Мина
Наконец пошел дождь.
Максим купил пачку шоколадного Captain Black, чтобы насладиться, несмотря на сумасшедшую боль в сердце, его неповторимым ароматом, и с собакой пошел на набережную. Спускаясь по старой каменной лестнице к тополиной роще, он смотрел на лиловые тучи, ползущие над морем, и тяжелые капли били по лицу, и такса, как всегда в дождь, уже стала похожа на водяную крысу. Мимо пирамидальных тополей в серебряных подвесках, сверкающих от дождя, Максим шел по мокрому песку пляжа и скоро достиг солярия. Поднимаясь по железным ступенькам, он отпустил поводок, и собака быстро обогнала Максима и стоя наверху, глядела на хозяина, качая головой и улыбаясь.
В солярии Максим сел на тёмные доски, свесил ноги и рассекая ими воздух, как газовый шарф ножницами, наконец неотрывно смотрел, как серебристые тонкие нити делают пузыри, и море бьется о берег, как страдающее и обреченное сердце.
Максим вынул пачку из кармана джинсовой куртки и перед тем как закурить, долго нюхал шоколадный фильтр и ароматный табак, засовывая сигариллу в нос и предвкушая уже давно забытое наслаждение.
Сидя в солярии, пока собака дремала рядом, положив голову на свои короткие лапки, Максим выкурил полпачки, благоговейно и как будто впервые глядя на шторм и занимающиеся с ним бурной любовью тополя. Наконец голова его стала пустой и свободной. Он, полностью отпустив ситуацию, уже не думал ни о Марии, ни о жестокой железной Москве, как страшный Молох засасывающей падкие на деньги и славу жертвы в свою мясорубку, ни о теплом и лучшем Шубке, ни о некровном брате Серже – некровном, но самом преданном на Земле, ни о своем никому не нужном некоммерческом романе, ни даже о Машеньке.
Максим никак не пытался анализировать свое блаженное отрешенное состояние, и боль в сердце уже стала привычной, как вечный и непрекращающийся закат. Единственное, о чем он подумал, что так, наверное, чувствовал себя Будда, сидя под деревом и медитируя на свою Пустоту.
Куря сигариллу за сигариллой и кидая окурки вниз, в мокрые кратеры песка, Максим не заметил, что пачка почти пуста. Боль в сердце нарастала, как снежный ком, летящий с крутой горы, или как дождь, на глазах переходящий в ливень. Водяная вертикальная серебристо-серая стена лилась в горизонтальную свинцовую и соединяясь с ней, кипела так, как будто морское песчаное дно подогревала горячая, сошедшая с ума, как весь этот призрачный, насквозь прогнивший мир, изнутри подползающая к самой кромке земли кровавая магма.
И в миг, когда последняя сигарилла входила в Максима своим восхитительным и убийственным дымом, в пустое пространство штормового пляжа попали едва различимые в дожде силуэты, движущиеся в направлении солярия.
Максим встрепенулся и стал вглядываться в похожих на туманных призраков людей. Их было двое, и Максиму вдруг неодолимо захотелось вблизи посмотреть на этих чудаков, которые в безумную погоду без зонтиков медленно идут по побережью, словно купаются в долгожданном дожде, как в душе.
Силуэты приближались к солярию, и за эти секунды Максим как будто снова прожил всю свою жизнь, предчувствуя, что настал конец его мучениям.
Когда двое стали различимы, Максим с высоты солярия узнал свою Марию и маленькую сутулую женщину рядом с ней. Он понял, что это была Таня.
Такса, как будто услышав бешеное биение сердца хозяина, подняла голову, вскочила и нервно заметалась по деревянному полу солярия, то подбегая к лестнице, как будто желая спуститься вниз, то снова приближаясь к Максиму и тревожно глядя ему в глаза.
Максим окаменел. Его как будто парализовало, и пепел стал сыпаться на грудь с забытой во рту сигариллы, и сердце замерло, словно остановившись, и дыхание прекратилось, и он сидел, свесив ноги, точно живой труп, и неотрывно следил за каждым шагом, приближающим их к солярию.
Когда они почти поравнялись с замершим в солярии Максимом, Мария вдруг подняла голову, пока Таня что-то шумно и суетливо ей рассказывала, и увидев Максима, остановилась. Таня остановилась вместе с ней, тоже увидев Максима, и вдруг отчего-то струсив, тихо сказала что-то Марии и быстрым шагом пошла в сторону тополиной рощи к дороге. Мария осталась стоять, обратив лицо к Максиму, как вкопанный соляной столп, и было не ясно, то ли дождь струится по ее лицу, то ли горькие, желанные и невозможные слезы.
И потом, как будто придя в себя, она приблизилась к солярию и закинув голову, снизу посмотрела в глаза парализованному Максиму.
– Ну здравствуй…
Максим как будто проглотил собственное горло и хрипло ответил:
– Здравствуй.
– Спустишься?
Максим сидел, свесив замершие ноги, а его такса продолжала нервно метаться по солярию.
– Нет.
Мария, скривившись, как от внезапной боли, пожала плечами и продолжала во все глаза смотреть на Максима, уже совершенно мокрая от ливня.
Максим глядел на ее лучшую в мире грудь под облегающим зеленым топом, на стройные ноги в мокрых джинсах, на любимые плечи, блестящие от дождя, и не мог наглядеться, и знал, что не сможет наглядеться никогда. Потом он взял себя в руки и сказал:
– Поднимешься?
Мария продолжала мокнуть. Ее золотые волосы потемнели от ливня и еще больше кудрявились, как от свежей крутой завивки. Лицо ее было каким-то каменным, даже мертвым, но по-прежнему красивым, как у римской статуи.
– Нет.
Тогда Максим медленно спустился к ней, пока она все так же стояла под проливным дождем.
Максим подошел совсем близко. Такса сбежала за ним. Максим подошел и резким движением спрятал руки за спину, а потом зачем-то развел их в стороны, как для объятия или распятый. Мария не шевелилась и наверняка думала, что он хочет ее обнять, но он раскинул руки совсем не для того чтобы обнять Марию, а чтобы, последив за ними, НЕ обнять ее. Желанную, любимую, единственную на свете женщину, украденную другой женщиной.
Мария слегка улыбнулась и сказала:
– Чем я могу тебе помочь?
Этот ее вопрос еще больше парализовал Максима, но он неимоверным усилием воли решил продолжить разговор, чтобы наконец раз и навсегда услышать ответ на мучающий его вечный вопрос.
Пауза затянулась, и Максим, съедая Марию отчаянными глазами, стал темнеть от дождя в окружении размокших, бесчисленно выброшенных окурков на лунную поверхность побережья.
– Почему?
– Что почему? – Мария начала замерзать, и руки ее покрылись мурашками.
– Скажи мне… Ответь мне… ПОЧЕМУ ТЫМЕНЯ БРОСИЛА?
Мария посмотрела ему в глаза долгим, глубоким и невероятно печальным взглядом и вздохнув сказала – все так же стоя, как каменная:
– Не знаю… Если б я знала… Если б я это знала…
– Ты все еще любишь меня? – сердце Максима сжалось и будто кровоточило, как большая умирающая и вечная рана.
Она не задумываясь ответила:
– Да.
– Тогда почему?
– Не знаю. НЕ ЗНА Ю!!! – кажется, разговор стал раздражать Марию, и она, продолжая зябнуть, обняла себя мокрыми блестящими руками.
– Поехали. Поехали со мной. Начнем сначала, если ты считаешь, что все кончено, или продолжим, потому что ты для меня – бесконечность…
Максим говорил это каким-то ледяным металлическим голосом, как будто был уже мертв или знал, что это прозвучит, как вопрос без ответа, и он, продолжая все так же стоять с распятыми руками, чувствовал себя человеком, безнадежно заблудившимся в дремучем лесу, потому что эта незаменимая для него женщина не откликалась эхом на зов его потерянного сердца.
Мария снова пронзила его глубоким взглядом, как будто стараясь прочесть что-то у него внутри, и сказала:
– Никогда.
Максим похолодел и хотел опустить руки, но они, застыв, как залитые бетоном, не слушались и распинались дальше.
– Что никогда?
– Запомни: я НИКОГДА к тебе не вернусь. Никогда. НИ КОГ ДА.
– Но почему? – Максим уже почти кричал, но не слышал ни собственного голоса, ни шума дождя, ни шелеста серебристой листвы тополей, ни лая мечущейся в буре собаки, ни биения своего как молотом расколотого сердца.
Вдруг лицо Марии оживилось, и она спросила, пытаясь улыбаться:
– Максим, зачем ты так стоишь?
– Как?
– С раскинутыми руками?
Она дотронулась до его мокрых запястий, чтобы опустить его руки. Но они упирались и не давали ей это сделать. Максим, почувствовав ее прикосновение, как будто сошел с ума и продолжал кричать:
– Я тебе не нужен! Я не нужен тебе! Тебе не нужны ни я, ни мои стихи, ни моя проза, ни мои руки, которые ты хотела сейчас опустить, ни мои вечно любящие тебя глаза, ни мое желание сделать тебя счастливой, ни дети, ни наша столица, ни моя будущая и непременная слава, ни мои гонорары…
– Тоже будущие? – Мария перебила, иронично усмехнувшись.
На миг ему почудилось: она хотела что-то объяснить, жалея его сердце, но этот миг быстро ушел, как долетали и тотчас исчезали ароматы летних изумрудных трав тополиной рощи.
Мария стояла в дожде – красивая и холодная, как статуя. Такса, вынув язык, похотливо прыгала на ее ноги, цепляясь за джинсы когтями.
Максим озверев застыл, увидев это, и вдруг устало произнес:
– СУКА.
И было не ясно, о чем он это произнес: о Марии, о Собаке, о Любви, о Смерти, о Красоте, о Вечности, о Жизни, о Войне, о Тишине, о Буре, о Похоти, о Водке, о Свободе, о Болезни, о Бесконечности, о Радости, о Боли, о Вселенной, о Нирване, о Сансаре, о Карме, о Муладхаре, о Свадхистане, о Манипуре, об Анахате, о Вишудхе, об Аджне, о Сахасраре, о Райской поре, которую переживают все, или о Пустоте, блаженно пришедшей к нему в солярии до встречи с Марией.
Желанные дождевые струи слезами текли по его лицу.
Мария холодно сказала:
– Мне пора. Меня ждет в машине Таня.
И тут ее мобильный, который она вынула едва не из трусов (наверное, чтобы он не намок) взорвался одой «К радости» Бетховена, под которую в фильме Тарковского «сумасшедший» итальянец на глазах у застывшей публики облил себя бензином из канистры и сгорел, пылая как факел – с душераздирающими животными криками – смертельно раненный жизнью породистый зверь.
– Да… Я слушаю… Да… Уже иду… Не волнуйся… Ты возле входа на пляж?… Да. Хорошо… Иду.
Мария засуетилась и спрятала мобильный в карман абсолютно мокрых джинсов. Каждое слово, которое она говорила по телефону, было глубоким хрустящим ударом ножа в самую сердцевину его сгорающего сердца.
– Все. Мне пора. Пока. Увидимся как-нибудь… В следующей жизни…
Максим наконец опустил руки, пока она пятилась к тополиной роще.
Она опять усмехнулась и повернувшись к нему спиной, побежала в сторону дороги и скоро скрылась в тополях.
Дождь все не прекращался.
Максим сел на песок у воды в бесконечном безлюдье пляжа, когда такса помчалась к далекой урне, и освобожденно почувствовал, будто в груди у него наконец разорвалась мина. Наверное, это Мария в последний неосторожный раз, глядя в его глаза, как в дождевые облака, беспечно наступила на редкое и прекрасное в своей обреченности сердце Максима.
После его смерти Серж и Шубка взяли из приюта Машеньку, а через год нашли издателей первого и единственного романа о сладостно-горькой, неизменной и непреходящей любви людей.
Мария же, прочитав его роман и дико обкурившись, покончила с собой, яростно разрезав вены и истекая секретом и кровью в теплой ванне своей мастерской, как будто в последний раз до одури напилась любимой Кровавой Мэри.
осень 2004
/ночи/