. И в голове у меня не прояснилось, пока я не поговорил с Самантой. Едва меня увидев, она сразу же спросила, не заболел ли я. Пришлось пересказать ей содержание моей беседы с полицейскими.
– А, – ответила она. – Ну и дела!
– Вот‑вот.
– Ни фига не понять.
– Вот‑вот.
Она ухмыльнулась:
– Ладно, так и быть, внесу немного ясности.
И она рассказала мне, что нашла Джеймса Джарвиса, человека, на которого тридцать лет назад напал наш маньяк. Джарвис выжил. Он переехал в Бостон, где преподавал маркетинг в заштатном университете. Саманта с ним поговорила. Джарвис утверждал, что ничего уже не помнит, но она ему не поверила. Ей часто приходилось допрашивать жертв, переживших сексуальное насилие, и она считала, что, встретившись с ним, мы добьемся большего. По телефону гораздо легче соврать, подавить страшные воспоминания. На следующий день позвонил заместитель директора «Зеленых садов» и сказал, что копии фотографий выслать не сможет, но может пустить нас на них взглянуть. И мы с Самантой решили отправиться в большое путешествие.
Через две недели мы погрузились на летучую калошу, следующую из аэропорта Ла‑Гуардиа в Олбани. Накануне вечером по телевизору обещали порывистый северо‑восточный ветер, и я решил, что наш рейс сильно задержат, если вообще не отменят. Но с утра светило яркое солнце, на полу аэровокзала лежали прямоугольные солнечные пятна, и Саманта шла ко мне навстречу, окутанная золотым сиянием. На ней были лиловые вельветовые штаны и черный свитер. Никакой косметики. За плечами – основательно потрепанный рюкзачок. Саманта встала в очередь на регистрацию, засунув большие пальцы в карманы брюк. Я стоял в сторонке и не шевелился, боялся, что волшебный свет, исходящий от нее, пропадет. В конце концов я решился, подошел и просто не смог удержаться от комплимента.
Мы получили посадочные талоны, влезли в автобус, проехали немного по летному полю и выгрузились перед весьма хлипким на вид самолетиком. Самолетик поблескивал на солнце крыльями, залитыми противообледенительной жидкостью. В салоне было всего тридцать посадочных мест, мы сели по разные стороны от прохода, и Саманта сразу же отвернулась к окну. За окном техник поливал из шланга лопасти винта.
– Ненавижу летать, – сказала она.
Я не придал значения ее словам. А кто любит? Особенно по нынешним временам. И зря не придал. Надо было слушать внимательнее. На каждом «ухабе», а в таком самолетике их чувствуешь все, Саманта вцеплялась в ручки кресла. Лоб у нее покрылся испариной.
– Эй, ты как там?
Саманта сильно побледнела.
– Ничего. Ненавижу летать!
– Хочешь водички?
– Не надо, спасибо.
Самолет провалился в яму, и Саманта опять напряглась.
– Вообще‑то я не такая трусиха, – сказала она. – Это я после смерти Йена начала бояться.
Я быстро просчитал возможные риски и взял ее за руку, надеясь, что не совершаю роковой ошибки. Она вцепилась в меня и не отпускала весь полет. Нет, один раз отпустила – мимо нас ехала тележка с напитками.
Про Олбани[41]я почти ничего не знал, помнил только, что, по словам Эда Коча,[42]в городе не было ни одного приличного китайского ресторана. Как только мы выехали из аэропорта, я сразу осознал его правоту. Чувство ложной интеллигентности заставило нас сделать круг почета вокруг местного капитолия, и выяснилось, что это аляповатое красно‑белое страшилище, тщетная попытка возвести во всеми забытом городе архитектурный шедевр. Вообще, первые ньюйоркцы могли бы и подумать немножко, прежде чем выбирать этот городишко столицей своего штата. То, что триста лет назад казалось очевидным преимуществом, – бобры тут водились в изобилии, и их шкурки было легко добыть – утратило в наши дни свою значимость. А вот международным культурным и финансовым центром город так и не стал.
«Зеленые сады» располагались на другом берегу Гудзона, недалеко от шоссе 151. Мы проехали через унылые пригородные районы. На окнах домов все еще красовались рождественские гирлянды. Возле очередной развилки двое взрослых мужчин наблюдали за третьим, который, быстро переступая ногами по шине от грузовика, катил ее по автостоянке задом наперед на манер циркачей. Я пустил Саманту за руль, только убедившись, что она уже достаточно успокоилась после полета и снова стала вредной и занудной. Полдороги она развлекала меня рассказами про кошмарные выходные.
– Мама по ошибке назвала Джерри отцовым именем.
– Да ладно! Врешь!
– Если бы!
– Напилась, что ли?
– Она нет, а вот он – да. Наверное, поэтому и назвала. Небось вспомнила, как на отца орала. Джерри сказал что‑то про ее стряпню, урод, а она вдруг: «Да пошел ты, Ли!» И сразу рот рукой прикрыла. Прямо кино.
– А он‑то заметил?
– Еще как.
– Мама дорогая!
– Ага.
– Жуть!
– Да ладно, проехали. – Она посмотрела на меня: – А ты отцу позвонил?
Я помолчал, не зная, что ответить.
– Нет.
Саманта молча кивнула.
– Я собирался, правда! Даже трубку снял! – Мне хотелось как‑то оправдаться.
– И?
– Я не знал, что сказать.
– Спросил бы, зачем он хотел купить твои рисунки.
– Как‑то не сообразил.
– Дело твое. – Она включила левый поворотник. – Приехали.
Каменные колонны, расположенные по сторонам от подъездной дорожки в «Зеленые сады», когда‑то составляли единое целое с аркой монументальных ворот. Точно такие же, только украшенные ржавыми потеками, колонны располагались по всему фронтону здания. На них зияли дырки от креплений давно утерянных водостоков. Вдоль дороги, заслоняя обзор, тянулись сосны и заросли ольхи. Наконец показался старый высокий дом с белеными стенами, треугольной крышей и верандой. Я совсем разволновался. Мы поднялись по ступеням, в дверях нас встретил человек с рыжей козлиной бородкой.
– Дэннис Дрисколл, – представился он.
– Итан Мюллер. А это Саманта Макгрет, окружной прокурор.
– Очень приятно. – Улыбка у него вышла кривоватая. – У нас тут гости редко бывают.
Внутри все скрипело и разваливалось. Темный коридор был заставлен так, что по нему можно было только протиснуться. С викторианских времен тут никто ничего не ремонтировал. На стенах по‑прежнему жуткие обои с золотыми полосами, свет включается кнопками, правда, огромная люстра так и не зажглась. Паровые трубы шипели, как гремучие змеи. В холле на стене висел портрет седовласого толстяка с двумя подбородками и в напудренном парике. Табличка под портретом поясняла, что это Джон Вестфилд Уорт.
– Он тут всем заправлял до середины шестидесятых, – сказал Дрисколл. – Заведение считалось очень прогрессивным для своего времени.
Он повел нас вверх по лестнице, остановился на площадке и показал на окно. За окном был заснеженный луг и еще одно здание, несколько более современное.
– Там раньше были комнаты пациентов. В семидесятых все внутри сломали и устроили реабилитационный центр. А сам дом построили в 1897 году. – Он повел нас на третий этаж. – Надо же, как вы быстро откликнулись! Если честно, я думаю, доктор Ульрих не ожидала, что вы сами приедете, потому‑то она и согласилась вас принять.
– А мы вот они.
– Да уж, да уж.
Мы прошли по заставленному темному коридору и поднялись еще по одной лестнице.
– Тут редко кто бывает. Отопление в этой части дома барахлит. А летом здесь настоящее пекло. Мы эти помещения в основном как склады используем. Наши пациенты, те, что живут у нас подолгу, оставляют тут чемоданы. Очень много народу из других штатов приезжает. А канадцы, бедняги, уже совсем истомились ждать, пока до них очередь дойдет. Теоретически, мы могли бы селить в этих комнатах сопровождающих родственников, но я им всегда советую остановиться в гостинице. Вуаля!
Мы повернули за угол.
– Теперь понимаете, почему я сам не хотел с ними возиться? – спросил Дрисколл.
Вдоль длинного коридора от пола до потолка висели сотни фотографий, деревянные рамки основательно растрескались из‑за сезонных колебаний влажности. Стен совсем не было видно, словно мы очутились в галерее фламандского эрцгерцога. У меня аж клаустрофобия разыгралась. Были там и портреты, но большинство, как и обещал нам Дрисколл, – групповые снимки, раньше очень любили так фотографировать: люди стоят рядами, самые высокие сзади, самые маленькие сидят на полу впереди, скрестив ноги. Застывшие, напряженные взгляды, тщательно приглаженные волосы, рубашки, застегнутые на все пуговицы. Но было в этих лицах и нечто необычное, неподобающее случаю. Кое‑кто ухмылялся или смешно выпячивал челюсть. А может, это мне только показалось. Я же знал, что всех их заперли здесь за плохое поведение. Мне было очень жаль этих отверженных. Родись я в эпоху, чуть менее снисходительную к пороку (или в чуть менее терпимой семье), – вполне мог оказаться на их месте.
Там, среди них, мог быть и Виктор Крейк. Мне не терпелось поскорее отыскать его. Мы переворачивали снимки один за другим и читали подписи, там, где они были. На одной фотографии осталась только дата: второе июня 1954 года. Сколько лиц и имен, сколько человеческих душ, и все забыты. Где теперь их семьи? Как эти бедняги жили, пока не попали сюда? Разрешалось ли им покидать больницу? Привидения тянули меня за рукав, им хотелось захватить живое тело и вырваться наконец отсюда.
Мы нашли его. Саманта тихонько сказала: «Итан» – и все. А я‑то думал, небеса разверзнутся и грянет гром.
Семь человек выстроились в ряд. Саманта вела пальцем по надписи под рамкой.