– Почему ты не скажешь мне что-нибудь хорошее… (что хорошего можно сказать человеку, который так убрался в свой собственный день рождения)
– Почему позволяешь мне пить… (при этом тут же хватая пустую рюмку и требовательным жестом указывая рукой на бутылку друзьям)
Потом, когда гости разъехались, Максим, как всегда, затащил Кису в такси, как живой повзрослевший на год труп, и обложив ее букетами, подаренными друзьями, молча и долго ехал к ней домой, и уже у подъезда, когда такси остановилось, Максиму пришлось сильно бить Кису по щекам, чтобы она очнулась и тяжелая, как никогда, сонно повиснув на плече Максима, вошла в свой подъезд.
А потом, в подъезде, пока они на медленном лифте поднимались на шестнадцатый этаж, она устроила ему пьяный скандал – крича так, что, наверное, проснулись соседи, и упрекая в том, что Максим относится к ней не так, как ей бы хотелось, бессвязно обвиняя его во всех своих бедах.
Когда Максим уложил ее спать, у столика перед кроватью оставил подарок (который выпал в машине из ее куртки, и он случайно заметил это) – серебряное кольцо с двумя изящными кошками, сидящими спинами друг к другу и похожими на сфинксов спокойными позами и мудрыми мордами.
Потом он вышел на улицу и словив машину укатил домой, куря и медитируя на предрассветный дождь, а утром – уже дома – полистав альбом и посмотрев на Марию, крепко заснул и больше не видел Кису – ни во сне, ни в собственной жизни. В ту ночь ему снилась девочка с длинными светлыми волосами, как у Елены Троянской, и голубыми глазами – высокая, как модель, и с красивой грудью под прозрачной расстегнутой блузкой…
На следующий день Максим уехал в Питер по делам с издательством, которое смутно заинтересовалось его романом, и в поезде, подумав, что от Кисы по какой-то странной иронии все уезжают в Питер, не реагировал на ее звонки, а на ее путаные (наверняка пьяные) длинные сообщения на мобильный совсем ничего не отвечал.
И если б случилось так, что Максим привязался бы к Кисе, всё вышло бы у него, как по Вертинскому:
…И не видит никто, как с тоскою повенчанный,
Одинокий, как ветер в осенних полях,
Из-за маленькой, злой, ограниченной женщины
Умираю в шести зеркалах.
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
Лика
В эту ночь на родине Максиму снился квадратный Патриарший пруд в летние тихие сумерки. Они сидели там с Ликой – его землячкой и большой приятельницей, с которой пару раз в провинции весело гуляли вместе. Однажды 9 мая, когда любовник Лики потерял ключи от ее квартиры на втором этаже старого, построенного еще при греках дома в самом сердце их маленького города, они пили во дворе, похожем в миниатюре на двор-колодец в Питере, и когда Лика со своим молодым красавцем-любовником и оставшиеся гости захотели спать, никто не мог попасть в квартиру – ключа не было, и никто не мог его найти, и тогда Максим, совершенно веселый и пьяный (было уже около трех часов ночи) как ловкая большая обезьяна, прямо по старой, едва ли прочной водосточной трубе, цепляясь за решетки окон первого этажа, полез наверх и вскарабкавшись за долю секунды до карниза над вдруг протрезвевшими глазами гостей и хозяев, одним движением руки резко сорвал мягкую сетку на ее окне и нырнул головой во тьму комнаты, затем открыл дверь изнутри и даже не дожидаясь прихода Лики, лег на ее большой матрас, лежащий у окна (он всегда отдавал предпочтение матрасам, не любя кровати) и мгновенно упал в блаженный, уже почти летний сон, а утром, когда Лика поила его крепким чаем и со смехом рассказывала, как он спас ситуацию, слушал ее внимательно-внимательно и едва ли помнил, каким же образом все это сделал.
Во сне Максима они сидели на деревянной старой лавочке с изящным изгибом спины, прямо над водой. Лика курила, сияя роскошными длинными рыжими волосами в закатном солнце, Максим пил светлое питерское пиво – кажется, «Парнас» – и крупные желто-коричневые утки захватывающе пикировали на идеально гладкое зеркало пруда и по диагонали медленно переплывали пруд со своим трогательным выводком – утята были маленькие, солнечные, и Максим насчитал их девять. Лика молчала, потому что всё уже было сказано. Это была некая отходная после важного разговора – просто тихо покурить, помедитировать на пруд и утят и сказать друг другу до свиданья, чтобы непременно когда-нибудь встретиться, и обняться на прощанье…
Максим с блаженным оцепенением смотрел этот сон, как будто прекрасную явь, и вдруг во сне повернувшись к Лике, сидящей слева от него на лавочке, он понял, что это уже совсем не Лика, а та самая девочка, которая снилась ему в ночь перед Питером, когда он в последний раз вернулся домой от Кисы. Опять в чем-то прозрачном сверху и синих брюках клеш в радостный цветочек она сидит рядом с ним, затягивается сигаретой и со смутной улыбкой смотрит на пруд, который вдруг оказывается покрытым красно-желтыми листьями, и осенние умирающие в своей красоте деревья вокруг отражаются в синеве ее глаз, и волосы у нее светло-русые – слегка вьются и падают на плечи чудесным водопадом, и Максиму кажется, что это только что украденная у Менелая Елена Троянская, а он – невозможный Парис.
Потом Максим проснулся и долго лежа на своем матрасе, пока мама не позвала их с собакой завтракать, думал думал и думал об этом сне, в котором лето превращается в осень, а Лика в самую красивую женщину на Земле, думал о призрачном Питере, о неопределенных обещаниях издателей и после завтрака, как обычно, пошел на море. Был какой-то почти июльский день, и жара стояла такая, что Максим разделся до плавок и лег загорать на теплый песок, глядя в облака и далеко кидая своей таксе в тихую зелень воды короткую палку, которую она приносила ему прямо в руки, смешно отряхиваясь и улыбаясь.
Он вспомнил свою последнюю встречу с Ликой в Москве.
Она позвонила ему в два часа ночи и просила срочно приехать прямо сейчас или в крайнем случае утром. Если она так просила – это значило только одно – что-то случилось. Не желая беспокоить Шубку ночными сборами, Максим без сна дождался рассвета, куря и зачем-то читая письма Ремарка к Марлен Дитрих, которые раздражали его упрямым постоянством манерных жалоб, слабости и какой-то бабьей тоски, и не заметил, как заснул.
В полдень он приехал к Лике в ее аккуратную коммуналку на Патриарших с громадными потолками и большими окнами с видом на купола маленькой церквушки.
Лика налила ему красного сухого вина и закуривая сигарету за сигаретой – так, что к концу разговора они чуть не задохнулись, если б не догадались открыть окно, начала свой монолог так:
– Никогда не оставляй на будущее что-то важное – не только дела, но и слова… Потому что потом ты можешь уже не сказать их…
–? – Максим с удивлением посмотрел на нее, смакуя вино, и подумал, что всегда говорит всё сразу, ничего не оставляя внутри, помня еще с детства слова своей мудрой учительницы литературы: «Спеши жить!»… И он спешит, и все говорит, и может быть, даже больше, чем нужно… Однако он не стал прерывать Лику и всем своим видом показал, что внимательно ее слушает.
Лика глубоко затянулась, с горящей сигаретой в зубах собрала свои роскошные волосы в пучок и продолжила:
– Недавно я приехала из Европы, где снимала сюжет (она работала фотографом и была им, как говорится, от бога)… И позвонив ему – не дозвонилась, а потом от друзей узнала, что его больше нет…
Лика тихо заплакала, и не стирая слез продолжала курить, и говорить о своей вине перед большой и уже мертвой любовью, и топить вину в вине.
– Вчера я напилась с другом, и пришла домой глубокой ночью, и пыталась писать – писать о нем, но все выходит как-то странно… Как-то не так… Потом позвонила тебе… Господи… Что же мне делать… Я так хочу о нем написать…
И тогда Максим понял, что она говорит о своем любимом любовнике, с которым работала в журналистике – у них был бурный, долгий и мучительный роман.
Лика вытерла ладонью слезы и прикурив новую сигарету, продолжила, уже не прерываясь:
– Перед самым моим отъездом в Болгарию мы встретились с ним на Пушкинской. Он очень настаивал на встрече… Мы сидели в кафе визави, и вдруг к нему подошел знакомый журналист из Питера. Он тихо сел рядом с нами (мы его пригласили за столик) не прерывая наш разговор и положив голову на руку, и с каким-то завороженным видом слушал наши голоса, видел, как мы смотрим друг на друга, и через несколько минут сказал:
– Боже… Как я завидую вам!..
Игнатий – мой Игнатий – удивился и спросил:
– Чему?
И тот не задумываясь ответил:
– Вы такие влюбленные!
Потом он ушел и мы продолжили разговор о работе – его и моих проектах (он начал фильм о провинции – уверена – из-за меня, потому что я – оттуда, и думаю, он просто хотел приехать к нам в город, отснять о нем сюжет и посмотреть, где я провела детство и юность)… Я держалась немного сухо и старалась не скатываться на личное, потому что в последнее время у нас с ним как-то не ладилось, и я, не желая бередить старые раны, уже думала о другом мужчине – талантливом художнике, который влюбился в меня с первого взгляда и заботился обо мне куда лучше, чем эгоистичный, но такой незабываемый Игнатий. В кафе он как будто хотел сказать мне что-то важное, и я чувствовала это, и втайне ждала, что он прорвется сквозь стену моего делового посыла и скажет скажет наконец скажет то, что я желала услышать от него все те безумные годы, которые мы были и не были вместе. И вдруг мой мобильный разорвался звонком у меня в руках – это был мальчик, который тогда жил в квартире моего нового друга. Он истерично сообщил, что Антон совершенно случайно и дико отравился какой-то гадостью – кажется, некачественной водкой – и тот не знал, как себя вести, и только сказал, что Тоша сидит в ступоре не в силах пошевелиться (не мог, дурак, догадаться наклонить ему голову над тазом) и если я не приеду сию минуту, он вызовет скорую. В его голосе была такая ничуть не скрываемая паника, что я немедленно встала и сказала Игнатию о твердом намеренье срочно поймать такси. Он понял и быстро расплатившись с официантом, выскочил за мной на улицу, остановил мне шикарную иномарку и договорившись с водителем, распахнул передо мной заднюю дверь. И когда я уже подошла к машине, он как-то судорожно пытался меня обнять и смазанно поцеловал в ухо:
– Я хотел…
Я уже сидела в машине и собиралась захлопнуть дверь под непрерывный трезвон моего мобильного.
– Ты очень нужна мне… Ты – самый важный человек для меня…
Он сказал это уже вслед уезжающей иномарке, когда я, одновременно растерянно кивая Игнатию и пытаясь унять тревожные звонки приятеля Антона, говоря, что уже еду, отчего-то не могла почувствовать и понять, что вижу Игнатия последний раз в этой жизни.
Я откачала Антона и улетела с ним в Болгарию, а вернувшись в Москву, узнала, что Игнатий разбился под Тулой на машине, когда ехал снимать очередной сюжет о провинции для своего большого проекта, созданного ради меня. И я, не попав на похороны и не кинув горсть земли в его могилу, теперь не могу прийти в себя оттого, что совсем ничего не сказала ему в ответ на его последние драгоценные слова, когда закрывала дверцу иномарки, чтобы ехать прочь от его невозможной любви, от его печального дара-проекта о городе моего детства и от его смерти.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Алиса
Максим долго не мог заснуть. Прошло чуть больше недели, и он уже явственно чувствовал, как скучает по Москве. Южное солнце, море, серо-желтый песок и любимая такса давали ощущение нирваны и счастья, но мысль о том, что Мария дышит с ним тем же воздухом, засыпает с ним под одним чернильным небом в серебре звезд и смотрит из окна маминой квартиры на всегда разное и всегда прекрасное море, спускается гулять на набережную, а потом – вечером – как всегда едет в кабак или в гости со своей новой подружкой на джипе ее мужа – эта мысль не давала ему покоя.
Максиму было страшно думать, что они могут встретиться где-нибудь случайно, когда он будет гулять по побережью со своей собакой или перед одиноким сном сидеть в каком-нибудь баре. Ему казалось: стоит им увидеться, чтобы всего лишь пройти мимо – и мир перестанет существовать, потому что лучшей любовницы, лучшего секса, более долгой и звездной связи, чем у него с Марией он все же не мог представить, несмотря на все головные и сердечные боли на свете.
Через несколько дней после разговора с Ликой, когда они сонным днем вышли из прокуренной комнаты ее квартиры и повернув за угол сели у квадратного Патриаршего, Максиму не спалось, и поздней ночью он случайно залез в интернет, на какой-то сайт знакомств, и уже почти сонно копаясь в женских анкетах, внезапно проснулся от неожиданной по своей красоте фотографии – он вошел в анкету девочки с ником Алиса (это было его любимое женское имя – так он всегда хотел назвать дочь) и когда ее фото раскрылось, он почувствовал себя так, как будто залпом выпил граненый стакан водки без закуски или чашку крепчайшего кофе без сахара: перед ним была девочка из его сна – те же волосы – та же смутная улыбка – те же пронзительные синие глаза и даже та же прозрачная белая блузка, расстегнутая до солнечного сплетения и рисующая безупречной формы грудь.
В анкетной графе «профессия» было написано коротко: фотомодель.
Максим замер перед монитором… Он верил алхимии вещих снов, превращающей реальность в золото, магическим сплетениям судеб и важным знакам, что сначала кажутся странными, а потом открывают свой мистический смысл тем, кто внимательно движется по своей дороге…
Не долго думая, Максим написал ей об этом письмо, где прямо сказал (вспоминая слова Лики) что непременно хочет с ней встретиться как можно скорее.
Она молчала пять дней и каждую ночь снилась ему только смутной улыбкой, обращенной в никуда и никому… И потом, уже перестав ждать, он нашел ответ, крайне немногословный – ничего кроме домашнего телефона в ее письме не было.
Максим позвонил на следующий день, и Алиса – сонная поздним днем после ночи в инете – была рада его звонку и сказала, что месяц назад впервые стала на ролики на Воробьевых горах и сразу же сломала лодыжку левой ноги и за тридцать дней в гипсе, кажется, прочитала всю мировую литературу. Максим между делом заметил, что это невозможно, потому что учась в литературном институте, он за пять лет при всем своем желании и желании преподавателей этого не смог сделать, и тогда узнав, что он – филолог и писатель, пусть пока неизвестный, но все же, она сразу назначила встречу в тот день, когда ей должны были снять гипс.
Все дни до встречи Максим засыпал с мыслью о том, что мечта его детства о Елене Троянской – самой красивой женщине на Земле – снова сбывается, но теперь слишком поздно, когда он уже безнадежно болен и ночами втыкает в уши вату, как древний старик, а в метро и на машинах по МКАД ездит только под алкоголем, потому что иначе в голове творится такое, что легче было бы выскочить из машины или броситься под ревущий поезд, адским глазастым змеем выплывающий из черного тоннеля, чем терпеть страшную тупую боль – как будто мозг хочет выпутаться из кокона черепной коробки, оставив ее наконец совершенно пустой.
Они встретились совсем не на Патриаршем, а по ее желанию у памятника маршалу Жукову скульптора Клыкова напротив Исторического музея на Красной площади, где маршал сидит на коне маленький, как карлик, и конь почему-то браво задрал хвост, отставив его параллельно земле, как будто собрался пустить длинную толстую и долгожданную в ее освобождении струю на стены Исторического музея.
Максим просил прийти ее на пятнадцать минут позже, чтобы она ни в коем случае не ждала его, если он вдруг слегка опоздает:
– Не люблю, когда красивые девочки стоят и кого-то ждут… Это ИХ должны ждать: час – два – три – год – полвека – жизнь – век – вечность…
Алиса на это лишь рассмеялась.
Когда июльской ночью Максим подошел к памятнику, Алиса сама затронула Максима, когда он не находя глазами девочки из его невозможного сна, нервно закурил сигарету – свой любимый DUNHILL – и глядя на нелепый памятник в самом сердце Москвы, почему-то подумал, что она, наверное, уже не придет или сильно опоздает. Максим знал, что все красивые девочки всегда безнадежно опаздывают – из-за какой-то детской рассеянности, из-за долгих сборов, из-за отсутствия часов, из-за осознанной царственности, из-за своей красоты, которую они несут временами, как тяжкую чертову ношу, а временами, как божий бесценный дар, который нещадно пожирает время.
Но нет, она не опоздала – напротив: она ждала его уже несколько минут, пока он закуривал и думал все это, и дотронувшись до рукава его джинсовой куртки, сказала глядя в глаза:
– Ты Максим? Я жду тебя уже десять минут…
Она сказала ничуть не капризно, не нервно, не требовательно – она сказала это никак, совершенно спокойным тоном, так, как будто ей все равно сколько ждать и кого… Одним словом, так, как сказала бы это истинная гомеровская Елена из «Илиады» – Троянская кукла греческой мифологии, которая по велению судьбы сначала жила с Менелаем, потом убежала с Парисом, потом опять вернулась к Менелаю, когда Парис погиб, и так могла бы безвольно и томно кочевать из рук в руки, как до боли пустая и сладкая телесная красота, как божественная марионетка, как дьявольский соблазн, как сказочный адский призрак, как райская бабочка, как священная проститутка…
– Прости пожалуйста… Я немного не рассчитал время…
Максим замер, в темноте глядя ей в глаза и судорожно пытаясь взять себя в руки, тщетно идентифицируя стоящую рядом девочку с ее анкетной звездной модельной фотографией с очередной фотосессии – как человек, который всю жизнь мечтал попасть в какое-то прекрасное и знаковое место и наконец найдя его, увидел там руины или нечто совсем иное, не веря своим глазам и щипая себя за запястья.
Из того, к чему он был готов, его представлению соответствовал, пожалуй, только рост – 175. Белокурые волнистые волосы оказались выбеленными в сотый раз и малоухоженными, почти ровными патлами с черными корнями в пять сантиметров, как у некоторых провинциальных парикмахерш, которые полностью соответствуют принципу: «сапожник без сапог» и не успевают должным образом привести себя в порядок, ежедневно пропуская через свои руки плотный поток клиентов и погрязая в домашних делах.
Она была густо накрашена, как привокзальная соска: толстый слой помады на пухлых кукольных губах, громадные коровьи ресницы с тоннами туши и выражение глаз, как у сытой московской стерилизованной кошки после пышного рыбного ужина.
Но самое ужасное для Максима было то, что при ее росте он ожидал увидеть 59 килограммов веса, как было заявлено в анкете и подтверждено на фотографии, но перед ним стояла откровенно толстая девочка, которую не возьмешь на руки, не посадишь на колени, не положишь на себя – этакая русская Брюнхильда, но, увы, никакая не Елена Троянская.
Максим повел ее в ближайший кабак на Тверской. Она заказала много пива и курила больше Максима и, кажется, поняла его шок, потому что грустно спросила:
– Скажи: я гораздо хуже в жизни, чем на фотографии?
Максим не ожидал такого вопроса в лоб и с минуту подумав, внимательно и равнодушно разглядывая ее лицо, как старый усталый ветеринар, которого разбудив среди ночи, еще сонного привели к больной корове, ответил, как истинный джентльмен:
– Нет. Что ты… Ты такая же, как на фото…
– Какая?
– Такая же классная…
Он никогда не сказал бы по-настоящему красивой девочке, что она «классная» – он никогда не говорил этого слова Марии, как будто думал, что оно обидит ее своей банальностью и простотой.
Алиса, едва ли поверив Максиму, потому что в ее доме, конечно же, были весы и зеркала, продолжила:
– Та фотосессия, откуда я взяла фотографию и разместила в анкете, была два года назад…
И Максим тут же подумал: что могут сделать каких-то два года с молоденькой девочкой, которая когда-то была красивой. И в подтверждение своим словам она достала из сумочки целую пачку фотографий и положила перед Максимом. И он, затягиваясь сигаретой и медленно рассматривая каждую в полутёмном прокуренном баре, горько понимал, что он опоздал не на десять минут, а на два года и что той Алисы, которая белоснежно улыбалась ему со снимков красиво обнажив грудь, откидывая руками роскошные живые волосы и демонстрируя стройные ноги, больше нет и, возможно, никогда уже не будет…
И он не смел спросить: почему?.. Ему это было неважно. Он чувствовал только какую-то тихую жалость, как будто она была рядом – его безнадежно спивающаяся бедная Киса…
– Однажды я переспала с парнем только из-за одной фразы… – неожиданно сказала Алиса.
– Какой?
– Остановите Землю: я сойду.
– Наверное, он где-то ее услышал.
– Не знаю…
– Да… Если вдуматься, даже страшно: остановить ее нельзя – значит, и сойти нельзя при всем большом желании… – и Максим вспомнил, как он с Ульяной зимой мчался по делам в ночной клуб по МКАД на дикой скорости, и они уже опаздывали, и в голове творилось такое, что хотелось ее выбросить в окно, как футбольный мяч, и остановиться было невозможно…
Алиса вдруг сказала:
– Завтра у нас в Академии семинар по литературе, и надо прочесть «Героя нашего времени»… Не можешь рассказать мне как филолог?
– Что рассказать?
– Роман. Кратко…
– Ты что смеешься?
– Ну хотя бы о главном герое?
– Главный герой – некий Печорин – лишний человек…
– Что такое лишний человек?
Максим лениво задумался, потому что уже давно закрыл для себя эту старую философию и считал восточные мудрости с постулатом: ВСЕ ЕДИНО – самыми совершенными на свете в отличие от экзистенции лузеров и аутсайдеров. Ему совсем не хотелось говорить на эту тему, но Алиса смотрела на него очень внимательно и ждала какого-нибудь ответа. И тогда он сказал:
– Лишний человек – это тот, кто живет по принципу: остановите Землю: я сойду…
–?
– Ему всё и везде не так: он не хочет слиться – он желает противостоять. Он не хочет принимать – он желает отрицать. Он ничего не хочет…
Потом, когда они допили пиво и выкурили две пачки DUNHILL, она призналась ему, что ее зовут не Алиса, а Лиза.
Максим подозвал официанта, расплатился, посадил ее на такси и поехал домой.
ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ
Мама
Август – жаркий и изумрудный – с зацветшей водой залива и собакой на побережье, мертвая плоская рыба у кромки моря, порт на горизонте с громадными подъемными кранами – механическими жирафами, непрерывно, даже глубокой ночью, двигающими своими длинными железными шеями, и самый крутой спуск в городе – с улицы Греческой на набережную по почти винтовой гладкой дороге, по которой, если едешь на велосипеде не нажимая ногой на тормоз, даже в солнечных очках от встречного ветра слезы водопадом брызжут из глаз.
Весь день Максим, как всегда не нуждаясь ни в чьем обществе, гулял с таксой по пляжу, загорал на больших правильной формы прямоугольных камнях, выступающих прямо из воды, счастливо жмурился глядя на солнце и думал, что если существует рай на Земле, то он именно такой, как этот его одинокий август.
Вечером возвращаясь с собакой к маме, Максим проходил по улице, где стоял старый, красного кирпича дом, в котором прошло его детство. Когда-то родители снимали там двухкомнатный флигель в глубине долгого двора. Выкрашенная мягким зеленым цветом калитка открывала широкую земляную дорогу, слева от которой тянулся дом, а под окнами дома и справа вдоль забора росли оранжевые лилии на длинных тонких стеблях, и дурманящий аромат двора стал для Максима главным запахом его детства.
Стены флигеля снаружи были белые, и он казался инородным телом, пришитым к красным благородным кирпичам старинного купеческого дома.
Субботние и воскресные дни, когда мама с отцом отдыхали и Максим не ходил в сад, были самыми памятными, потому что, пока мама жарила свои любимые блины или оладьи – толстые, иногда слегка сырые внутри и с таким сладким тестом, что оно казалось начинкой, пятилетний Максим под окном своей комнаты копался в маленьком квадратном огородике – метр на метр – где аккуратно и долго высаживал разные семена дешевых цветов, которые давала ему мама, и часто так увлекался процессом выкапывания ямки, погружением семечки в черное чрево земли, закапыванием и поливанием ее из голубой пластмассовой лейки с тонким носиком, что, бывало, опаздывал на ужин или обед, на что мама всегда говорила одно и то же: «наверное, уже остыло…» и ставила перед ним тарелку с блинами, оладьями и его любимым вареньем из тертой черной смородины или жидкое пюре с золотыми ручьями сливочного масла, куда мама, отчаявшись накормить Максима черной икрой обычным способом (намазав ее на хлеб или еще проще – ложкой) намешивала эту икру, наивно полагая, что Максим ее не заметит (как кошкам, чтоб было сытнее, добавляют что-нибудь вроде каши к рыбе, которую они тщательно выбирают, а кашу оставляют) но он сразу видел ее черный бисер в желто-белом пюре и отодвигал тарелку. Этот бисер ему казался на вкус совершенно ужасным и ему было все равно, что мама говорила о том, как она полезна и необходима для растущего маленького организма и сколько стоит совсем крошечная баночка. Еще Максим отказывался от супа с плавающим в нем белым луком, не ел вареную морковь, в винегрете – фасоль, в оливье – горох, в булочках – изюм. Так, весьма своеобразно, он уже в пять лет заявил о своей притязательности в еде, которая со временем прошла. Навсегда у него осталась лишь одна крайняя притязательность – он любил только красивых женщин.
В три года кто-то поставил на нем отметину, и мама всю жизнь шутила:
– По этому шраму я узнАю тебя всегда.
Отец нечаянно сделал так, что раковина для мытья рук стала холодным оружием – обил ее железом с острым профилем, и когда летним воскресным днем мама убирала комнаты, свернув в трубу ковровые дорожки и положив одну из них прямо к умывальнику, Максим бежал из дальней комнаты во двор с игрушечным револьвером в руке и собираясь лихо перемахнуть через свернутую дорожку, споткнулся о нее носком правого сандалия. И как угол в девяносто градусов вдруг мгновенно превращается в ноль – так Максим со всего разбегу упал на острый умывальник нежным подбородком. Он помнил, что совсем не плакал, потому что внимательно наблюдал, как мама быстро подняв его и позвав со двора отца, стала перед Максимом на колени и долго, с ужасным лицом рассматривала разбитый подбородок, стараясь держать себя в руках, но большие кровавые капли падали на деревянный пол у ее ног, а когда пришел отец и посмотрел на рану, лицо его по цвету слилось с белой стеной, и глаза этой живой стены в больших очках с тяжелой оправой выражали вселенский ужас (когда Максим немного подрос, мама рассказывала ему, что на подбородке виднелась белая кость и ее обрамляли куски кровавого мяса с кожей, которые висели, как бахрома).
Потом мама забинтовала Максиму рану, пока отец вызывал скорую, и в городской больнице врач в спортивных синих штанах и с красным лицом, зачем-то без наркоза быстро зашил подбородок под душераздирающие крики Максима на всю семиэтажную больницу. Зашил безобразно, как коновал – так, что шрам с возрастом не рассосался, а остался таким же, как был, как будто у Максима выросло все тело кроме подбородка. Шрам рельефной диагональю пересекал его от нижней губы до конца.
Женщины Максима всегда очень любили этот шрам, целовали его и долго трогали его пальцами, и только однажды одна московская дурочка (имевшая виды на Максима) когда они пили пиво жарким летним днем на даче у Сержа, посоветовала Максиму сделать пластическую операцию или отпустить бороду, на что он рассмеявшись ответил:
– Борода есть у многих. А такой шрам – один на свете. Шарм шрамов в том, что они никогда не бывают похожи, как часто похожи цвет волос и глаз, форма прически и бороды, модели одежды… Обожаю шрамы – даже у женщин.
Дурочка недовольно пожала плечами.
(Дамы, бывало, грубили ему или говорили антикомплименты, когда он отказывал им хотя бы в минутной близости)
И Максим вспомнил, что у Марии был чудесный шрам на левой ягодице (в юности ей сделали неудачный укол от какой-то женской болезни, которую она нажила со своим бывшим мужем, методично убивавшим в ней женщину, и начался страшный абсцесс, который пришлось вырезать в большом объеме). Шрам был почти такого же размера, как на его подбородке, и как раз в том месте, где обычно бывает впадинка. Он выглядел на ее удивительной красоты попе в форме сердца глубокой рекой в долине – целовать этот шрам Максим любил больше всего на свете – даже больше, чем целовать ее роскошную грудь…
Белый флигель родителям Максима сдавали трое стариков, которые смолоду жили вместе в краснокирпичном большом доме (как Бердяев со своими двумя дамами): худенький дед с дворянскими привычками и благородной сединой, его полная жена и ее сестра, похожая на тень. Они часто звали маленького Максима в гости, и он бегал по анфиладам многочисленных комнат с неизменным револьвером и долго сидел за огромным письменным столом деда из красного дерева со множеством ящичков и с замысловатыми старинными предметами на столешнице: тяжелой чернильницей, перьями, перекидным календарем полувековой давности, пыльными статуэтками нимф.