Максим не выдержал:
– Слушайте, девочки! Идите на хуй!!! Мне надоели эти интриги и грязные сплетни! Разбирайтесь там сами, и прошу тебя, Киса, не звони мне больше – ОК?
Максим отключился и сел на песок. Шок не проходил. Подруга детства, с которой он ходил в музыкальную и общеобразовательную школу и каждое лето ездил к ней на дачу на рыбалку… Которой копал картошку в огороде и утешал ее, когда она жаловалась на жгучее одиночество и тотальное отсутствие мужчин в своей жизни… Девочка с большим талантом и абсолютным музыкальным слухом, когда можно было тупо стукнуть по дереву и она называла ноту, и на слух могла с ходу подобрать даже сложную классику, а потом буквально за несколько лет в Москве жалко разменяла свой дар на дешевую однодневную попсу, которую невозможно было слушать… Девочка – некрасивая настолько, что в школе ее сравнивали с Квазимодо, кликая страусом, и когда она выходила из подъезда их чеховской гимназии, забрасывали земляными комьями, как безобразную белую ворону в черном школьном фартуке – сутулую и долговязую, с печальными глазами… или гадкого утенка… Девочка, с которой отказывались дружить все ее одноклассники, и он один-единственный, без оглядки на мнение большинства о том, что она – монстр и к ней лучше не приближаться, с достоинством подняв голову ходил с ней плечом к плечу по паркетным вестибюлям гимназии на переменах, и она была ему благодарна, и даже посвятила ему несколько песен, которые в то школьное время были еще хороши. Он до сих пор помнил мотив одной из них, которую она пела ему на мраморной лестнице перед звонком, когда все уже разбрелись по классам, и плакала от радости, что у нее есть один настоящий друг. И когда ему говорили в классе: зачем ты с ней дружишь? как будто она была прокаженная, он спокойно и уверенно отвечал:
– Это не ваше дело.
И от него отставали, уважая его интересы, и земляные комья после этого уже почти не летели в ее сторону, когда он был рядом…
И вот эта девочка сказала Кисе о нем такое!!!
Максим не выдержал и позвонил Ульяне, пока его такса далеко плавала за палкой:
– Алло… Уля… Извини, но я вынужден тебя спросить, потому что я ей не верю…
– Да. Спрашивай… Ты о чем?
– Только что звонила Киса и сказала, что ты называешь меня наркоманом и обвиняешь в поножовщине по отношению к тебе, и настоятельно советуешь ей держаться от меня подальше… Только не говори мне, что это правда…
Возникла долгая и тяжелая пауза, и Ульяна с трудом подбирая слова, начала что-то бормотать в свое оправдание, закончив монолог так:
– Как ты мог связаться с этой алкоголичкой? И еще слушать ее бред! Но имей в виду: я не планирую с ней ссориться: она, как ты знаешь, работает в киноконцертном зале «Россия» и предлагает мои демодиски с песнями звездам… Недавно одна мегазвезда (страшно даже назвать имя) купила наконец мою песню, и я отстегнула Кисе определенный процент… Она, конечно, дерьмо, но деньги важнее…
Максим не прощаясь отключился. По разговору и тону он понял, что Киса не наврала. Понял он это еще и потому, что вспомнил одну пьяную ночь в Москве зимой, когда он еще не познакомился с Шубкой и не закончил роман. Ульяна пригласила его в гости к себе в Малаховку и напоив его водкой, затащила в постель, и уложив на свое огромное тело, как тряпичную куклу, поместила его вялую руку себе в трусы и орудуя его пальцами, долго терла свой клитор, пока пьяный Максим, как труп, лежал на ней, как на мягком матрасе, и думал, что ему снится страшный сон, не в силах ни встать, ни пошевелиться. Утром, когда Максим, переступив ярко-желтые лужи на линолеуме, которые делала ее маленькая мерзкая собачка чи-хуа-хуа, потому что Ульяна с ней совсем не гуляла (так же, как и Киса со своим Персиком, который загадил круглыми какашками весь балкон и квартиру) с тяжелой головой пил чай в ее грязной кухне (куда грязнее, чем у Кисы) – Ульяна проснулась, и Максим сделал вид, что ничего не помнит. И когда Ульяна провожала его в прихожей, ему казалось, что она в дальнейшем будет ждать каких-то призрачных продолжений. Но они не последовали. Чтобы получить удовлетворение бедная девочка вынуждена была напаивать своих гостей и спать с ними, как с трупами, совершая не только акт насилия, но и почти некрофилии. Максим тогда не придал той ночи значения, как всегда жалея Ульяну, и скоро об этом забыл, но теперь после злосчастных звонков из Москвы, он понял, что своей клеветой на него Ульяна убила двух зайцев: заинтересованная Кисой и вечно завидуя чужим чувствам за неимением чувств к себе, решила попробовать отвратить ее от Максима, зная ее заинтересованность им, и, заодно, грязно отомстить ему за ту ужасную ночь – точнее, за ее непродолжение. Максим по наивности забыл, что женщины, когда им отказывают в интимной близости, бывают невероятно мстительны.
После четкого анализа ситуации шок Максима прошел, и в этот день он принял еще одно важное решение – никогда не звонить Ульяне и навсегда забыть о ее существовании, даже если он сильно будет нуждаться в ее помощи в жестокой Москве.
Так, люди сами собой умирали в его жизни, как отмирают и опадают засохшие листья осеннего дерева, и Максим никогда о том не жалел, через горький жизненный опыт уже научившись путем пятиминутного психологического анализа отличать припудренное дерьмо от золотых приисков настоящей дружбы.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ
Приют
Полуденный телефонный звонок Лены разбудил Максима.
Лена работала президентом городской экологической организации и постоянно писала маниловские проекты всяческих акций. Некоторые из них ей все-таки удавалось воплотить в жизнь. Их финансировали разные источники: от депутатов и мэрии до случайных частных спонсоров. Этим августом она занималась городским приютом для детей до трех лет, который стоял прямо на берегу их мелкого залива. Ее люди красили запущенную детскую площадку, вскапывали газоны, сажали траву и фотографируя процесс, писали потом об этом в местных газетах. При всей видимой корысти подобных мероприятий Максим знал, что Лена сама закупает семена и краску, и сама берет в аренду газонокосилки, и щедро платит людям, и при этом почти ничего не оставляет себе. Ее бессребренность всегда поражала Максима, и поэтому, когда она попросила его прийти в приют, чтобы помочь с покраской (в этот день люди ее, как один, разъехались в отпуска и рабочих рук катастрофически не хватало) Максим не задумываясь проснулся и сев на велосипед, через час был в приюте.
С поржавевшего забора из железной сетки ему улыбнулись полинявшие уточки и слоники. Максим въехал в калитку. Большие сосны прятали стаю колясок и нянь в голубых халатах. Лена вышла к нему навстречу, широко улыбаясь и поправляя очки. Она протянула Максиму бутылку минеральной воды и указала рукой на площадку. Он увидел обшарпанные качели, которые когда-то были цветными, и громадного петуха, тоже нуждавшегося в покраске, и детские тенистые беседки и песочницы с совершенно облезлым видом. Когда он пошел переодеваться внутрь здания приюта, поставив велосипед у забора, в прохладном холле среди пустых колясок на больших квадратных плитках пола лежала серо-полосатая кошка, a la камышовая, окрасом и сложением похожая на Шубкиного кота, и несколько крошечных котят облепили ее живот. Она посмотрела на Максима круглыми бирюзовыми глазами – такими отрешенными, как будто была в другом измерении, и на Максима спустилось туманное неземное спокойствие, которое он расценил как благостный знак.
Потом они с Леной и несколькими студентами красили детскую площадку, пока брошенные крохи спали в своих колясках в тени высоких сосен. Максим работал в каком-то больничном халате и в вязаных перчатках для грузчиков – самозабвенно и трепетно – даже не прерываясь на перекуры и кофе, который разливала Лена из термоса. Женщины из приютской кухни вынесли горячие булочки и цветные конфеты, и Максим, проглотив одну, продолжал красить, пока южный закат, в свою очередь, не начал окрашивать небо и сосны, и Лена наконец сказала:
– Всё! Баста! Я устала…
Все эти жалкие качельки, заброшенные песочницы, заросшие газоны, казались Максиму такими родными, как будто у него никогда не было семьи. Какая-то вселенская нежность окутала его сердце неповторимым томлением. Неужели, думал Максим, всего лишь покраска детской площадки действует на него таким образом?
Когда Лена попросила его выбросить мусор в железные баки, стоявшие на заднем дворе приюта, он, собрав пакеты и взяв их в обе руки, всё еще в больничном халате, измазанном краской, не торопясь обошел приют и вдруг увидел, кидая пакеты в баки, как стайка приютских детей клубится в траве под тихим присмотром старенькой воспитательницы с лицом средневековой мадонны.
Максим замер. В халате, перчатках и в белом чуднОм чепчике с какой-то детской головы он показался стайке детишек почти Дедом Морозом, а кому-то папой, и они облепив его со всех сторон, принялись ворковать, рассказывая о своей незатейливой жизни, то и дело дергая за рукав.
Максим завороженно смотрел на детей. Их убогие, чумазые, кривые и косенькие лица сказали Максиму о том, что их родители были наркоманами или алкоголиками.
– Папа! Смотри, какая у меня лопаточка… – говорил Максиму косенький мальчик, показывал ему маленький синий совочек и улыбался.
– Дядя! Ты мой папа? – девочка с перекошенным ртом криво смотрела на Максима и дергала его грязный халат.
И когда Максим, окруженный ими, не знал, куда деваться от жалости, на помощь ему пришла Лена, которая уже давно переодевшись, ждала его у калитки, а потом направилась искать.
– Максим! Ты где? Пошел выбрасывать мусор и исчез!
Она приблизилась к нему, облепленному детьми, и вдруг под деревом он увидел девочку в убогой кофточке, которая единственная сосредоточенно занималась своими делами, рассматривая что-то в красном пластмассовом ведерке, и даже не думала подойти к Максиму. Она была на удивление хорошенькой: золотистые кудри до плеч, маленький точеный носик, светлые глаза… Максим подумал: сидит там под деревом и не подходит: такая крошечная, годика два, а уже знает, что принцесса, будущая королева.
– Дети! Оставьте дядю! – сказала Лена и обняв Максима за плечи, повернула его в сторону дорожки, чтобы идти прочь, но он, выпутавшись из ее объятий, подошел к девочке под деревом, разгребая руками толпу обступивших его детей, и спросил:
– Маленькая, как тебя зовут?
Она подняла на него свои голубые глаза и скромно потупила взгляд, едва улыбаясь… Тогда Максим подошел к воспитательнице:
– Скажите: как зовут эту девочку? – и кивнул в сторону принцессы.
– Это наша Машенька… Наша красавица… Она у нас совсем недавно, поэтому ее еще не забрали…
– Куда забрали?
– В семью. А как вы думаете: такую у нас сразу возьмут – не наши, так иностранцы… А если не возьмут, после трех лет она попадет в детский дом.
Максим стремительно догнал Лену, которая уже устала его ждать и собиралась уйти без него:
– Дорогая моя! Насколько хорошо ты знаешь директора приюта?
– Прекрасно знаю! Очень милая женщина! А что?
– Погоди!
Максим, чувствуя сильнейший импульс, вынул мобильный и набрал Шубку.
– Привет!
– Привет, любимый! Что-то случилось? Вроде недавно разговаривали…
– Да. Случилось. Я хочу взять из приюта девочку.
Шубка сделал паузу и спросил:
– Ты шутишь? Из какого приюта?
– Я сегодня работал в приюте… Помогал Лене и ее организации красить детскую площадку. Думаю, что нам, помимо кота, нужен ребенок.
Шубка, пораскинув мозгами, ответил:
– Да. Может, ты и прав… ОК. Узнай, что для этого нужно: какие справки… Думаю: о составе семьи и доходах… Я все достану… Хорошо, что я официально еще не разведен со своей бывшей… Но ты уверен?
– Да.
– Она не дебилка? Это надо проверить… И как ее зовут?
– Машенька…
Шубка задумался и изрек:
– Все ясно… Тогда ты точно не отступишься… Да… Еще один повод купить двухкомнатную квартиру…
– Так ты даешь добро?
– Конечно… Не хотел бы умереть без детей… А если ты женишься, когда выздоровеешь, и родишь своего?
– Вряд ли…
– Что за пессимизм, Масик?
– Мне кажется – это мой последний шанс…
– Не плети ерунду!.. Хотя если ты и родишь когда-нибудь своего, девочка эта никуда от меня не денется, так ведь?
– Вот именно.
Шубка отключился, и Лена, удивленно глядя в Максима глазами, ставшими, как блюдца, сказала:
– Ну и ну…
Максим начал действовать сразу:
– Лена! Директриса здесь? Надо немедленно идти к ней! Прямо сейчас! А то я не успею!
– Что не успеешь?
– Забрать девочку… Меня опередят…
– Господи… Максим! Успокойся! Кому нужны эти бедные дети?
Они поднялись в кабинет, но там никого уже не было. Тогда Лена торжественно поклялась, что завтра же приедет в приют на машине спонсора и поговорит с директрисой, чтобы выяснить, какие нужны бумаги, и получить конкретную информацию о родителях девочки, и взять с директрисы обещание, что Машенька поедет в Москву вместе с Максимом и никакая семья – ни русская, ни иностранная не сможет ее забрать.
Но все разрешилось гораздо раньше – Лена уже вечером позвонила ей домой и объяснив ситуацию, узнала, что девочка попала в приют после того, как ее молодая мать, которая сама была когда-то воспитанницей детского дома, попала в автокатастрофу. Ни отца, ни родственников у девочки не было. Позвонив Максиму, Лена перечислила все нужные документы для удочерения, и Максим, тут же сообщив об этом Шубке, который обещал выслать необходимое в течение нескольких дней, впервые засыпал на своем квадратном матрасе, твердо и блаженно зная: сегодня у него появилась дочь.
Решение пришло без долгого общения с ней, и копания в ее родословной, и всяческого расположения ее к себе – он всегда чувствовал судьбу во всех ее проявлениях и без колебаний встречал ее знаки – как просветленный или как человек, уже проживший жизнь…
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Машенька
Утром позвонила Лена и Максим узнал, что Машенька не может ехать с ним ни при каких обстоятельствах, потому что Шубка как официальный отец должен забрать ее лично, подписав в приюте кучу бумаг. Лена сказала, что Максим может ходить к своей девочке хоть каждый день после дневного сна в приюте, но ненадолго, чтобы не травмировать других детей. Максим позвонил Шубке, и они решили, что после возвращения Максима в Москву Шубка сразу же вылетит в провинцию и заберет девочку.
Шубка просил Максима прислать фотографию Машеньки, если будет такая возможность, и Максим обещал. Серж был в восторге от этой новости и говорил, что девочке ужасно повезло: ведь у нее будет сразу три папы.
Днем Максим пошел на пляж с собакой и первый раз за три недели чувствовал себя человеком, обретшим что-то крайне важное, а не покинутым и, возможно, забытым любовником местной королевы.
Загорая с непокрытой головой и долго купаясь в теплой зеленой жиже, Максим бегал за своей собакой наперегонки по берегу моря, вздымая песок, и мир ему казался сделанным из любви и добра. Однако мысли о Марии ни на секунду не покидали его голову, и когда они с собакой проходили мимо солярия, который напомнил Максиму ее бесподобное тело, какая-то, наверное, очень большая оса снова вонзила жало в его сердце, и оно болезненно сжалось. Максим остановился, думая, что это скоро пройдет, как было всегда – как будто ужасное жало вытаскивала невидимая рука, но в груди продолжало печь, и Максим стал задыхаться. Вместо паники он спокойно сел на лавочку и подумал, что никогда не верил книжкам и фильмам, в которых умирают от любви, без сомнения полагая, что это мистический вымысел. Боль усилилась, и ему стало неудобно сидеть, и тогда он лег на бок, подтянув под себя ноги. Такса села рядом и тревожно наблюдала за хозяином. Подошла некрасивая женщина с добрыми глазами и заглядывая в его побелевшее лицо, спросила:
– Вам плохо?
– Нет. Мне хорошо… – Максим вымученно улыбнулся и продолжил:
– Но, кажется, я умираю…
Женщина увидела, что он положил ладонь на сердце, и разметая песок, стремглав помчалась в сторону прибрежных кабаков, поддерживая руками подол пляжного сарафана.
Через несколько минут она вернулась. Максим все так же лежал с рукой на сердце и с закрытыми глазами, а собака, как бронзовое изваяние, сидела рядом, не двигаясь и больше не улыбаясь. Женщина тронула его за плечо и протянула большую круглую и белую таблетку. Максим открыл глаза и спросил:
– Что это?
– Валидол. Положите под язык… Я уже вызвала скорую…
Максим засунул в рот таблетку и попытался встать.
– Лежите-лежите. Она приедет прямо сюда. – Женщина села на лавочку рядом с Максимом и сложив на коленях руки, принялась рассматривать собаку.
Через минуту жало стало рассасываться, и боль отступила. Максим осторожно встал и поблагодарив женщину, медленно пошел в сторону тополиной рощи, думая, что только скорой ему не хватало. Женщина что-то кричала ему вслед и пыталась его удержать, но он прибавил шаг, а потом, повернувшись, помахал ей рукой, как старому другу, которого уже никогда не увидишь.
В роще он сел под дерево и подумав решил, что пять минут назад с ним случился самый настоящий сердечный приступ. Собака снова улыбалась и глядя Максиму в глаза, крутила головой, как китайский болванчик.
В тени тополиной рощи Максим ощутил, что жало совсем растворилось вместе с большой белой таблеткой под его языком, и тогда он вышел на дорогу и поймал машину. Оставив собаку дома и быстро пообедав, он поехал в приют и на заднем дворе сразу нашел знакомую стайку, и в ней свою единственную принцессу. Она сидела на низенькой скамеечке все с тем же красным пластмассовым ведром и в той же убогой кофточке. Волосы ее отливали чистейшим золотом в лучах закатного солнца, и синие глаза смотрели глубоко и странно – как будто знали какую-то важную инопланетянскую тайну. Так часто смотрела Мария, и Максим любил этот королевский взгляд больше всего на свете.
Он сел рядом с девочкой – так, что их локти соприкоснулись, и заглянул в ее ведро. Максим увидел камешки разных размеров, формы и цвета – от маленьких круглых и серых и до больших прямоугольных и тёмных. Один овальный голубой камень лежал на лавочке – она его, видимо, отделила от остальных. Максим кашлянул и сказал:
– Машенька… Здравствуй…
Девочка не поворачиваясь ответила:
– Гасвуй…
А потом посмотрела в Максима и спросила:
– Папа?
Он вспомнил, что вчера многие приютские дети называли его папой, но сегодня – оттого что он чуть не умер на пляже, а может, оттого, что это сказала именно она – Максим тихо заплакал и тотчас смахнул слезы рукой, чтобы она их не видела.
– Да. Я твой папа… А еще один – в Москве. Он скоро приедет за тобой…
– В оске?
– Да. В Москве… Меня зовут Максим… Скажи пожалуйста Максиму, что ты делаешь с этими камешками?
– Собиаю…
Воистину, пришло время собирать камни… – подумал Максим и спросил:
– А этот голубенький овальный почему не в ведре?
И Максим взял в руку гладкий камень и сжал его, как кастет или драгоценный талисман.
– Потому сто он длугой…
И Максим подумал: сколько не читай Ошо или весь вместе взятый Восток с их провозглашенным единством – все равно, если ты другой, маленькая девочка вроде этой никогда не положит тебя в свое ведро вместе со всеми.
Прогулка детей, похоже, подходила к концу, потому что воспитательница стала называть их по именам и собирать в кучку у ржавой поломанной карусели.
Максим махнул воспитательнице рукой:
– Можно вас на минутку?
И когда она подошла, вынул из рюкзака фотоаппарат и попросил снять их с Машенькой рядом на лавочке, нажав всего лишь одну кнопку.
Потом дети стали строиться по парам, и Максим, встав с лавочки, сказал:
– До свиданья, Машенька…
– До сиданя, папа… – и добавила:
– Зата пидёсь? – и протянула Максиму гладкий овальный камень, который лежал отдельно от других.
Максим взял его и чуть было снова не расплакался, подумав, что после приступа на пляже он стал каким-то донельзя сентиментальным.
Поцеловав Машеньку в золото волос, Максим ушел домой, глядя в закат – так, как будто никогда его не видел, и впервые за долгое время чувство легкости и полноты бытия окутало его, как прозрачный светящийся кокон.
Возвращаясь домой он зашел в интернет-кафе с одной мыслью о Марии: может, она, не решаясь ему звонить и не зная его московского мобильного номера, напишет ему письмо по инету: адрес его ящика остался прежним.
Но она не написала. Максим стал читать целую кучу посланий от своих московских и питерских друзей, но самое главное письмо было от Шубки:
Привет! Не застал тебя дома, а на трубу звонить уже не захотел – не потому что дорого, а потому что об этом легче писать, чем говорить…
После такого начала Максим заволновался. Неужели Шубка передумал?
Сегодня, когда я звонил тебе днем, твоя мама сказала, что ты много пьешь и недавно долго плакал у себя в комнате… Она сказала это не потому, что жаловалась, а потому что она ужасно переживает и не понимает, что с тобой происходит, и хотела спросить у меня…
Не волнуйся – я ее утешил, сказав, что ты просто не очень хорошо себя чувствуешь и переживаешь о романе… Но Масик! Я же подозреваю в чем дело и не хочу, чтобы ты плакал, как маленький, или пил там без просыху с друзьями или еще хуже в одиночку…
Думаю, что вам НЕПРЕМЕННО надо встретиться и поговорить, чтобы ты раз и навсегда понял: почему она это сделала с тобой и что она чувствует сейчас?
Мне кажется, ты любишь ее больше жизни, и если это действительно так, и если она тоже жалеет о тебе: заявляю тебе официально: забираем всех твоих Маш в столицу, потому что я собираюсь через месяц-другой купить двухкомнатную квартиру.
Знаешь, я всегда мечтал о большой семье, и если так нужно: будут у нас с тобой две Маши – маленькая и большая… Тем более, помню, ты говорил, что у большой – куча своих квартир на юге, оставшихся от бабушки и папы, и если она захочет, я помогу устроить выгодный обмен или покупку без сумасшедших накруток и кидалова.
Хватит вам там заморачиваться друг без друга – приезжайте все!
На этом – целую.
Жду от тебя в ближайшие дни отсканированную фотку маленькой Машеньки – хочу полюбоваться на принцессу:)))
Твой Шубка.
:)))
В подъезде своего дома Максим зашел к соседу, который работал в фотолаборатории, и отдал ему пленку, чтобы завтра к вечеру фотография была готова, а потом, перед тем как лечь читать на своем матрасе обняв собаку, Максим залез в рюкзак и вынул гладкий овальный голубоватый камень, подаренный Машенькой. И стиснув его, как бесценный талисман, подумал о Марии.
О том, что произошло с ним сегодня на пляже, он не хотел говорить ни маме, ни Шубке. Он понимал, что его спасло только то, что была суббота, а не безлюдный будний день, и еще то, что у кого-то в прибрежном кабачке случайно оказалась большая круглая белая таблетка.
Максим, перечитывая перед сном любимого Набокова – его пронзительную «Машеньку», сказал себе, что больше не будет думать о грустном, чтобы своим странным видом не травмировать маму, а когда вернется в Москву, может быть, сходит к кардиологу.
Никак не давая знать о себе Марии, Максим чувствовал, что встреча их скоро состоится, и засыпая, уже почти слышал драгоценный запах ее тела и видел солнце в золоте волос.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Музей Музеич
Вечером после пляжа, где Максим просидел в тени солярия всю божью жару, чтобы не повторять печального опыта прошедшего дня, он поехал к Машеньке, которая встретила его, как бога, и кроме как «папа» не называла. Только один раз сказала «Масим».
После он забрал фотографию и отсканировав ее в интернет-кафе, отослал Шубке:
Максим с Машенькой плечом к плечу сидят на приютской лавочке. Принцесса сосредоточенно копошится в ведерке с камнями, словно перебирает свои драгоценности, а Максим смотрит в объектив, как в чью-то душу, без тени тревоги и сомнения в правильности происходящего. Часто так выглядят люди на своих последних фотографиях.
К ночи ему опять не спалось и он было принялся за Набокова, но неожиданно позвонил его старый приятель, с которым Максим когда-то вместе работал, нелегально продавая свежайшие пиратские копии компьютерных баз данных коммерческого характера, забирая половину всех чистых денег и оставляя клиентам – пузатым вальяжным директорам с тяжелой одышкой и иконами в кабинетах – поддельные чеки с искусно нарисованными на компьютере печатями и выдуманным названием их фирмы, которое не значилось ни в каких налоговых инспекциях. Это была самая легкая работа, которую когда-либо находил Максим.
Музей Музеич – этот его приятель и формальный директор – был старше Максима на двенадцать лет и постоянно, в свободное от работы время, когда они проводили его вместе, рассказывал Максиму забавные истории своей жизни и по-отечески наставлял, как нужно обращаться с женщинами, которых он считал исключительно суками и ведьмами – практически всех, за некоторым исключением. В это исключение попадали только девочки, похожие на мальчиков – и внешне и характером. Их почему-то он искренне уважал – и то: слегка свысока.
Видя, как Максим боготворит свою Марию, Музей Музеич только тихо посмеивался и мягко намекал на то, что это уже слишком, а когда понимал, что Максим не внимает, вспоминал свой старый афоризм и жестко рубил его Максиму за пивом или чем-нибудь покрепче:
ЖЕНЩИНЕ НУЖЕН КНУТ.
Максим на это только смеялся и играл словами:
– Кнут Гамсун?
Музей Музеич с кислой миной махал рукой, пожимая плечами и не понимая: почему до Максима никак не дойдет, что женщина – не богиня, а стерва.
Естественно, что Музей Музеич предложил Максиму пройтись по старой памяти по городским кабакам и поболтать о жизни и о женщинах.
Максим бросил Набокова и отправился в прибрежный маленький ресторанчик, который светился разноцветными огнями, и зимой, когда иногда выпадал большой снег, напоминал сказочный уютный домик, окруженный белыми деревьями в близости замерзшего залива.
Музей Музеич уже ждал его там и сделал заказ. Он знал предпочтения Максима и соединив их со своими, решил взять графин холодной водки с томатным соком и большое блюдо говяжьего языка в сметане.
Обняв и расцеловав Музей Музеича, Максим сел за столик в тени деревьев и увидев водку, подумал, что после вчерашнего ему, наверное, не следует пить. Но рюмки уже были наполнены, и Музей Музеич готовился произнести тост.
– Я буду только сок.
После этих слов Максим взял красный стакан и собирался чокнуться. Музей Музеич удивленно поднял бровь и выдал:
– Да-а, дорогой… Как все запущено… Ты бросил пить?
– Нет. Просто дома я только что принял снотворное перед твоим звонком, а его нельзя смешивать со спиртным.
Максим соврал и не мигая посмотрел на приятеля. Но хитро-коварный приятель всегда знал, как склонить Максима выпить с ним.
– ОК! – сказал Музей Музеич, чокнувшись с соком Максима, и залпом выпив свою водку продолжил:
– Я, дорогой, сейчас из кабаков не вылезаю… У меня трудный период… Проблемы с работой… Безденежье… Но на водку хватает… Тем более, если встретишь, гуляя по городу, старых знакомых, которые из чувства глубокого уважения и благодарности к безумному персонажу Музею, никогда не жалевшему денег на выпивку для друзей, обязательно угостят меня до полусмерти…
Максим, вспомнив вчерашний день, сказал:
– А не боишься, что когда-нибудь угостят до смерти?
– Нет. Не боюсь. Ты же знаешь, что я никогда не боялся смерти…
Музей Музеич выдержал небольшую паузу и как бы между делом продолжил:
– Вчера, например, в «Дежавю», что у центрального парка, случайно встретил Марию с Таней. Естественно, они были мне рады и напоили дорогущим коньяком…
Видя, что у Максима бледнеет лицо и медленно стекленеют глаза, Музей Музеич решил не водить муру, а сразу убить жертву – затем, чтобы вторая рюмка уже была выпита сообща:
– Таня сказала, что они на днях собираются в Египет…
Максим с лицом, как у трупа, притянул к себе графин и налив обоим по полной, произнес короткий тост:
– За встречу!
Музей Музеич тряхнув черными длинными волосами и пошевелив орлиным носом, по-мефистофельски сверкнул глазами и довольно произнес:
– Вот это другое дело!
Допив весь графин под праздные разговоры, Музей Музеич и Максим заказали еще один. Потом еще один. И когда третий графин пошел уже без сока и закуски, Музей Музеич заплетающимся языком заметил:
– Да… Что-то в последнее время мне часто приходится пить без закуски… Или с такой, что черт блеванет…
Максим уже не мог говорить и лишь сделал вопросительный взгляд.
– На днях пришел в гости к давнему приятелю – местному поэту и долбоёбу, что живет напротив второй больницы… Помнишь?
Максим пьяно кивнул.
– Так вот. Прихожу: а у него нет денег даже на самый плохонький самогон… Все любовницы разбежались… Зубы выбиты, и брюки обоссаны… Всего трясет… Еды ни крошки… Одним словом – кошмар!!!