Музей Музеич выпил и продолжил:
– У меня было с собой несколько мятых мелких бумажек на всякий случай, и я понял, что надо выручать друга. Ведь если он не похмелится, умрет на хуй – и всё! Я пошел за самогоном к вонючему дедушке – его соседу – и когда мы почти допили бутылку, поэт вдруг выскочил на улицу и стал как-то странно бегать, как ужаленный, пытаясь залезть на деревья и заглядывая под заборы… Я наблюдал в окно и ничего не понимал. Потом он исчез из поля зрения и через пять минут появился с помойной кошкой, которая вопила в его руках, как оглашенная, будто предчувствуя свою непростую судьбу… Тут вдруг я сильно захотел в туалет и вышел во двор, а когда вернулся, чуть не задохнулся от страшной вони: поэт держал уже прибитую кошку над газом и смолил ее, как курицу. Шерсть горела и создавала жуткую дымовуху. Я попытался выключить газ, чтобы прекратить этот кошмар, но поэт с невероятной нечеловеческой силой оттолкнул меня от печки. Такая сила, наверное, бывает у людей, которые умирают с голоду. От его удара я упал на пол и уже оттуда наблюдал за его действиями. Наконец закончив смолить несчастную кошку, он положил ее на стол и даже не пользуясь ножом оторвал ей заднюю ногу и начал жадно жрать, нервно маяча по кухне и поглядывая, чтобы я вдруг не выбросил труп. Когда поэт стал есть вторую ногу, меня стошнило и я выскочил вон, вытирая рот, харкаясь и матерясь… После этого я не мог есть сутки и меня колотило от нервного потрясения… Отвратительный запах паленой кошачьей шерсти стоял у меня в носу еще очень долго… На следующий день после происшествия я послал к нему мальчика с едой. Но мальчик вернул мне пакет, сообщив, что поэта забрали в больницу. Так сказали соседи.
Максим пьяным трупом расползался по стулу и думал, что ему снится страшный провинциальный сон.
Музей Музеич, потирая руки, налил в обе рюмки остатки водки и пафосно сказал:
– Вот так, дорогой… У нас здесь весело! А у вас?
Максим открыл рот и еле шевеля парализованными губами, медленно и тяжело произнес:
– А у нас в квар ти ре – газ…
Музей Музеич понял, что напоил его так, что теперь вряд ли услышит что-нибудь внятное о Москве, и зачем-то решил все-таки высказаться на свою любимую тему:
– Знаешь, дорогой… Я тут недавно подумал, когда общался с Марией и Таней и неделю назад смотрел фильм о лесбиянках: ведь они могут трахаться пальцем сутками: устанет один – пойдет в ход другой и так далее… А что же делать мужикам? Устанет один, который находится между ног – и всё!!!
Максим включился:
– Устанет один, который находится между ног – тогда есть еще десять…
– Эх, дорогой мой… В том-то и дело! Они – сучки – как правило, не хотят, чтобы мужики их пальцами! Им подавай только хуй хуй и хуй… Мне одна тут недавно говорит, когда я засунул в нее палец: убери!!! А я ей: чего? А она: пальцем я могу и с бабой, а ты мне на что?
Музей Музеич нервно и пьяно по-мефистофельски расхохотался и опорожнил рюмку. Потом поняв, что Максим уже почти спит, выпил и его водку, шумно потирая руками.
– Я говорил тебе, мой дорогой: женщина – не бог. Женщина – дрянь!!! А ты со мной не соглашался… Но теперь, когда она тебя бросила, ты наконец это понял?
Максим молчал, прикрыв глаза, как больная птица, и окончательно растекался по стулу.
Музей Музеич попросил счет и вынув свои деньги, понял, что ему не хватает. Тогда он аккуратно покопался в карманах Максима и собрав нужную сумму, оставил ее на столе, а потом подхватил Максима под руки и выволок на дорогу. Максим немного очнулся и как в тумане увидел себя со стороны, будто его душа уже отлетела: Музей Музеич запихивает его в такси… садится сам и закрывает двери…
Когда машина остановилась у подъезда, Максим побил себя по щекам и внезапно нарисовал себе давно забытую картину, как бил по щекам пьяную Кису в ее день рождения.
Потом он вылез из такси и шатаясь пошел домой, махнув рукой отъезжающему Музей Музеичу.
К счастью, мама спала, и Максим тихо войдя в свою комнату и засыпая с собакой на квадратном матрасе, вдруг вспомнил, как кто-то ему рассказывал (то ли мужчина, то ли женщина… скорее всего женщина) когда он жил в провинции – о том, что Музей Музеич уже несколько лет почти импотент после страшного теракта, который устроили ему товарищи по крупному и грязному давнему бизнесу, и самодельная бомба в подъезде у его двери разорвала ему бедра до самой кости. От серьезной потери крови он чуть не умер, долго валяясь в больнице, и после, как будто вновь народившись на свет и гордо гуляя по пляжу с ужасными шрамами, стал много пить и заниматься тихим мелким бизнесом, громко ненавидя женщин за то, что больше не может их удовлетворить, выставляя напоказ их легендарную глупость и вероломство.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ
Шарм-эль-Шейх
Весь этот день Максим умирал от головной боли и пил таблетки. Тащиться на пляж не было сил. Машенька как всегда ждала его в приюте, и он, помня об этом, позвонил ее воспитательнице и просил передать девочке, что папа заболел и придет завтра.
Мария с Таней помирились через три дня после той неприятной ночи, и Таня снова приезжала к ней поздним вечером на своем белоснежном джипе.
Узнав у общих знакомых примерную дату отъезда Максима, Таня решила не рисковать и взять путевки в Египет, куда Мария давно собиралась, наслушавшись рассказов о Красном море и мечтая поплавать с трубкой и маской.
Люди, которые информировали Таню о Максиме (общие с Леной друзья) ошиблись в сроках на пять дней, и Таня не торопясь купила тур, но они с Марией покидали город только на следующий день после его отъезда, не зная об этом. Таня уверенно полагала, что Максим сегодня-завтра оставит город, и страхи, рисующие их встречу с Марией, отпустят голову надолго. А лучше – навсегда.
Днем, на всякий случай, она несколько раз звонила Максиму домой (его номер достать было совсем не сложно) и молча слушала, как женский голос произносит «алло». Из этого она сделала вывод, что Максима, возможно, уже нет.
Когда южные сумерки опустились на город голубым покрывалом, прошитым розовыми нитями, Таня помыв посуду и усадив сына за новую компьютерную игру, прыгнула в свой джип и прикатила к Марии, весело представляя, как обрадует ее купленными путевками.
Мария курила траву, когда Таня по-хозяйски залезла в открытое окно и кинулась обнимать Марию.
– Ну что, сучка моя! Мы уезжаем через неделю! И получается так, что из Москвы мы почти сразу летим в Египет.
– Лететь долго?
– Кажется, около четырех часов… Сегодня в интернете я смотрела погоду: в Шарм-эль-Шейхе тридцать пять градусов. Это воздух. А вода целых тридцать! Представляешь, какой кайф?
– Тридцать пять? – Мария глубоко затянулась и почувствовала, что стресс, накопленный за день, наконец исчезает.
– Да.
– Кошмар! Не много ли?
– Дурочка! Там очень сухой воздух… Никакой влажности… Поэтому жара переносится легко…
– Ты купила нам трубки и маски? Говорят: там они стоят недешево…
– Завтра…
– Господи… Наконец посмотрю на кораллы и раковины… Я слышала: они совсем не такие, как в Крыму…
И Мария вспомнила, как с Максимом плавала у Лягушачьих скал в Коктебеле и занималась любовью в Сердоликовой бухте. Сердце ее болезненно сжалось, но она снова глубоко затянулась и отбросив древо воспоминаний, как будто ударив топором по его почти сухому стволу, спросила у Тани:
– А правда, что ракушки, выловленные в море в Шарм-эль-Шейхе, отбирают на таможне, если ты их не спрячешь так, что найти практически невозможно?.. Например, во влагалище…
Таня засмеялась:
– Дурочка… Не позволю царапать пизду моей сладкой девочки какими-то египетскими ракушками… Нахуй они нужны?
– Пожалуйста… Я же просила: не матерись… И ты не понимаешь: их можно забрать с собой и положить, например, на пианино или на подоконник, на котором ты любишь меня трахать…
– Это ТЫтак любишь…
– Не перебивай!.. И когда наступит ужасная южная зима – слякотная, ветреная и без снега – можно смотреть на них и думать о Шарм-эль-Шейхе… И внутри будет теплее…
И Мария снова с болью вспомнила громадную персиковую раковину с тёмным родимым пятном, выловленную в Крыму… Кажется, ее забрал Максим… Мария опять затянулась.
– Господи, твою мать… Эта гнилая романтика меня убивает… Давай сдадим путевки из-за того, что ты не сможешь увезти с собой какие-то ебанные ракушки!
– Еще раз выругаешься – поедешь домой…
– Да ладно!… Прости… Короче: скоро будет тебе Красное море, кораллы, ракушки, сфинкс, который расскажет тебе свою историю, и пирамиды… И я… И обязательно купим женскую виагру… Ее там всем предлагают, и посмотрим, насколько она увеличит твою шикарную грудь… И может быть, она станет горЯчей… И наконец я отдохну от своего мудака и буду только с тобой… Говорят, там ужасно пристают к красивым бабам вонючие египтяне из местных: всякие экскурсоводы, массажисты и продавцы… Одна моя знакомая рассказывала: когда она покупала персики, продавец за долю секунды схватил ее руку с деньгами и засунул себе в штаны… Она была в шоке… Так что имей в виду: без меня никуда не пойдешь во избежание неприятностей – ты слишком красива, чтобы расхаживать одной среди черных арабских обезьян…
– Какая ты грубая женщина…
– Ну я же шучу…
– Шутишь?.. Наверное, ты похожа на рыбу-клоуна, которую я безумно хочу увидеть в воде Шарм-эль-Шейха…
–?
Мария засмеялась и спросила:
– Сегодня я вернулась с работы рано и уже полдня сижу дома… Надоело… Куда мы сейчас поедем?
– Куда хочешь, дорогая…
Таня уселась на стол и притянула к себе Марию. Потрогала ее волосы… Взяла за шею… Одним движением положила на стол и долго ласкала пальцами ее мокрое лоно… Потом проникла внутрь, и когда Мария кончила, лежа животом на столе и раскинув руки, Таня, поцеловав ее талию, грубо и по-мужски сказала:
– Поехали!
– «Поедем, красотка, кататься…» – Мария тихо запела и блаженно улыбнувшись ночной тишине и собственной удовлетворенности, поднялась со стола и поправив черную майку с треугольным низким вырезом и белую юбку, похожую на парус, взяла свою сумочку и поплыла к выходу.
– Вот-вот! – Таня довольно ухмыльнулась и сморщив свой утиный нос, зашагала к машине.
Мария без всяких видимых причин отчего-то чувствовала внутри мутное и странное раздражение, какое бывает у человека, которого немного тошнит.
– Что ты понимаешь! Думаешь в этой песне поется о машине?.. Или о лошадиной тройке?
– Ну да… – Таня недоуменно посмотрела на Марию, которой снова почудилось, что перед ней настоящая рыба-клоун.
– Нет! В этой песне поется о катании на паруснике… Мужчина зовет женщину в море… Неуч!…
– И я зову тебя в море… Только не теперь, а через неделю…
– Ты не мужчина… – Мария брезгливо скривилась и села в машину.
– А кто же? – Таня резко нажала на газ.
Мария подумала и сказала:
– Рыба-клоун…
Таня засмеялась и зачем-то добавила:
– А в центре «Тысяча и одна ночь» живут павлины и фламинго…
– Это еще где?
– В Египте…
– Господи… Ты всё о том же… На фламинго я могу посмотреть и в Московском зоопарке на Баррикадной… Восхитительные птицы… И говорят: в их среде много однополых пар…
Таня нахмурилась и нервно сжала руль:
– Никакой Москвы! Никакой Морквы! Мы будем там от силы часа два перед вылетом… И в этот твой зоопарк не успеем… Ясно?
– Ясно… Мне уже давно все ясно… И если ты думаешь, что я …
Таня перебила. Она была из тех людей, которые предпочитают не слушать правду, потому что глубоко убеждены, что ее нет.
– Я ничего не думаю. Хватит. Мы едем на набережную…
Таня повезла Марию в кабак, в котором Максим день назад выпил три графина водки с Музей Музеичем и теперь умирал на матрасе, проклиная свою слабость. Они разминулись ровно на сутки.
Женщины сели за тот же столик. Мария выбрала место Максима, как будто зная, что его любимое и почти забытое тело вчера растекалось по этому стулу, все больше пьянея – всего от одной-единственной фразы Музей Музеича о предстоящей поездке в Египет, потому что она исключала любую возможность даже случайной встречи с Марией.
Таня кликнула официанта и хотела заказать привычный коньяк, но Мария вдруг сказала:
– Графин водки, пожалуйста, и томатный сок.
Таня вопросительно посмотрела на Марию, но не стала возражать. Официант кивнул и удалился.
– А закусить? – Таня не понимала. Мария никогда не заказывала с ней водку.
– Не надо.
– Не хочешь даже своих любимых сырных палочек?
– Нет.
У Тани вдруг возникло ощущение, что она совершенно верно поступила, взяв путевки в Египет. Ей казалось, что Мария умышленно не желает видеться с Максимом в их маленьком городе, потому что это вряд ли удастся скрыть, когда на каждом шагу встречаешь друзей и знакомых. Конечно, это можно было сделать днем, пока Таня занята дома, но она теперь практически каждый день, когда ездила по своим делам или за покупками, специально проезжала у окон Марии, чтобы убедиться, что ее нет, или на минуту останавливаясь, выходила из машины и звонила в дверь, и однажды, когда Мария не отзывалась, потому что была на работе, даже полезла смотреть в закрытые окна: вдруг они тайно встретились и затаились, когда она, как идиотка, трезвонила у глухой двери.
Таня твердо знала, что Мария найдет любой хитрый предлог (важный заказ или что-то еще) и поедет в Москву вслед за ним, чтобы наконец встретиться в столице. И встреча эта может закончиться только одним – сумасшедшим сексом после долгой разлуки.
Материальная Таня, полагая, что когда-то удачно переманила Марию у Максима своим белоснежным джипом и опытными руками, теперь была убеждена, что только поездка в Египет сможет отвлечь Марию от столицы. А после она постарается сделать все, чтобы удержать Марию в городе – любыми силами… любыми средствами… как угодно… только удержать…
Когда принесли водку, Мария стала лить в нее сок по перочинному ножу, который оказался у нее в сумочке, и сок клубился в водке, как кровь в чистой воде, потом насыпала перцу – так, что он, словно тина, полностью покрыл поверхность коктейля в стакане, и замолчала.
– Что ты делаешь?!? По ножу надо лить не сок, а водку!
Мария молчала. Это ее молчание убивало Таню. Она пыталась снова говорить о Египте, но Мария прервала ее, сказав, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и опять погрузилась в гробовое молчание, втянув в него говорливую Таню и оставив ее наедине со своими ревнивыми мыслями.
Молча допив водку, они вернулись к Марии и яростно трахались на подоконнике, разрывая сердце соседям и ночной тишине. Мария кричала так, как будто в нее втыкали отвертку, а Таня, возбужденная ее криками, алкоголем и роскошью обнаженной груди, старалась, как никогда, применяя всё свое однополое мастерство и работая пальцами так, что касалась всех потайных точек тела Марии – зная, что этого никогда не сможет сделать никакой, даже самый искусный хуй.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ
Открытый бассейн
Максиму опять было плохо. Болело все: голова, желудок, сердце, и какое-то невероятное отчаянье опутало его нервущимися нитями, как будто он попал в силки роковой судьбы.
Он позвонил в приют, чтобы Машеньке передали: папа все еще болен, но ему ответили, что она уже плакала и твердила: папа меня бросил, папа меня бросил, и девочку едва успокоили.
Тогда Максим дрожащими руками набрал номер и заказал такси, которое отвезло его в приют. Воспитательница сказала Максиму, что Машенька отказалась обедать, и быстро привела девочку за руку во двор к папе. Максим присел на корточки и раскинул руки. Она обняла его нежно, как маленькая женщина, и посмотрела заплаканными глазами. Сердце Максима сжалось от жалости и бесконечной любви.
– Здравствуй, моя драгоценная крошка… Папа болел и не мог прийти… Не надо плакать… Папа тебя никогда не бросит.
– А када па озьмет миня омой?… В оску?..
– Очень скоро… Очень скоро…
Машенька улыбалась, сияя золотой волной волос и синими глазами, и Максим снова на время забывал об отчаянии и снова чувствовал себя человеком, обнимающим счастье. Эти перепады настроения пугали его, и он, не переставая думать о Марии, уже ясно понимал, что надо уезжать. И чем быстрее, тем лучше.
Вечером Максим лежал на своем матрасе и вспоминал Москву.
Вспоминал, как они с Шубкой весной гуляли по набережной и по мосту шли в Нескучный сад и там, по очереди, забирались на статую черной пловчихи, нагнувшейся, чтобы нырнуть, и становились сзади, и фотографировали друг друга, как будто в соитии с ней – в соитии, которое в простонародье называется «раком».
Потом эти фотографии забавляли гостей – особенно поза Шубки, который в отличие от Максима обнимал пловчиху не за грудь, а за плечи.
На набережной Нескучного сада красивые девочки катались на роликах и зеленые мальчики пили пиво, а Максим смотрел на реку – коричневую, запуканную баржами и речными трамвайчиками, и думал, что настало время обесценивания всего на свете. Всего. Даже любви.
Мысли о Марии спасали Максима всегда: и когда он в предобморочном состоянии ехал в метро, задыхаясь от его удушливых сквозняков и бесконечных толп с озабоченными зазомбированными лицами, и умирая от его шума, когда поезд, освещая тоннель огнями, врывался на платформу.
Весной, в мороз и оттепель, Максим ходил в открытый бассейн у станции метро Воробьевы горы в Лужниках у Москвы-реки. В несильный мороз река была странной: как будто замерзнув наполовину, сияла белыми пятнами снега, и ледяные разводы замысловато путались в глазах, когда Максим выходил из вагона и через стекло метромоста смотрел вниз. Вторая же ее половина текла неширокой лентой вдоль лысоватых, едва заснеженных берегов.
Врачи, чтобы меньше болела спина, рекомендовали Максиму плавать кролем. И вот, под открытым серым небом, которого даже не было видно из-за клубящегося над водой пара, Максим наматывал метражи по дорожкам мимо заброшенных обветшалых трибун и тепло одетых тренерш, похожих на старых лесбиянок в меховых шапках-ушанках.
Он плавал почти без остановок, иногда глядя на растворяющийся в горячем воздухе пушистый снег, глубоко вдыхая пар над водой и работая руками до изнеможения – так, что подныривая обратно в душевую и поднимаясь по гладким ступенькам с отбитым кафелем, Максим покачивался и с трудом держал равновесие, как пьяный.
Потом он включал душ без распылителя, и плотная горячая струя толщиной с хорошую змею сильно била его по позвоночнику и по лопаткам, и только в эти моменты боль отпускала его на время, даря свободу и золотую иллюзию, что он совершенно здоров, как в глупенькой юности.
Когда он плавал, как обезумевший гоночный катер, по голубым дорожкам бассейна вдоль обледенелых кафельных бордюров, он вспоминал Жульетт Бинош в «Синем» в кинотрилогии Кислёвского «Три цвета». Она так же, как сумасшедшая ракета, после гибели мужа и известии о его измене рассекала кролем синеву дорожек, едва поднимая голову, чтобы вдохнуть, и отчаянно, безмолвно и печально понимая, что ничего уже не вернешь – ни мужа, ни его любовь, ни давно забытую супружескую верность.
После бассейна Максиму почему-то всегда хотелось пить, даже в ужасный холод, и вместо того чтобы купить минералки, он садился на красную ветку метро на станции Воробьевы горы и ехал на Чистые пруды в заведение «Кружка» с забавной вывеской, изображающей ножи и вилки – именно там они и сидели втроем после страшного теракта в метро, когда пропал Шубка, и напивались, чтобы снять стресс и погрузить умирающий день в густой и непроходимый туман, как пар открытого бассейна в десятиградусный мороз.
Там Максим заказывал четыре большие кружки светлого пива и соленые сухарики с белым чесночным соусом и звонил на мобильный своей маленькой подружке-землячке – младше его на восемь лет. Она приезжала всегда вовремя, как обещала, и они долго сидели за деревянным столиком и болтали, пялясь в экраны, висящие над длинной барной стойкой, на какой-нибудь футбол, и запивали свою легкую болтовню прохладным сладковатым пивом, и голубые глаза его маленькой брюнетки-подружки лучились на Максима здоровой и манящей молодостью и нерастраченной любовью, еще живущей в сердце, как начищенное серебро или драгоценный камень.
Максим чувствовал, что подружка, возможно, не прочь была переспать с ним, но незримый призрак его невозможной Марии не давал ему даже подумать об этом.
Максим был достаточно умен, чтобы считать себя в связи с этим полным дураком – тем более здесь, в столице, где люди не отличались чистотой нравов, и переспать с кем-нибудь – по пьяни или не по пьяни – было все равно, что тихо чихнуть, как крошечный мышонок за шкафом или выпустить газы в пустом лифте, медленно ползущем на нужный этаж.
Однажды, когда после очередного дневного сеанса в бассейне Максим с подружкой сидели в «Кружке», Максим, слегка перебрав пива и глядя на ее ослепительную молодость и влюбленный взгляд, предложил ей приехать к нему в гости в ближайшие дни. Она с радостью согласилась, и когда пиво было допито и сухарики съедены, Максим попрощался с ней в метро и обещал позвонить, чтобы сказать адрес и договориться точно, а потом, уже дома, на два дня отключил мобильный, сказав Шубке, который не понимал, почему, что хочет ощутить первозданную тишину, в которой он родился и в которой, надеется, что и умрет. Он сказал это, зная, что его мобильный отключила Мария, чтобы Максим, как монах или ненормальный, хранил ей одностороннюю верность и не вздумал увлекаться нежными девичьими прелестями своей подружки по «Кружке».
Максим ходил в открытый бассейн до самого лета и сидя со своей молодой приятельницей (которая никогда на него не обижалась) за золотым пивом после поднебесных сумасшедших заплывов, думал, что он, заколдованный Марией, наверное, еще долго не сможет ни с кем спать – ни по любви, ни по расчету, ни по пьяни, ни по похоти, потому что тело Марии, днем и ночью стоящее перед глазами, как навязчивая галлюцинация, атрофировало его руки и не давало прикоснуться (за исключением Кисы, которая выступила в роли доктора) ни к одному женскому существу любой человеческой расы, населяющей эту планету.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ