Если все эти определения брать в их рациональной форме, то мы можем сказать что: 1) общественное бытие определяет собой общественное сознание; 2) что способ производства определяет собой способ представления; 3) что способ представления имеет свои конкретные "национальные" особенности по связи с национальными особенностями самого способа производства; 4) что внутри общества каждый класс развивает свои ориентации, оценки и т. д.; 5) что внутри классов есть варианты ориентации, в связи с характером групп; разделенного общественного труда; 6) что с переменой общественного бытия меняются и эти ориентации общественного сознания; 7) что многообразие ориентации может быть более или менее широким у той же самой группы и может быть умерщвлено при таком устройстве общества, когда специализация суживает жизнь до ее предельной односторонности.
Установив эти предпосылки, мы можем сравнительно легко разобраться и в том вопросе, который con amore практикуется современным руссоизмом индусско-китайского образца, о чем мы говорили уже, разбирая книгу Th. Lessing'a, которого и пресловутый граф Н. Keyserling считает за высокий авторитет в индусской философии вообще и в индусской мистике в частности и в особенности.
Представляется на первый взгляд в высокой степени странным, парадоксальным и прямо непонятным, каким образом браманизм, а затем буддизм, будучи идеологией господствующих классов (мы не говорим о первоначальном периоде буддизма, когда легендарный Сакиа-Муни ((Сакиа-Муни – см. Будда.)),бросив дворец, ушел к нищим и убогим, стал заступником за "судра" и "бразида", развил учение о непринятии чувственного мира, сложился, как аскетическая система, вырос как учение чистого созерцания и т. д. Коротко говоря, мы объясняем это так:
Ни в одной стране не было такого дробного, строгого и застывшего деления на касты,как в Индии, где верхушка – "святые", парии – "хуже глиста в кишке собаки". Чтобы держалась этакая социальная пирамида, должны были выработаться совершенно исключительные методы воздействия на массы, такие, которые делали бы господствующую теократическую олигархию высшими существами,несоизмеримыми с обыкновенными смертными. Здесь оказались бы недостаточными такие нормы, как в Египте, где пафос дистанции, воплощенной в идее ранга,приводил к постройке колоссальных "вечных" пирамид, грандиозных статуй фараонов, обрядовой мистике и т. д. Здесь теократическая верхушка должна была на деле творить вещи, представлявшиеся чудом для других, оказаться способной на деле к тому, к чему не могли быть способны обыкновенные смертные. То, что обычно у господствующих классов является монополией знания, здесь должно было приобрести потенцированную форму, небывалую интенсивность, которая бы превращала теократическую головку в существо иного порядка. При застойном характере экономического и технического развития, "прогресс" мог идти здесь по одному направлению: по преобразованию самой физиологической (и следовательно психологической) природы человека-властителя. Это и было достигнуто индийской теократией. В самом деле. Послушаем нашего авторитетного мистика:
"Греческое слово Myste, мистика (μυω) означает. – конец. Заканчивается здесь дыхание (Odem) (санскритск âtman, древнееврейское ruah):
Raja-Yoga и Tarîva (способности светлпо-бодрствущего сверхсознания) служат мудрецам Индии для сокращения вдыхания и выдыхания. Его полное подавление и выключение означало бы прекращение крово- и жизнеобращения; с этим совпадает достижение нирваны.
Это происхождение понятия "мистики" указывает на последние глубины. Так как каждому акту (Fat) духа, как внимание, желание, самособирание, мышление и т. д. свойственно самонапряжение (Sichanspannen), которое телесно проявляется в непроизвольной задержке дыхания, то все... тайные учения Азии являются сборниками директивных правил и упражнений по концентрации, овладеванию и подавлению жизненного ритма (Lebens Laucher). (230)
Что же отсюда вытекает?
То, что основой мистики индусских жрецов-мудрецов является физиологический тренаж плюс гипноз, доведенные до такого замечательного совершенства, до которого в Европе, ориентировавшейся на вещи, не доходили даже приблизительно. Застойности вещной культуры заменялась здесь гигантской культурой воли, направленной на преодоление воли, – это и есть "чистое созерцание", "погружения в предмет", "слияние с миром", "непосредственное переживание", "мистика", овладение своим телом и царством аффектов. Столетиями, из поколения в поколение, передавая свой опыт по наследству, подбирая особо способных, культивируя "аскезис" ((Аскеза — (гр. askesis образ жизни), образ жизни, отвечающий требованиям аскетизма.)) и аскетические упражнения, создав целую громаднейшую культуру этого неведомого Европе тренажа, индийские мудрецы достигли такого совершенства, что стали по отношению к париям, судра и другим кастам на недосягаемую, ангелоподобную высоту. Все остальное (нормы поведения замкнутых каст, когда целуют след брамина и почитают его экскременты, а парию рассматривают как прокаженного, до которого нельзя дотронуться, не осквернившись; религиозное учение о переселении душ, где нарушение кастовых правил кажется перевоплощением в какое-либо особо позорное животное и т. д.) – опосредствовало эту (социальную дифференциацию).
Отсюда вытекают следующие характерные черты: концентрация внимания на человеке, его желаниях, воле и т. д., а не на предметах внешнего мира; пассивная позиция по отношению к внешнему миру, а не активная позиция овладения; напряжение воли для преодоления воли, т. е. культура чистого созерцания; концентрированность на аффективной стороне, а не развитие понятий; алогичность "духовного опыта", а не культура мышления, как такового. И т. д.
Конечно, не нужно думать, что все это было "дано" в своей "чистой" форме. Речь идет лишь о тенденции. Не нужно также думать, что вся индийская философия сводилась к мистике – такие басни рассказывают только неумеренные прозелиты индусского мистицизма. И совершенно нелепо было бы полагать, что созерцание заменяло работу, и что йоги кормили огромную страну. Такое представление об Индии так же нелепо, как "классическое" представление об Элладе, по которому гармонические греки ходили голыми, высекали статуи и философствовали, а хлеб насущный готовым ниспадал им в их божественные рты. И тем не менее, так как идеи господствующего класса обычно бывают господствующими идеями, то немудрено, что созерцательная позиция была тормозом для активного отношения к природе и адекватного идейного отношения, т. е. активного мышления в понятиях. Но и сами понятия, выраставшие на основе таких жизненных ориентации и формируясь соответственно способу производства с его расчлененной и доведенной до огромной высоты иерархией, застывали в форму универсальных религиозно-мистических систем: более конкретно-натурально-анимистических и фетишистских – в народных низах, с моментами сотериологического порядка, и более абстрактных – в верхах. Чувственное представление, образ, фантазия, аффективная сторона жизни приобретали поэтому гораздо больший удельный вес, чем в развитии западно-европейского типа.
Но при всем том, отнюдь не следует упускать из виду и несоизмеримости разных способов производства, как таковых. Ибо нелепо противопоставлять индусскую теократию европейскому капитализму. А докапиталистические отношения и в Европе знали мистику и народную романтику, анимизм, всеобщую одушевленность сил природы, бесконечное разнообразие богов, сопереживание природных явлений. Гейне прекрасно описал это для Германии в своих очерках по истории религии и философии. Но то же было и в России (возьмите хотя бы Мельникова-Печерского) и в Ирландии, и во Франции, и повсюду. Таким образом, абсолютизировать все эти категории различия никак нельзя: это означило бы поистине рационалистически, схематически, убого и односторонне подходить к соответствующим явлениям.
Жизнь чувства и чувственное отношение к природе, однако, отнюдь не обязательно предполагает мистические и мистико-религиозные формы. Между тем господа мистики, и в том числе поклонники индусского мистицизма, исходят именно из этой совершенно неверной предпосылки. Религиозная форма есть как раз зародышевое мышление и мышление социоморфного типа, что очень легко показать на истории всех без исключения религий, начиная с культа предков, старших в роде, героев и т. д., и кончая царями небес и безличными абстракциями с их принудительной силой. Конфуций, как мы упоминали, говорит: "Чтобы достигнуть хорошей жизни, не следует, как это происходит в западной половине земли делать новый плуг, но нужно сделать какое-нибудь благодеяние для растений, животных или людей. Ибо, если бы мы любили море, как нашу собственную душу, то мы в нем не утонули бы, и если бы мы любили огонь, как самих себя, то он бы не обжигал нас". Здесь мы видим отнюдь не простое сопереживание природы, но и понятия, и цели, и расчет (столь ненавистный Лессингу), но только все это в анимистической примитивной форме. Однако, разумеется, есть разница между жизнью интеллекта и жизнью аффективной, между мышлением и чувством, между системой понятий, "холодным разумом" и аффективным переживанием, "горячим сердцем", или, как это теперь называют, между "духом" и "душой", хотя они и неотгорожены китайской стеной друг от друга. Верно то, что специфическая структура капитализма отделила город от деревни, культуру от природы, теорию от практики, мышление от чувства. Лучшим примером может служить Кант, который не выезжал за пределы Кенигсберга, в Кенигсберге почти не выходил (за исключением точно размеренных ежедневных прогулок) из своего кабинета. Сама по себе, в целом, иррациональная жизнь капитализма в единичном рационализирована до мелочей, и постоянная постановка целей и расчет являются, действительно, ее свойством: жизнь превращается в универсальную тактику, аффективная жизнь остается на долю почти одной эротики. Это обеднение жизни, и гипертрофия интеллектуального на базе сокращения эмоционального (а вовсе не от "чрезмерного ума" самого по себе!) есть действительная односторонность капиталистического человека.
Но вопрос о многосторонности и односторонности, об однобокости или универсальности жизненного содержания отнюдь не совпадает с вопросом о типе познания. Между тем, мистики контрабандой протаскивают именно этот вопрос, хотя в своей терминологии стараются замутить воду. Ибо, переживание (созерцание, нирвана и т. д.) есть у них погружение в глубины бытия,во вневременную и внепространственную сущность вещей,в "истинный мир". Если бы речь шла о том — и только о том – чтобы обогатить жизненное содержание человека сопереживанием природы многообразными, связанными с этим, эмоциями (и чувственными ощущениями, красками, запахами, формами, звуками; и ощущениями приятного, радости, подъема, всего того, что на авенарианском языке обозначалось, как "положительный аффекционал"((Аффектация – (лат. affectatio), необычное, искусственное возбуждение, неестественность в жестах, манерах,
чрезмерная приподнятость речи. В данном случае речь идет не об «аффектации», а о получении положительных «аффектов», т. е. сильных эмоциональных переживаний – прим. СРС)) и "положительная физиоразность"), то не было бы никакого спора: эту проблему жизненного устройства и душевного обогащения человек решает, как мы уже говорили, социализм,уничтожающий уродство капиталистической культуры. Но мистики утверждают, что рациональное познание убивает сущность мира, анализирует сухую мумию, превращает мир в математическую формулу, живое заменят машиной, мир – числом. Все эти возражения мы отбили в предыдущем изложении. Что же обещает нам мистика? Восхищение формулой Конфуция есть омистичивание Конфуция, у которого все весьма трезво-утилитарно, но на анимистической основе. Если поступать, однако, по этой формуле, то ничего хорошего не вышло бы. В чем же может быть замена интеллектуального познания? Не в том ли, чтобы, как предлагает Лессинг, объявить действительную жизнь сном,а сон – действительною жизнью?
Но на это еще Гегель в "Феноменологии" дает блестящий ответ:
"Говорят, что абсолютное следует не понимать, а чувствовать, и созерцать, что исследованием должно руководить не понятие, а чувство и созерцание"... "Роль приманок, необходимых для того, чтобы пробудить желание клюнуть, играют прекрасное, святое, вечное, религия и любовь; не понятие, а экстаз, не бесстрастно развивающаяся необходимость вопроса, а бурное вдохновение должно, как говорят, служить сохранению и прогрессирующему развитию богатства субстанции". ((В указанном произведении цитата не обнаружена.)) "Предаваясь необузданному брожению субстанции, они надеются, сокращая самосознанием и отказываясь от рассудка, сделаться избранниками ее, которым бог дает мудрость во сне; но зато все, что они в действительности получают и порождают во сне, и относится лишь к области снов. Эта операция, следовательно, стара, как мир, и ничего плодотворного она не давала. Во имя жизни выбрасывать лозунг "спать", это поистине комично.
Предлагать отказ от понятия,значит предлагать отказ и от слова. И тут мистики вполне последовательно провозглашают последней мудростью... молчание. Самый большой мудрец, это великий молчальник, который ничего не говорит.
Это и есть достижение Th.Lessing'a.
"Санскритское имя – читаем мы у него – для мудреца гласит muni; это значит буквально: онемелый, более не говорящий. Древнейшее предание Египта рассказывает о четверичном боге Амуне, который почитался только молчанием. Об одном греческом философе Кратиле, учителе Платона и ученике Гераклита, осталось для нас в предании только то, что он на высоте своей мудрости сидел молча и лишь попеременно поворачивал указательный палец правой руки то налево, то направо, чем он хотел обозначить двоякую природу и раздвоение всякого знания; и действительно! если бы я мог объявить себя сторонником какого-либо философского направления или школы, я бы назвал себя почитателем Кратила" (230-31) " Беркли и Кратил;отрицание внешнего мира ради субъективного "образа" и возвращения к "ручной речи" ((В указанном произведении цитата не обнаружена.)) пра-дикарей, т. е. отрицание мысли и человеческого общения через речь есть последний результат и "вывод". Нечего сказать, хорошая замена рационального познания и великолепное проникновение в "последние глубины" бытия! Что же еще может предложить мистика? Каталептическое блаженство, безразличный экстаз, нирвану, атараксию? Но, ведь, эти вещи были ведомы всем народам: даже российские хлысты знали их, как знали их шаманы Сибири, иранские дервиши и т. д. "Дионисово" начало родственно тоже этим мистериям. Однако, какое это имеет отношение к познанию действительных связей мира и действительных отношений? Если сюда входят иногда моменты гипноза, гипнотического ясновидения, физиологического тренажа и соответствующих знаний,то они сами поддаются рациональному объяснению, и тут нет принципиально ничего ни мистического, ни чудесного; вообще "чудо" есть отрицательное: чудес не бывает;чудо, которое действительно произошло, не есть чудо уже тем самым, что оно есть.
Мистики ратуют во имя непосредственной жизни, справедливо жалуясь (и тут как мы видели, есть действительная проблема) на обездушение жизни. Но они предлагают вместо обездушения ее обессмысление. Впустив океан аффектов, они хотят заковать и запрятать в погреб человеческий интеллект. Давая широкий простор чувственному образу, они хотят заколотить двери в царство понятий. Таким образом, они с другого конца хотят однобокости: вместо культурной однобокости интеллекта они хотят животно-детско-дикарской однобокости аффекта. Растительно-животное состояние есть для них идеал, как антитеза искусственной среды, машинизма, калькуляции, счета, тактики, рациональной науки. Другими словами, здесь предлагается перейти от логического мышления к пра-логическому "соучастию", о котором говорит Леви-Брюль в своей работе: "Les fonctions mentales dans les sociètés inferiures". ((Леви-Брюль "Les functions mentales dans les sociètés inferieures". P., 1922.)).
Это значит не решать задачу, а отказаться от решения задачи. Нет! социализм будет поддерживать великую фаустическую традицию, традицию труда, знания, борьбы, интеллекта и чувства, любви, природы, искусства. Соединяя культуру и природу, он убьет бездушие цивилизации, он создаст великий синтез рационального познания и богатейшей жизни чувства.
Глава XXVI. ОБ ОБЪЕКТЕ ФИЛОСОФИИ
Переходим теперь к положительному решению основных предпосылок философии. Из всего вышесказанного вытекает, прежде всего, исторический подход к предмету. И здесь сразу же нужно заметить, что бы в последующем не было никаких недоразумений: действительный мир исторически сам стал объектом, т. е. предметом человеческой практики и мышления; действительный мир безотносительно к субъекту, т. е. в этом смысле "в себе", существовал до появления человека, т. е. исторически возникшего субъекта. Положение: "без субъекта нет объекта" (и обратно) верно только тогда, когда "объект" и "субъект" берутся в строгом смысле, как коррелативные, соотносительные, понятия. Объект всегда связан с субъектом. (В скобках отметим, что сравнительно не так давно под объектом разумелся субъект, а под субъектом объект: субъект был страдательным началом, "предметом", а не наоборот. Но это нисколько не меняет дело по существу). Но из этою отнюдь не вытекает, что мир перестает существовать, когда он перестает быть (или еще не становится) объектом мысли и действия, точно так же, как предмет труда не перестает быть вещью, переставая быть предметом труда, или средства производства не перестают быть средствами производства, сбрасывая с себя общественную и специфически-историческую форму капитала. На смешении действительного мира и действительного мира, как объекта, т. е. действительного мира вне связи с субъектом и действительного мира в связи с субъектом, основывается безудержная квази-философская спекуляция, в которой буквально можно задохнуться. Таким образом следует установить, что действительный мир отнюдь не привязан к субъекту никакой "принципиальной эмпириокритической координацией". Он привязан к нему только тогда, когда фигурирует в качестве объекта, и это положение не представляет никакой философской мудрости, ибо оно есть не что иное, как простая и элементарная ясная тавтология. Важно, однако, отметить, что действительный мир становится объектом исторически,потому, что его раздвоение, выделение из него мыслящего организма, само есть исторический процесс, определенная стадия в развитии действительного мира (мы здесь оговариваемся, что речь идет о земле, но что этот "геоцентризм" совершенно условен: мы просто пока не знаем о мыслящих существах других миров). Значит, действительный мир существовал и без всякого субъекта: для своего бытия он в нем отнюдь не нуждался, ибо не субъект его творил, а он, природа, на определенной стадии, породили субъекта. Поскольку возник этот последний и стал в активные, действенные отношения к миру, этот последний стал превращаться в объект.
Сам действительный мир есть исторически меняющаяся величина, предвечно и вечно текущая: она менее всего неподвижный и неизменный абсолют; действительный мир есть всепроцесс,где все в историческом движении и изменении, ибо пространство и время суть не субъективные формы воззрения, а объективные формы существования движущейся материи. Природа имеет свою историю точно так же, как и человеческое общество, и никакой принципиальной разницы здесь нет. Если взять землю, то ее геологическая история, ее переход, как целого, от состояния расплавленной массы до теперешнего ее состояния, включает и образование различных веществ и их изменение, и образование сложных пород, и появление органических тел, и появление мыслящей материи. Образование новых качеств – существеннейший момент исторического процесса, так же, как и исчезновение ряда других. Это великая объективная диалектика природы,предполагающая "исчезающие моменты" и бесконечное разнообразие качеств, свойств, форм и связей мирового целого и его частей. Органическая природа наделена рядом свойств, отличающих ее от природы неорганической. Точно также мыслящая материя, выросшая в субъект, не перестает быть в то же время частью природы с особыми свойствами, и само сознание, как инобытие определенных материальных процессов, есть реальный факт, объективное свойство определенной качественной, квалифицированной материи. Сэтой точки зрения даже галлюцинация есть факт, и она может быть и бывает объектом мышления. Науки о "душевных болезнях" не ниспадают в ничто, а имеют своим предметом нечто существенное. Можно писать историю иллюзий и заблуждений, ибо они — тоже факт. Галлюцинация и бред противопоставляются (т. е. должны противопоставляться) нормальному сознанию, постольку-поскольку галлюцинации (ее содержанию)ничего не соответствует во внешнем мире. Ее можно (и должно) отрицать не как факт ненормального сознания, а именно с точки зрения соотношения с внешним:отрицать же ее бытие, как процесса сознания, было бы крайне нелепо. Следовательно, и сознание имеет предикат бытия,и становится само, на определенной стадии развития, объектом мышления:"мышление о мышлении" весьма важная часть философии. Другими словами: соотношение между бытием и мышлением есть диалектическое соотношение, ибо эти противоположности переходят друг в друга, и мышление существует,т. е. имеет предикат бытия, а бытие мыслит,т. е. имеет предикат мышления, мыслящая материя есть их реальное единство. Но в этом реальном единстве субстанций и историческом prius, как мы видели, является материя,безкоторой не может существовать никакой "дух", тогда как без него может существовать – и существует – материя в самых разнообразных формах. Многочисленные иллюзии на этот счет порождаются, между прочим, объективированными мыслительными формами. Существуют понятия, как продукт мыслительной работы человечества. Существуют "категории", которые иным кажутся даже априорными. Существуют религии. Существуют "научные системы". Существует философия. И т. д. Они – объективированные формы сознания. Они даже материализуются в книгах и. других символах, получают так сказать осязаемое бытие. Но что все это значит? Значит ли это, что "дух" имеет реальность не свойства,а субстанции,становится самостоятельной,говоря по старинному, causa sui? ((Causa sui – (лат. причина себя (схоластический термин)). По Спинозе, субстанция - причина самой себя.)) Конечно, нет.
"Объективированность" мыслительных форм есть не что иное, как выражение их интенсивной обобществленности,что часто (отнюдь не всегда! ср. религиозные формы) связано с большей или меньшей адекватностью их содержания реальной действительности. Эти формы суть отражения правильные или искаженные. Они нигде на существуют, кроме как грубо говоря – в головах обобществленных людей. Они не плавают каким-то киселем между людьми, в качестве особой "тонкой" субстанции. Общественное сознание вообще есть сознание обобществленных людей, а не сверхлюдская категория. Поэтому в известной мере оно независимо от каждого отдельного сознания. Точно так же и общество не перестает существовать, когда умирает тот или другой из его сочленов. Но если бы умерли разом все,то не было бы ни общества, ни общественного сознания. Другое нужно сказать о гигантской системе символов. Их материальное бытие, т. е. как бытие типографской краски, например, и определенной пространственно формы, никакого отношения к вопросу о "сущности" сознания не имеет. "Смысл" книги – не в краске и в свиной коже. Вне своей расшифровки,т. е. вне соотнесения с субъектом, они – никакие символы, не имеют никакого "смысла" и существуют только в свое грубом и бессмысленном бытии, чисто внешнем, как любой булыжник. Только когда дано это соотнесение, вопрос переводится в плоскость объективированных мыслительных форм ("Gedankendinge"), о чем мы уже говорил выше. Любопытно в данной связи отметить, что г-н проффесор Вернер Зомбарт,увлекшись "социологией смысла" (Verstehende Soziologie") Макса Вебера,с поистине обезьяньей быстротой без всякого смысла приложил соответствующие категории к внешнему миру: и вышло, что реальные процессы природной действительности, которыми мы владеем, суть лишь символы, "смысл" которых нам никогда не будет доступен, а общественными процессами, смысл которых мы понимаем, мы никогда не овладеем! Эта чертова карусель и есть, по Зомбарту,пресловутая судьба человечества.
Итак, объектом становится действительный мир со всеми его свойствами и чертами, в том числе и с сознанием, как свойством определенной его части.
Действительный мир историчен, т. е. находится в процессе исторического изменения. Его свойства историчны, т. к они изменчивы. Как объект он историчен в том смысле, что он становится объектом, когда появляется исторический субъект. Мыслящая материя, т. е. этот исторический субъект, сам становится объектом. Сознание есть свойство определенного вида исторически возникшей и развивающейся материи. И, наконец, объект историчен и в том смысле, что он: 1) исторически становится объектом, в меру росте практики и теории субъекта, удлинения радиуса его практической и теоретической ориентировки; он все время становится объектом, раскрывается, как объект, а не влезает, как кочан капусты, целиком в мешок; 2)действительный мир частично и творится (хотя и не ex nihilo ((Ex nihilo – (лат. из ничего).)))субъектом: весь так называемый "культурный ландшафт", вся искусственная среда, города и села, канавы и дороги, возделанные поля, убранные леса, подземные шахты и т. д. и т. п., – все это трансформированный человеком мир, так сказать "антропозойский" период планеты-земли, если говорить в геологических терминах; здесь исторический момент уже прямо и непосредственно связан с человеческой историей.
Односторонность почти всей домарксовойфилософии заключалась в том, что объект еебыл абстрактен, неисторичен и в то же время был объектом так называемого чистого сознания. Между тем, мы уже видели, к чему ведет подобная односторонность и чем она (и логически, и социально-генетически) объясняется. Следовательно, уже в самом исходном пункте, в трактовке объекта, – налицо определенный порок. Вдействительности объект есть объект овладевания,причем сам процесс овладения, или овладевания,двуедин: это есть и практическое и теоретическое овладевание, с приматом практики.
Как объект практического овладевания, мир материально в той или иной степени и трансформируется,а теоретическое познание опосредствует этот процесс, расширяет и обогащает его, ориентирует его. Если принять за исходный пункт такую трактовку объекта философии, то тем самым все дальнейшие проблемы неизбежно должны будут взяты в совершенно ином аспекте, и не будет места той гипертрофии "духовного", под воздействием которой сам объект как бы испарялся, превращаясь – разумеется, не на деле,а в головах философов – в "идею", "понятие" или какую-либо другую тощую и на высоких котурнах мысли стоящую худосочную абстракцию. Правда, как мы знаем, ряд идеалистических систем трактовали мир, как объект творения, – это, казалось бы, ультра "практическая"действенная позиция. Но не нужносмешивать понятия. Здесь, шла речь о практике мышления,а не о материальной практике. Здесь объект сам был не исторически-преднаходимым материальным предметным миром, а продуктом творчествасубъекта. Такое "овладевание" есть иллюзорноеовладавание, и оно разрешается в ничто, в мираж, в мыслительную туманность.