Максим наконец почувствовал себя лучше. Начитавшись книжек и проведав Машеньку (в этот день он привез в приют для всех детей несколько килограммов всяческих сладостей, и малыши были несказанно рады) Максим решил поехать к Лене-Лизе, потому что у них под вечер предполагалась большая компания девочек и мальчиков – не только местных, но из Ростова и даже Питера. Какое-то шестое чувство подсказывало ему: надо ехать.
Максим купил водки и пива и не собирался пить, но все-таки не был уверен в этом. Из странного губительного мазохизма и желания докопаться до истины он снова шел встречаться с людьми, которые имели пусть косвенное, но все же идейное отношение к его трагедии.
Лена-Лиза, как всегда, искренне расцеловала его и обрадовалась выпивке. В прохладный флигель стали прибывать однополые пары и одинокие существа, что, как будто приютские дети – родителей, искали тепла в уютном гнездышке Лены-Лизы, которое периодически превращалось в дом знакомств или свиданий.
Бутылки опустошались с космической скоростью. Максим же ничего не пил, объясняя это своим нездоровьем.
Вечер уже становился скучным для Максима, и он подумывал улизнуть, но на прощанье решил зайти в комнату их дочки и пожелать ей спокойной ночи, традиционно полистав ее акварельные рисунки. Он вручил ей шоколадку и сел за письменный стол. Рисунки были как всегда странные, но светлые: веселые персонажи популярных мультиков и смешные образы детских сказок в ярких красках ребенка, который счастлив. А когда Максим увидел картинку, изображающую обычную свадьбу: мужчина в черном костюме держит за руку женщину в белом платье с фатою, он снова подумал, что наверняка они с Шубкой смогут грамотно воспитать Машеньку и она, имея двух пап, не обязательно станет лесбиянкой, когда вырастет. Скорее геями и лесбиянками становятся дети натуральных родителей, потому что в силу детской и подростковой психологии в них нередко силен дух противоречия и насмотревшись на часто нелепую жизнь папы и мамы, которые врут, грязно изменяют друг другу, пьют и даже дерутся, их дети ни за что не хотят повторять их судьбу и сознательно или бессознательно выбирают полный антипод их безобразной жизни, считая, что противоположностью впитанной с детства дисгармонии может быть только гармония однополой любви.
Когда Максим вышел во двор, чтобы проститься, Лена увела его за руку в тёмную арку виноградника и интригующе шепнула, что к ним пришел интересный гость, который хочет познакомиться с Максимом.
Максим вернулся в золотой свет флигеля и присел на диван. За столом напротив сидел то ли мальчик, то ли девочка в черных широких штанах с накладными карманами и в черной легкой курточке с капюшоном. Его-ее лицо было до того притягательным, что Максим улыбнулся. Глаза славного существа светились жизнью и желанием. Тёмные кудрявые волосы шальными прядями ложились на высокий лоб и уши, в которых были две разных больших серьги: одна – серебряная круглая цыганская, а другая – длинная, как не существующий ни в одном мировом языке знак. Оно в роскошной улыбке обнажило ослепительный ряд зубов на фоне черной одежды и смуглой кожи и через стол протянув Максиму руку, низким голосом сказало:
– Юго.
Это ничего не прояснило, и Максим, представившись и пожав невероятно мягкую, почти детскую ладонь, продолжал не понимать, кто это.
Тут в разговор вошла Лена:
– Познакомься с талантливым питерским стилистом.
И поворошив заросшую голову Максима, продолжила:
– Тебе, дорогой, перед дорогой не мешало бы постричься… Косы длиннее, чем у Моррисона… Подите в дом и сделайте это прямо сейчас.
А потом, наклонившись над Максимом, загадочно шепнула ему в ухо, как добродушная интриганка:
– Юго знакома с твоей Марией… И не просто знакома…
И Максим наконец понял по окончанию слова, которое употребила Лена, что это – девочка, и в его голове скользким холодком змеи проползла странная мысль, что Мария умудрялась обманывать его даже в Питере – в самый счастливый и цельный период их невозможной связи.
Максим внимательно посмотрел в глаза Юго и поднялся с дивана.
– Ну что ж… Пойдем? Окажи мне услугу…
– ОК. Нет проблем.
Черненький Юго, покопошившись в ящиках старого комода в глубине Лениного дома, нашел какие-то ножницы и тихо ругаясь и щелкая ими, повел Максима в кухню, которая была самой светлой.
– Ч-черт… Этим дерьмом не стричь, а глаза выкалывать…
Максим рассмеялся:
– А ты носи свои ножницы с собой.
– Знаешь… Я приехала сюда к родственникам… И отдохнуть. И умышленно оставила свои охуительные ножницы в Питере, хотя меня просили их захватить.
– Ну тогда ничего не нужно… Давай просто поговорим…
– Как хочешь. Но если тебе действительно надо привести голову в порядок, я смогу и такими… Нет проблем. Даже плохой инструмент в руках хорошего мастера становится божеским…
– Мне нравится, как ты рассуждаешь…
– А мне нравятся твои стихи…
–?
– Мария давала читать, когда я с ней познакомилась…
Юго завернула Максима в какую-то белую простыню, найденную где-то в девичьей спальне и почему-то напомнившую ему саван. Потом набрала в рот воды, зачерпнув ее из ведра, потому что брызгалки само собой не оказалось, и с силой прыснула на голову Максима здоровым напором.
– А где ты с ней познакомилась? В Питере? – Максим сделал равнодушный тон и стеклянным взглядом вперился в штору.
– О нет! Здесь. Весной я приезжала к больной бабушке и тогда, кстати сказать, все-таки захватила свои золотые ножницы. Я выросла тут и с детства знала Таню. Она пригласила меня к Марии, чтобы немного постричь их и, конечно, что-нибудь выпить… Мы с Марией еще и курнули… (Юго загадочно и блаженно улыбнулась)… К тому же ваш маленький город так и гудит о ее сказочной красоте, а я не пропускаю ни одну красивую юбку…
– А Таня не ревновала?
– О!..
Юго начала работу и с готовностью продолжала отвечать на все вопросы Максима, как будто понимая, КАК для него это важно.
– Так ревновала?
– Думаю, она, наверное, знала, что Мария на это не пойдет. У меня такое ощущение, что она ревнует ее только к мужчинам. Твои стихи Мария мне дала только тогда, когда на следующий день я тайно пришла к ней, пока Таня кормила своего бедняжечку и свою деточку…
– Какого бедняжечку?
– Супруга…
– А почему он бедняжечка?
Максим не унимался в своих вопросах, всем сердцем ощущая, что скоро услышит самое главное. Руки Юго мягко струились в его волосах, и он впервые за долгое время чувствовал сладостное томление и еле уловимый запах хорошей самки.
– Потому что почти каждую ночь он спит один, а Таня приходит под утро. Честнее было бы бросить его и жить с Марией, как она хочет. Или думает, что хочет. Но Таня не может: он полностью ее содержит.
– Честнее? Ты любишь честность? Кто же ты по гороскопу: наверное, что-то огненное? Обычно знаки огня завидно отличаются этим…
– Молоток! Угадал! Я – Овен… Баран…
– Как Мария…
– Да.
– И что у вас было с Марией? – Максим тихо спрашивал и сладко прикрывал глаза от нежных женских рук этого мужского тела. Его кудрявые тёмные волосы падали на пол, и этот листопад волос создавал вокруг его тонущего стула пушистый спасательный или замкнутый круг. Пока было не ясно.
– Ни че го.
–?
– Клянусь: ни че го.
– Знаешь: я видел Таню… Правда, издалека и в полумраке кабака, и ужасно пьяную… Но скажу тебе откровенно: при такой внешности, как у Марии, вы были бы куда более красивой парой, чем они с Таней.
– Да… Танечка красотой не блещет… Но знаешь: иногда не в этом дело…
– Кому как… Мария, как и ты – человек творческой профессии, и как талантливый дизайнер она всегда любила все красивое: и людей, и зверей, и все остальное…
– Значит разлюбила… Но не в этом дело: два барана разве могут быть вместе? К тому же в Питере у меня есть шикарная сучка. Не такая, конечно, красавица, как твоя Мария, но все же…
– И у вас ничего не вышло только потому, что вы – два барана? Не смеши: я просто чувствую, что у вас мог получиться не секс, а фейерверк. Ты ведь тоже наверняка любишь жесткую порку?
– Да. Однако…
Максим понял, что надо наконец замолчать, потому что сейчас – именно сейчас он узнает главное, и его слова могут только все испортить.
– Дорогой мой… – Юго сделала долгую паузу и стригла стригла стригла, и Максим готов был стать лысым – лишь бы услышать наконец хоть что-то, разъясняющее их с Марией разрыв.
– Дорогой мой человечище… Ты настоящий поэт… Ты красив… Но, к сожалению, ты – не женщина…
– К чьему сожалению?
– К моему и Марии…
–?
– Мы невероятно понравились друг другу и созвонились на следующий день. Я пришла к ней пораньше, чтобы выебать ее по самое нехочу… И она рассказала мне свой вещий сон:
Ночь. Комната причудливой формы. Полумрак. Редкие огни фар или фонарей светят в окно. Посреди комнаты – громадный письменный стол маршала Малиновского, какой она видела у своих друзей в Москве, когда ездила туда еще до знакомства с тобой. Она видела его в большой коммуналке на Патриарших. Так вот: ей приснилось, что ее роскошно выебали на этом столе. И ебарем был не мужик, а женщина. И эта женщина была я. Марию потрясло, что только через много лет она встретила человека из этого сна – лучшего сна ее жизни.
Максим подумал, что Мария никогда не рассказывала ему об этом сне, а потом его осенило, что он тоже видел тот стол. Он видел его в соседней комнате Лики в ее коммуналке на Патриарших, которую она снимала совсем недавно. В той комнате стояла антикварная мебель, продающаяся за тысячи долларов. Среди этой мебели был стол маршала Малиновского с ножками в виде громадных львиных лап. Лика обратила внимание Максима именно на стол, предложив снять на нем фотосессию. Как будто он завораживал Лику. Да… Воистину, стол был какой-то волшебный…
Максим очнулся от воспоминаний и продолжил их диалог. Юго уже заканчивала стричь и, кажется, немного устала от дурацких ножниц и его настойчивых вопросов. Но надо было кончить. Максим подумал, что когда случаются такие разговоры, они бывают лучше спонтанного хорошего секса в своей откровенности интимных моментов. Как соитие душ.
– И за отсутствием стола у вас ничего не получилось?
Юго засмеялась.
– Неет… Стол… Бараны… Все это такие мелочи по сравнению с тем, ЧТО она мне сказала, когда мы уже почти разделись и я вынула из сумки свой хуй…
– Что-о?
– Искусственный член, от которого все мои бабы улетают в другие миры… Долго улетают, но, к сожалению, не возвращаются…
– А куда они деваются? Попадают в дурку?
– Фу, лохня! Ну зачем ты так? – Юго опять засмеялась. – Нет. Уходят к мужчинам, наверное, понимая, что живой, настоящий и теплый хуй – все-таки чуть получше… К тому же от него, бывает, появляются дети… И твоя Мария бы ушла… Скорей всего, вернулась бы к тебе… Но…
– Но?
Максим невероятно напрягся, как перед последним и главным прыжком через глубокую пропасть.
– Она мне сказала, что ни за что и никогда не станет трахаться со мной этой ужасной штукой… Ей типа нужны только живые женские пальцы… Как у Тани… И что в ее замечательном сне я была без хуя и делала все руками. Знаешь, как в одной нашей песне: «Я хочу любить тебя руками…»… И рифма с Мураками…
Юго рассмеялась.
– А ты бы ее – руками?
Максим уже начал куражиться и давно смирился с тем, что боль в сердце стала постоянной, но она его почему-то совсем не беспокоила, а, напротив, давала надежду, что этот кошмар когда-нибудь кончится… Уже все равно как, но кончится.
– Неет… Нет, деточка. Я без него не могу…
– Почему?
– Не кончаю.
– Но зачем обязательно кончать? Самураи не кончают… А ты похожа на питерского самурая. Тебе бы еще меч в руки и хорошего хозяина… Или хозяйку… Чтобы ты ее защищала…
– Нет. Я не самурай. И у меня нет меча. Есть только ножницы, и я – сама себе хозяйка… К тому же знаешь: тогда я подумала: может оно и к лучшему: все-таки Таня – моя подруга детства и так далее и тому подобное… бла бла бла… А потом, когда мы оделись, Мария показала мне твои стихи и заметила, что сны не всегда сбываются…
Максим сидел в саване, окруженный кольцом своих срезанных кудрей, и чувствовал, что надежда вновь обрести Марию улетает ярким радостным змеем, который издевательски скалится прямо в лицо перед тем как скрыться за облаками. Единственное, что осталось: встретиться с Марией и без всяких друзей, знакомых, доброжелателей и злопыхателей спросить у нее самой:
ПОЧЕМУ ОНА ЕГО БРОСИЛА?
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ
Парк Авеню Диско
До отъезда оставалось три дня. Максим совсем перестал ходить на море и гулял с собакой только на детской площадке возле дома или вообще не мог этого сделать, и тогда таксу выгуливала мама.
Целый день он лежал на своем квадратном матрасе, почти ничего не ел, бесконечно курил и читал «Камеру-обскуру» Набокова о том, ЧТО женщина может сделать с мужчиной, который любит ее больше жизни.
Вечером он проведал Машеньку. Они долго сидели обнявшись в цветном павильоне, и Максим рассказывал ей какие-то давно забытые и приятные сказки о маленьких принцах, барашках, розах, лисах и звездных мальчиках. А потом, дома, он снова лежал и читал, и в перерывах между чтением вновь вспоминал Москву.
Как-то весной Максим, сидя ночью в интернете, спьяну разместил один из лучших своих рассказов о Марии в большой литературной библиотеке. После этого он удивленно получал море восторженных отзывов банального содержания: гениально, талантливо, интересно, живо, свежо и т.п. Ответил он только на один. Девушка Алла прислала свою фотографию и всего одну строку о его тексте:
Супер. Вдохновенно. Впечатляет. Очень нежно и ни капли пошлости.
Максим написал «спасибо» и предложил ей встретиться. Она скинула свой телефон ему на ящик, и он позвонил. Максима потряс ее голос – это был абсолютно мужской голос, как у вконец загнивающего «лидера» лесбийского движения России, дающего бесконечные интервью в эфире. Голос Аллы совершенно не соответствовал фотографии, где она выглядела как красивая модель с длинными каштановыми волосами и породистым птичьим лицом.
Однако интерес пересилил напряжение по поводу ее голоса, и они договорились, что пойдут в знаменитый своей пошлостью ночной клуб на Таганке «Парк Авеню Диско», о котором Максим был наслышан давно, но ни разу туда не ездил. Это был ее выбор, и Максим удивился: человек, который отметил, что в его прозе нет «ни капли пошлости», предлагает ему пойти в одно из самых пошлейших мест столицы. Но подобные парадоксы никогда не пугали его, а, наоборот, давали пищу для размышлений, творчества и внутреннего развития.
Они встретились на Таганке в прохладную субботнюю ночь. Охрана клуба оказалась крайне грубой. Шкафы в черном, с пустыми зверскими глазами, нелюбезно попросили оставить все, что было в руках и во рту – вплоть до ее дамской сумочки и жвачки, которую смаковал Максим.
Алла оказалась высокой, даже чуть выше Максима, под метр восемьдесят, с действительно длинными прямыми каштановыми волосами и интересным лицом. Она была одета с отменным вкусом: слегка мешковатые вельветовые джинсы клеш, но обтягивающие аккуратную попку, черная майка с треугольным низким вырезом, какие любил Максим, красивая обувь и большой золотой кулон в форме Скорпиона, усыпанного изумрудами, ползущего по небольшой груди.
Модельная внешность всегда невероятно привлекала Максима, несмотря на то, что Мария для модели была несколько полновата. Поэтому Алла понравилась Максиму, но как только она подавала голос, Максим внутренне сжимался и почему-то вспоминал всех своих вместе взятых знакомых лесбиянок, выдающих себя за мужчин.
Сумка была оставлена на входе, и жвачка выплюнута в пепельницу. Поднявшись по лестнице в тёмный танцпол, они купили пива, и через несколько минут началось шоу. Максиму казалось, что его не может удивить уже ничто. Ни откровенная пошлость, ни грязь, ни плохая игра некрасивых тел, зажатых ужасом бытия. Конферансье в микрофон приглашал гостей дискотеки на маленькую сцену, чтобы под музыку показать импровизированный стриптиз. Несколько пьяных пар деревенско-гопацкого вида с радостью и без особых упрашиваний с широкими улыбками вышли на сцену и под медленную музыку стали извиваясь в танце сбрасывать одежду, как ненужную шелуху. Победить должна была пара, которая разденется больше других.
Максим и Алла тянули пиво и смотрели, как корявые молодые мальчики, похожие на пьяных трактористов в спортивных костюмах, коряво обнажали своих толстозадых партнерш, и когда показалось нижнее белье – о! ужас! – Максиму стало стыдно не только за них, но и за модельные глаза Аллы, которые видят все это, и за то, что он позволяет ей на это смотреть, и за весь этот пошлый, пошлейший, наипошлейший мир. Трактористы оказались в кошмарных семейных трусах (грязно-синего цвета, в горошек, в цветочек) и в растянутых заношенных носках, несвежий вид которых был заметен даже в полутьме, а у девушек были серые до пупа трусы, как у старых бабушек, и кондовые ужасной формы мутные лифчики. Один из трактористов так долго расстегивал сзади бюстгальтер своей партнерши, что она не выдержала и упала, а он даже не в силах был изловчиться и подхватить ее под руки, и тогда она, стоя на коленях, резким движением и всеми десятью пальцами схватила резинку его жутких семейных трусов, как пьяный утопающий хватается за бортик лодки, и резко рванула их вниз. Длинный шланг тракториста закачался и повис, и когда она прилепила голову к его паху, музыка кончилась, и они, как в немой сцене, застыли в тишине и потом стали неловко одеваться, собирая одежду под гром аплодисментов и поощрительные реплики конферансье. Остальные пары просто пьяно катались по сцене полуодетые и целовались, даже не в силах раздеться.
Максим допил пиво и посмотрел на Аллу. Она стояла с совершенно каменным и даже каким-то обезумевшим лицом, и Максим подумал, что однозначно видит страшный сон, посланный ему самим дьяволом, и предложил помертвевшей Алле спуститься в маленький барчик, который он заприметил, когда ходил в туалет. Она с радостью согласилась.
Максим посадил Аллу на высокий круглый стул у стойки и заказал Кровавую Мэри с какими-то бутербродами. Когда он сел рядом, она стала рассказывать ему о своей жизни. Девочка из интеллигентной семьи. Одинокая и непьющая принцесса с мужским голосом, которая по какой-то нелепой ошибке или коварному совету завидующей ей подруги выбрала этот ужасный клуб для первой встречи с человеком, в текстах которого не было «ни капли пошлости».
Максим залпом выпил Кровавую Мэри, и ему стало все равно. Внимательно слушая ее витиеватые рассказы и неотрывно глядя на ее золотого Скорпиона, ползущего по груди, вдруг он заметил, что в тёмный коридор, расположенный справа от стойки, заходят люди и загадочно исчезают в каких-то кабинках. Он попросил Аллу немного подождать и с любопытством пошел туда. Это оказались порнокабинки со старыми серо-железными телефонами нечистого вида и затертыми сиденьями. Наверху кабинок в маленьких мониторах шел плохой порнофильм с некрасивыми женщинами и мужчинами и вульгарными аксессуарами. Их половые акты тоже не отличались большой креативностью, какая была, например, в знаменитых фильмах Эндрю Блейка. Максим постоял в узкой кабинке и посмотрел в экран. Потом снял трубку бывалого телефона и услышал такой треск, будто на сковородке жарилось сало, и подумал, что телефоны в кабинках, наверное, нужны для того, чтобы под стоны и крики трахающихся уродов над головой позвонить самому Господу Богу и спросить у него, куда он смотрел, создавая свой единственный и убогий мир. Но при таком невероятном треске вряд ли было возможно ему дозвониться.
Когда Максим вернулся к барной стойке, Алла уже выпила свою Мэри и захотела еще. Максим полез в карман и достав деньги, чтобы расплатиться с барменом, увидел, что у него осталось только двадцать евро и ни одного русского рубля. Разменивать деньги бармен отказался. Максим в отчаянье огляделся по сторонам и вдруг за круглым столиком недалеко от них увидел знаменитого русского певца гомосексуальной ориентации – одного из немногих, обладающих красивым голосом. Он сидел разодетый, как редкая райская птица, в окружении молоденьких пидовок, глядящих ему в глаза преданными собаками. Максим подумал: неужели это все его любовники? И тут Алла взяла из рук Максима двадцать евро, решительно подошла к певцу, наклонилась и сказала ему что-то на ухо, как своему. Он улыбчиво кивнул, вынул портмоне и отсчитал ей русские деньги, и пока Алла возвращалась к Максиму, посмотрел на него долгим, пронзительным и оценивающим взглядом, как на породистую лошадь. И, видимо, удовлетворившись внешностью Максима и быстро скользнув глазами по его татуировке в виде буквы М на красивом плече, повернул голову к одной из своих пидовок, которая что-то настойчиво у него спрашивала, и забыл о Максиме.
Алла отдала ему деньги и залпом выпила коктейль. Максим тоже выпил. Потом еще. А потом Алла взяла его за руку, спустилась с высокого стула, завела в кабинку, прикрыла дверь и под безобразные трахи на мониторе села Максиму на колени, взяв его рот в свой. Поцеловавшись несколько минут, они стали раздевать друг друга. И когда Максим стянул ее джинсы и рукой проник в трусы (наконец попробовав наплевать на Марию) он ощутил не привычную влажную и плоскую долину наслаждений, а настоящий обыкновенный член. Полувялый и маленький.
Тошнота подкатила к горлу, но Алла, которая к удивлению и ужасу Максима оказалась транссексуалом, уже закусила удила и возбужденная и пьяная повернулась к Максиму голой попкой. Но Максим знал, что он никак не сможет выебать это существо, даже если очень постарается, потому что его совсем, ну совсем не интересуют попки. И если даже между попкой и членом есть сделанный вход – все равно не сможет, потому что этот искусственный вход ведет лишь в грустную пустоту, лишенную истекающей и кровоточащей жемчужины.
Он сказал, что хочет в туалет. Выскочив из кабинки, он рванул в гардероб и забрав свою куртку, на улице словил такси, и когда водитель спросил его: куда? – он оцепенело сидя на заднем сиденье в накуренной зловещей темноте, только и смог что ответить:
– Не знаю.
Таксист понимающе замолчал, а когда Максим пришел в себя, потихоньку тронулся и медленно поплыл в сторону Кремля.
Максим приехал к Лике на Патриаршие пруды и обнимая ее голову с роскошной копной волос, пьяно курил, плакал ей в лицо и твердил, как заведенный несчастный ребенок, в бреду увидевший ночной кошмар:
– Ли… Ли!!! Скажи мне пожалуйста наконец…
– Что? Что? Масик? Я скажу… Все, что захочешь…
Она вытирала его слезы и сдувала пепел, падающий с дымящейся во рту сигареты.
– Где? Где они?
– Кто?
Лика не понимала и улыбалась ему, как мама.
– Женщины… Ли! Куда подевались из этого мира нормальные женщины? Кто их уничтожил? Где они? Где? Где? Гдеееееееееееееееее?!?!???
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ
Елена Холодец
Максим проснулся рано и снова не пошел на море. Погода была великолепная, но ему до смерти надоело солнце, и ожидание дождя путалось в его остывающих мыслях, как потерянный призрак его невозможной Марии.
Такса ласково смотрела на Максима, положив на матрас короткие лапки с черными глянцевыми когтями, и как будто просила о море. И он откинув книжку, которую читал так и не позавтракав, погладил голову собаки и сказал:
– Завтра мой последний день. Поэтому мы обязательно, даже если снова будет солнце, пойдем с тобой на пляж, а потом вместе проведаем Машеньку. Иначе она уедет в Москву и так тебя и не увидит – ты ведь опять останешься у мамы.
Такса слушала, качая головой и шевеля ушами. А потом улыбнулась и вытянула свое длинное тело рядом с Максимом, покорно прикрыв глаза.
Максим услышал, как пискнул мобильный. Это пришло короткое сообщение от его московского приятеля, который пел в маленьком кабачке на Лубянке и когда-то повез его в гей-клуб, где Максим познакомился с Сержем. Sms спрашивало Максима, когда он намерен вернуться в столицу. Максим ответил, что через два дня. Потом откинулся на матрас, положив руки за голову, и внезапно вспомнил забавный зимний разговор с этим приятелем, когда они пили вместе в его съемной московской квартире.
Тот разговор возник совершенно случайно. Как бывает всегда, когда приходит спонтанная ассоциация, вызывающая из недр души такие откровения, которые запоминаются навсегда.
Они лежали на низкой кровати с бутылкой шампанского, и вдруг Дионисий (приятеля звали Дионисий – точнее, это был его сценический псевдоним) включил телевизор. По первому каналу шел старый русский фильм «Ищите женщину» с великолепным букетом актеров. Максим с Дионисием увлеклись просмотром, комментируя любимые сцены и реплики, которые помнили еще с детства. И вот, в одной из мизансцен, на экране появилась Елена Водолей – бесспорно, великая актриса и когда-то очень красивая женщина. Такие женщины были во вкусе Максима. Она даже чем-то напоминала ему Марию, и он любуясь ее манкостью и хорошей игрой, цедил шампанское и завороженно пялился в экран. И вдруг Дионисий сказал:
– Фуууууууу…
И брезгливо отвернулся от телевизора. Потом налил себе полный бокал и до дна вылакал его золото, как будто запивая невкусную конфету.
Максим недоуменно посмотрел на приятеля и спросил:
– Что фу?
– Она – фу!!!
– Кто?
– Эта женщина. Елена Водолей.
–?
Максим настолько не мог себе представить, что кому-то она может не нравиться, что даже на время потерял дар речи. Дионисий выдержал солидную паузу, поправил очки и продолжил:
– Какой кошмар! Трогать это тело. Если прикоснуться к нему пальцем – к бедру, груди или заднице, или даже к руке выше локтя, наверняка оно затрусится как холодец… Знаешь, как в детстве – глубоком детстве в провинции бабушка варила к праздникам студень (его еще называли заливное) и я, сидя за столом, пока не видела мама, пальцем тихо касался края его отрезанного куска, лежащего на моей тарелке, и он отвратительно колыхался и блестел, как жир. И я никогда, никогда не мог его есть.
Максим взял себя в руки и выпив шампанского сказал:
– По-моему, очень красивая женщина. В теле. Безупречно одетая. С высокой грудью, волнистыми светлыми волосами и греческим тонким профилем… Ты, Дионисий, ничего не смыслишь в настоящей женской красоте. Тебе бы только мужские упругие попки и хуи потолще, и запах конюхов и хлева…
Дионисий встрепенулся, чувствуя, что разговор принимает весьма интересные обороты:
– Вот именно, Масик! Запах! За пах!!! Ладно раздеть ее и как-то потрогать ее колышущуюся, словно заливное грудь… и все остальное… Это еще полбеды! Настоящая беда случается тогда, когда ты начинаешь ее нюхать!
Максим снова не понимал. Он продолжал тупо пялиться в экран, и актриса, еще минуту назад казавшаяся красавицей, вдруг представилась ему огромным куском студня, завернутым в дорогую, скрывающую недостатки одежду, как в блестящую бумагу. Эта метаморфоза не понравилась ему, и он закрыл глаза. Дионисий же не унимался:
– Так вот: когда начинаешь нюхать, точнее, вдыхать, как принято говорить у вас поэтов, ее пот и женский секрет, ты отчетливо понимаешь, что он вызывает в тебе ощущение…
– Блевануть? – Максим подыграл ему и рассмеялся.
– Нет. Хуже! Ощущение, что ты сидишь в крошечной, метр на метр, газовой камере пыток, в которой совсем не газ (газ был бы лучше) а какие-нибудь удушливые растения, лежащие толстым ковром на полу… вроде лилий или ядовитых орхидей, которые описаны в каком-то рассказе Уэллса. И если тебя не выпустят оттуда или хотя бы не откроют дверь или окно, ты просто умрешь, задохнешься от яда их выделений – каких-то грубых, острых и кисловатых, и действительно иногда напоминающих по запаху еще теплую рвотную массу.
Максим был потрясен до глубины души:
– Господи! Дионисий! С какими женщинами ты спал, что такое говоришь о них: с вокзальными грязными шлюхами или нечистоплотными толстыми стареющими чеченками?
– Нет. Я пытался спать с красивыми женщинами – с красивыми как раз в твоем понимании, как эта актриса, но, к сожалению, от них пахло именно так, как я описал.
– Но женщины всегда пахнут… Они пахнут самками… Бывает, остро… Бывает, сладко… Бывает, душно и кисловато… И мне нравится этот запах… Он меня возбуждает…
И Максим вспомнил, как сильно благоухал секрет Марии, текущий из ее лона, а острый сучий запах ее пота, когда она после тяжелой росписи стен, бывало, нарочно не принимала душ по просьбе Максима, возбуждал так, что эрекция могла длиться вечно.
– То ли дело мужчины! – продолжил Дионисий уже изменившимся и потеплевшим тоном. – Когда у меня был любовник, работавший на стройке, я не разрешал ему купаться перед сексом. От него незабываемо пахло конским или даже козлиным потом, пылью и спермой… И даже слегка фекалиями… Такому я мог отдаваться всю ночь, пока не падал без сил в глубокий сон – счастливый и удовлетворенный.
Максим хотел сказать ему, что он – невероятный извращенец, но потом передумал, вспомнив библейскую заповедь: не суди… Потому что с таким же успехом Дионисий мог назвать извращенцем и его, который наслаждается прикосновением к «холодцу» и его запахом.
– Друг мой! Поэтому ты и гей, что совершенно не способен понять и прочувствовать прелесть женского тела и женских ароматов.
– Ароматов! Скажите пожалуйста! Масик! Каких ароматов?.. Сходи, дорогой, на помойку: там пахнет и то, кажется, лучше.
– Твой цинизм, Дионисий, не знает границ!
Максиму стало невероятно смешно от этого разговора, потому что это было уже слишком. И тут на экран опять выплыла Водолей. Она ходила по кубатуре конторы мэтра Роше, плавно колыхая роскошной грудью, и картинно садилась, закутываясь в меха, и живописно кривила лицо в ответ на какие-то реплики, обращенные к ней, которые ей докучали, но Дионисий выключил звук, чтобы он не мешал их разговору, и Максиму казалось, что эта актриса – одна из любимых его актрис – морщится совсем не оттого, что происходит в фильме, а оттого что говорит о ней и о таких как она Дионисий.
И Максим смотрел на нее, как в немом кино, и ассоциации с Марией вызывали настолько немыслимое желание, воскрешая ее запах, что кружилась голова.
Дионисий, повернувшись к Максиму, увидел, КАК он глядит в экран, и безжалостно выключил телевизор.
– Извини, Масик! Я это сделал не потому, что хочу соблазнить тебя… Знаешь, что ты вполне в моем вкусе, хоть от тебя и не пахнет козлом или конокрадом.
Дионисий хохотнул и продолжил:
– Я просто больше не могу смотреть на этот холодец. Это рождает воспоминания об их ужасном запахе и портит мне настроение так, что я, если честно, уже не знаю, как сегодня буду петь у себя в кабаке. О женщинах не буду. Даже если закажут. Только что-нибудь нейтральное. И из-за этого мало заработаю, потому что как раз всегда и заказывают песни об этих немыслимых холодцах… Господи! Мужчины ничего не понимают в жизни!
Максим продолжал смотреть в уже тёмный экран, где только что была почти его Мария, и думал, что, может, стоит только невероятным усилием воли попробовать сместить «точку сборки» и вжиться в слова Дионисия, как актеры вживаются в роль и на время становятся ею, то сразу даже его Мария, быть может, покажется ему самым обыкновенным холодным блестящим студнем, как медуза колеблющимся и тающим на блюде. Он даже на миг попытался это сделать, но у него ничего не получилось: мысли о Марии продолжали вызывать немыслимое желание, а если что-то и лежало на блюде – так это было его сердце, которое, вырванное руками все той же Марии, упрямо и кровоточа продолжало биться – долго-долго, как у большой убитой и расчлененной морской черепахи.
И тогда Максим в очередной раз подумал о том, что геями не становятся – геями рождаются, но этот же вопрос с лесбиянками оставался для него открыт. Может быть, им тоже не нравится мужской запах и вид зловещего члена над волосатыми яйцами? Максим хотел спросить это у Дионисия, потому что знал, что тот легко общается с лесбиянками, с радостью пьет с ними и часто – мягко и незаметно – вызывает их на потрясающие в своей глубине откровения.
Максим повернул голову на как будто парализованной от этих разговоров и мыслей шее и наклонился к лежащему рядом приятелю. Дионисий безмятежно спал, по-детски и сладко посапывая, сжимая в руке очки, и его подростковое, худенькое и одинокое тельце совершенно, бесспорно и абсолютно ничем не пахло.