– Ну как? Понравилась книга? У вас получилось?
– Книга великолепна… И у меня все получилось… Но ей это не подходит…
– Вот как?
– Она ничего не чувствует, если ее не берут грубо…
– Как странно… Тогда думаю так: это знание для нее закрыто.
– Наверное.
Потом они пили чай, сидя на полу в позе лотоса, и долго говорили о любимом Востоке и даже договорились до того, что стали строить планы, как полетят в Индию – в Гоа – а потом, когда там начнется сезон дождей, вместе с местными жителями переберутся в долину Кулу и через полгода вернутся домой совершенно обновленными. Они говорили говорили и в паузах, когда повисала минутная тишина, Максиму казалось, что Ольга невероятно хочет заняться тантрой сейчас и с ним, без оглядки на мужа. Но Максим никогда не разорял чужие гнезда. И только много позже, когда он расстался с Марией и уехал в Москву, в одном из писем Ольга призналась ему в этом желании, но это признание ничуть не разрушило, а лишь укрепило их дружбу.
В холодной Москве, в минуты пронзительного одиночества, Максим иногда жалел, что у них с Ольгой не случилось секса, потому что она была редким человеком, который не выносил жесткую животную порку как атрибут агрессии времени и, возможно, вдохнул бы жизнь в его странные желания.
ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ
Питер
Рано утром Максим с собакой отправился на море и по пути решил заглянуть в интернет-кафе у Каменной лестницы, ведущей на набережную.
Посмотрев свой ящик в инете, пока такса мирно сидела рядом, Максим нашел письмо от своих любимых друзей-скульпторов, что жили в Питере на Фонтанке.
Максим помнил, что это был единственный город, где Мария, как никогда, чувствовала его тело, была нежной, как гиацинт, и он блаженно не знал ни о какой головной боли.
Они поехали туда в белые ночи, и в первый вечер, сидя со скульпторами на лавочке во дворе-колодце за светлым пивом, Максим вдруг посмотрел на часы. Потом задумчиво опустил руку и отключился от разговора. Потом опять посмотрел на часы. Потом потряс кисть руки и стал пальцами щелкать по стеклу циферблата. А потом Мария спросила, повернув к нему голову и улыбаясь:
– Что это ты делаешь? Часы остановились?
– Наоборот: кажется они идут гораздо быстрее, чем нужно…
Все рассмеялись, но Максим сосредоточенно продолжал стучать по часам. И тут Мария достала из сумочки мобильный и посмотрев в него произнесла:
– Ровно полдвенадцатого ночи… – и схватив руку Максима, заглянула в его часы:
– На твоих то же самое…
Скульпторы удивленно и молча наблюдали за ними.
Максим поднял голову и поглядел на небо. Оно было бледно-серым с голубоватым отливом – как будто молоко чуть-чуть подсинили и растворили в нем немного земли, и уличный свет походил на южные сумерки в первые их минуты, когда в мае темнело где-то около девяти.
Максим раньше слышал о белых ночах и читал о них, но никогда не представлял, что они НАСТОЛЬКО светлые. Ему рисовался какой-то поэтический символ, а на самом деле – думал он – в Питере становилось темно, может, чуть позже, чем дома, на юге… И теперь он словно видел прекрасный сон, в котором в полночь нет никакой ночи, а только легкие белые сумерки парят над головами.
Это первое впечатление Максима о городе определило все дальнейшее настроение в нем и навсегда поселило уверенность, что это – единственный город, обладающий тайной мистической наполненностью – его красота была неоспоримой, неповторимой и призрачной, и странная влажная дымка даже в солнечную погоду делала его извечным каменным маревом. Люди в нем появлялись в твоей жизни так же странно, как исчезали, и милые кабачки, магазинчики и мрачные дворы-колодцы со старинными статуями времен Екатерины Великой во второй раз уже невозможно было найти…
Через несколько дней скульпторы уехали за город, оставив Максиму с Марией ключи от своей большой мастерской – квадратной комнаты, заставленной маленькими скульптурками, рельефами, барельефами, горельефами, окна которой выходили на двор-колодец и крыши соседних домов.
Эти блестящие от дождя крыши делали Марию романтичной. Она вдруг забыла о том, как всегда закрывала свое сердце на замок, окутывая себя насмешливыми репликами, и когда это становилось особенно невыносимо, Максиму казалось, что она как будто временно пользуется его сердцем – одним на двоих, тщательно оберегая свое…
В Питере же было все иначе.
В мастерской они спали на громадном кожаном матрасе, похожем на физкультурный мат, и крошечный черный котенок скульпторов всю ночь бегал по их телам, словно гоняясь за призраками, и Максим просыпался, и тихо будил Марию, и смотрел в окно на светлое небо, и потом на часы, и понимал, что еще ночь, и удивление не покидало его, и Мария нежно обнимала его за шею и целовала глаза, и потом, раскинув руки, ложилась на живот и ждала, пока он войдет в нее, и он медленно входил, и ласкал ее плечи, и она не говорила грубых слов, которые обычно ее возбуждали, и не подгоняла его, и не останавливала, и не задавала сценариев, как режиссер, и не подчинялась им, как проститутка – она отдавалась Максиму всей душой, тонко угадывая его желания и внутренний голос – все было спонтанно, естественно и человечно – в такие минуты тело Марии становилось легким и упругим, грудь как будто расцветала и наливалась желанием, и раковина ее истекала так сильно, что они тонули в ее секрете, в ее благоуханном запахе, и Максиму казалось, что теперь Мария наконец любит его так же нежно и крепко, как он любил ее всегда.
Ранним утром, утомленные и счастливые, попив чаю они шли через гранит мостов к Таврическому саду и в соседнем сквере катались на детских качелях, слушая соловьев, или гуляли у Юсуповского дворца, страстно целуясь.
И тогда Максим с трудом бы поверил, что будут какие-то коктебельские «Богемы», умиротворенные до мертвенности девочки-лесбиянки и белоснежный джип…
Вечером они часто гуляли по Невскому и зайдя в какой-нибудь полуподвальный маленький кабак, пили Кровавую Мэри с солью и перцем, и покупали цветные брелоки в форме сердца со своими знаками зодиака у глухонемых продавцов, говорящих на языке жестов, и закусывали горячими бутербродами с сыром на белых булочках с бусами красной икры, и блаженные улыбки влюбленных не сходили с их лиц все дни, проведенные в Питере, и друзья любовались ими, как любовались Еленой старцы у городской стены Трои, и отметив свой день в бистро напротив Адмиралтейства – день, когда ровно год назад они первый раз были вместе – они смеялись, когда грязный цыганский мальчик, стремительный как ветер, подбежал к их столику и за долю секунды украл у них целое блюдце фисташек, к которым они еще не успели притронуться, а потом поднявшись к куполу Исаакия по узенькой каменной лестнице, они, как обрученные, обменялись кольцами перед лицом панорамы Питера в знак их вечной любви – Максим подарил Марии золотое кольцо с ее именем, выгравированным внутри, а она одела его мизинец в серебряный перстень с голубым топазом.
И вечером, вернувшись в мастерскую, они легли на черную кожу матраса, и Максим медленно раздев Марию, тщательно вымыл руки и сняв с мизинца новое кольцо, осторожно погрузил его в ее мокрую расслабленную анфиладу, как в купель, и потом овладел ею, и с каждым движением чувствовал, как бесконечно раскрываются створки дверей и он скользит по сияющему полу все ближе и ближе к тронному залу, где с томной влюбленной улыбкой его ждет коронованное наслаждение в расшитом зОлотом платье и с царственной как у Марии осанкой.
Возможно, это был самый счастливый день в их жизни.
Утром они брали зонтик и выйдя из своего двора, шли по Фонтанке к Шереметьевскому дворцу и любовались мостами – особенно Ломоносовским, и потом, проголодавшись, заходили в кафе на улице Ломоносова 13 и ели там горячие пончики с сахарной пудрой (Мария была ужасная сладкоежка) запивая их ананасовым соком и кофе.
Мария любила галерею «Борей» на Литейном и гуляя поблизости, они обязательно заходили туда и долго выбирали картину, соответствующую их настроению, чтобы увезти ее домой: какое-нибудь изумрудное поле с растущими в траве лимонами, красных кошек с человеческими глазами, сидящих у Исаакия, акварели Летнего сада с сияющими в дожде статуями, туманный Дворцовый мост с золотом горящих фонарей – но так ничего и не выбрали: Мария говорила, что может написать еще лучше, когда вернется домой и будет скучать по сказочным питерским призракам.
В Эрмитаже Максиму нравились малахитовые и лазуритовые столешницы и золотой павлин, а Мария любила маленькие комнаты императрицы – своей тезки: Малиновый кабинет, Розовый будуар и Синюю спальню.
Сначала, попав туда, они подумали, что это покои великой Екатерины, и Максим был очень удивлен, зная ее сексуальные аппетиты, что спальня была в тёмно-синих тонах и окна ее выходили во внутренний двор и совсем чуть-чуть на реку.
– Почему она выбрала для спальни именно такой цвет, а не красный или какой-нибудь еще, не менее яркий? – удивлялся Максим. – Ее возбуждал синий цвет?
И Мария, улыбнувшись, отвечала, как будто зная наверняка, чем невероятно смешила Максима (с императрицей Екатериной Великой рождение у них было почти в один день):
– Нет. Он ее успокаивал…
А потом вспомнив о большом пожаре, после которого не осталось и следа от покоев Екатерины, они поняли, что ошиблись, и прочли таблички, и убедились, что это были покои императрицы Марии, и потом старая смотрительница показала им место, где находилась интересующая их спальня, от которой ничего не осталось – даже стен – кроме окна с видом на Миллионную…
Никакие тревожные знаки не омрачали их счастья – ни номера домов, в которые они заходили, ни черный котенок в мастерской, бегающий по ним белыми ночами, ни наглый цыганский мальчик-бомж, нырнувший своей тёмной от грязи рукой в их ослепительной белизны блюдце, ни Кровавая Мэри, которую они заказывали тогда чаще всего в кабаках, ни воспоминания о пожаре Эрмитажа, навсегда уничтожившего покои их любимой императрицы, ни страшная тайна Юсуповского дворца, у которого они беспечно целовались…
Счастье их в этом городе казалось таким прочным, что перед отъездом, когда они в последний раз зашли на Литейный в галерею «Борей» и долго смотрели книги, Максим даже не подумал, почему из великого множества литературы – любимой им и Марией – она выбрала на память о Питере только одну стихотворную книгу Сафо (все, что осталось от ее наследия после пожара в Александрийской библиотеке) – небольшого формата, в твердой черной обложке с четырьмя буквами имени автора, тисненными золотом, и уже теперь, когда прошло много лет, звучащими как приговор.
ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
Скамья безумного Врубеля
В полдень, оставив собаку дома, Максим выпил два литра разливного светлого пива на набережной и заснув на пляже, во сне увидел Абрамцево.
Год назад в золотом октябре, когда он был по делам в Москве, пока Мария тайно изменяла ему с белоснежным джипом, его московские друзья пригласили его на дачу у Сергиева Посада.
Он добирался туда автобусом, потому что не мог с утра поехать со всеми на машине, и когда вышел у ориентира на трассе – пересек ее и стал спускаться к маленькому круглому и нереально живописному озеру – и остановился от его красоты: бронзовая березовая роща – высокая, диковинная для человека с юга – оживала от ветра на высоком берегу, а на низком, где, наверное, летом ловили рыбу, краснела дорогая иномарка, из которой, когда Максим завороженно смотрел на березы, выскочил квадратный дядька в белом костюме и покопавшись в багажнике, достал автомат и сосредоточенно сдвинув брови и сомкнув губы стал стрелять по березам длинными очередями, иногда пуская их по воде и перемежая с очередями мата…
Максим постоял еще немного и пошел дальше, думая, что ему сегодня так же, как и березам, почему-то совершенно все равно, что происходит вокруг, и если черное дуло вдруг нацелится на него, то он, как на строгом консерваторском концерте, мирно послушает автоматную очередь, будто вечную музыку, входящую прямо в сердце.
На даче уже растопили кирпичную печь и накрыли стол. Кто-то зажег свечи, и сосновые рыжие стены влажно ловили отблески и глубоко пахли. Во дворе стояло старое кресло для медитаций под яблоней (как выразилась хозяйка) и Максим осторожно сел в него и посмотрел на вечереющее небо сквозь причудливый рисунок яблоневых веток. Прямо над головой висели большие желтые плоды. Максим встал и ухватившись за ветку, потряс дерево. Несколько яблок упало в зеленую умирающую траву. Максим собрал их и отнес в дом. Они были прохладные и сладкие, как тело Марии.
Потом в веселой компании он пил русскую водку и закусывал ее горячими пирогами с осенними яблоками из этого сада, собранными неделю назад. Девушка из Берлина играла на гитаре и пела немецкие народные песни – грустно, как будто тоскуя по родине. Возле дома кто-то из гостей стал жарить шашлык. Максим вышел, чтобы посмотреть на огонь. Во дворе было тихо и холодно. Изо рта шел пар. Закинув голову Максим увидел, что небо густо усыпано созвездиями, как часто бывает на юге и никогда в столице. Только за городом можно было запомнить такое небо. Вдруг пара гостей нашла в траве ежа, который дал о себе знать фырканьем и шорохом. У него оказались обкусаны обе задние лапы. Они не двигались и кровоточили. Женщина нашла картонную коробку и накидав туда траву, усадила в нее ежа, и поставила блюдце с молоком, и положила кусок сырого мяса. Через час оно было съедено, а молоко выпито.
Шашлык получился нежный и под водку шел особенно хорошо. Потом все заснули кроме хозяйки, которая еще долго поддерживала огонь в печке, подкидывая дрова, чтобы сохранить тепло до утра. Максим спал в другой комнате на кровати у сосновой стены. Ему снилась Мария – она счастливо улыбалась ему, сидя на его велосипеде, а он одной рукой держал руль, а другой – кожаное черное седло и большим пальцем касался ее юбки.
Утром Максим вышел во двор и увидел, что трава – вся в серебре. Еж спал в своей картонной коробке в коридоре. После завтрака хозяйка и гости решили ехать на машине в Абрамцево, что находилось в нескольких километрах от дачи.
Был октябрьский светлый день – в золоте и запахе листьев – когда и на минуту не вспоминаешь о лете и мягкий шелест ковра листопада говорит только о легкой смерти от мучительно-красивой жизни.
Максим не любил ни Врубеля, ни Васнецова, ни Поленовых, но из любопытства поехал вместе со всеми, потому что знал о живописных красотах тех мест.
Ему понравились лишь зеленая керамическая маска льва и большая скамья Врубеля в том же цвете, которую он родил, а потом, наверное, на ней сидел – выложенная мозаикой с химерами-русалками и с видом на дорогу, обрамленную сказочным лесом. Скамья была очень красивой, но со всех сторон плотно застекленной, чтобы назойливые туристы, как мухи, не сделали ее засиженной и затертой. И Максим пронзительно подумал, что это воплощенный образ земной красоты, созданной для созерцания и совершенно невозможной для полного обладания кроме служителей, которым вряд ли знаком был пленительный трепет, когда они подходили к этой скамье и садились на нее, трогая ее холод. А если и был знаком, то от него не оставалось и следа в силу доступности и повторяемости.
Маленький круглый прудик – ужасно грязный и окруженный облезлыми деревьями, над которым якобы сидела Аленушка Васнецова – Максиму показался едва ли милым, если бы не полосатая серая кошка, которая умывалась в высокой траве и с барским видом медленно двигая головой осматривала туристов и опять продолжала свой долгий туалет.
Когда они возвращались на дачу, чтобы забрать ежа, из окна машины Максим разглядывал речку с маленькими изящными мостиками между островками земли и любимые березы на этих островках. И Максиму вдруг захотелось смеяться от счастья и плакать – оттого, что он больше никогда не увидит этой красоты.
Еж опять спал, и нашедшая его пара погрузила сонного ежа в свою машину вместе с коробкой и поспешила уехать в город, чтобы в тот же день попасть к ветеринару. Задние лапы ежа совсем не двигались, словно лиса или большая собака перекусила сначала одну, а затем другую, и потом, будто передумав мочиться на его морду, чтобы он перевернулся на спину и ошалел от этого зловония, позволяя вонзиться в его мягкое тельце, лиса убежала прочь, бросив ежа с переломанными кровавыми ногами. Но он не стал ни трупом, ни настоящим человеком, а просто был подобран людьми и увезен ими в город из своего родного леса. И неизвестно – думал Максим – что ему лучше: остаться в лесу калекой и принять смерть в родном доме – от голода или лисы, как в сказке про колобка – или же в городе пить молоко в картонной коробке, жить с перевязанными конечностями и ждать, когда его отпустят хотя бы в другой лес… А если не отпустят и сделают из него домашнее животное?
Потом через несколько дней (Максиму об этом сообщила по телефону хозяйка дачи), после осмотра ветеринара, ежа-колобка – нарушителя сказочной традиции, убежавшего даже от лисы, положили в какой-то звериный стационар и сказали, что у него отнялись ноги оттого, что он болен бешенством и что эта болезнь стала очень распространенной среди ежей Московской области. Поэтому надо сделать ему несколько прививок и изолировать от других животных, и посмотреть, что будет потом. Максиму казалось, когда он слушал все это, что хозяйка смеется над ним, и над ежом, и над теми, кто его нашел, и над всем безумным забавным миром, в котором ежей лечат от бешенства и кладут в стационары. Максиму стало ужасно жаль этого ежа. Но надо ли было бороться со сказочной чушью, в которую он попал из-за странной лисы, отказавшейся его съесть?.. Потом Максим занимался своими делами, и больше хозяйка ему не звонила, и судьба ежа-колобка осталась для него затемнена. (И только летом, перед отъездом на родину, Максим, случайно встретив хозяйку дачи в Охотном Ряду, узнал, что укусы лисы оказались смертельными, еж сдох и сказка сбылась)
Ночью после дачного отдыха – уже в Москве – Максиму приснился кошмар, потому что он не представлял свою жизнь без России… Ему приснилось, что он женился на немецкой девочке, которую видел на даче, и уехал с ней в Берлин, чтобы слушать немецкие народные песни, которые она печально поет под гитару, и у них родилась дочь, но зовут ее не Алиса, как он всегда желал, а почему-то Ханна, и он во сне все мечтает поехать в Баварию и посмотреть наконец на Лебединый замок и озеро великого своей дружбой с Вагнером и последнего безумного баварского короля.
Утром он позвонил Марии, чтобы сказать, как он соскучился и как хочет ее поскорее увидеть, но ее мобильный был отключен. Он был отключен и днем, и вечером, и ночью, и на следующий день, и только через два дня Максим смог дозвониться Марии, когда уже почти забыл, ЧТО собирался ей сказать. Это было несвойственно ей и странно.
– Неужели я слышу твой голос… Пробиваюсь к тебе уже двое суток, но…
– Да… Я была отключена…
– Что-то случилось? Не было денег?
– Шутишь? Не шути так! У меня всегда есть деньги – ты разве не знаешь?
– Тогда почему?
– Это допрос или вопрос?
– Просто интересно – ведь такого никогда не было… И еще я хочу знать: всё ли с тобой в порядке…
– Со мной всё в порядке… Я просто была занята…
– Работала?
– Нет. Отдыхала…
Голос Марии казался Максиму каким-то чужим, и он не понимал, отчего: то ли от далекого расстояния, то ли оттого, что она вдруг взяла и разлюбила его – ни о чем ни капли не жалея и радуясь призрачным переменам. Максим постарался отогнать эту мысль, но чувствовал, что говорить дальше не имеет смысла – ни о своей тоске по ней, ни о желании ее видеть, ни о еже-колобке, ни о Москве. И спрашивать ее о чем-то тоже не имеет смысла.
– Тогда пока…
– Пока, – сказала она и уверенно отключилась – так отключаются люди, которым мешают думать о чем-то приятном и тайном – о том, о чем никогда и никто не должен узнать.
Через несколько дней Мария сама позвонила Максиму, и задавала много вопросов, и говорила совсем другим тоном, и просила вернуться скорее, и Максиму почудилось, что теперь у нее голос человека, который словно через вуаль гордыни тихо просит помочь вытащить из засасывающего болота, что сначала кажется чистейшим озером, затянувшимся тиной, и как будто лишь разбросав эту муть руками, можно легко и сколько угодно плыть до самого дальнего берега, а потом в любой момент выйти, когда пожелаешь, но случилось совсем по-другому – самой выплыть стало невозможно…
Больше ни в одном разговоре с Марией по телефону, когда Максим находился в Москве, ничего подобного ему не казалось, и голос ее был как всегда веселый, но с прорывающимися нотками легкой грусти по поводу его долгого отсутствия.
ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ
Лена-Лиза
Максим ждал дождя. Но полмесяца летняя жара и солнце с казарменным постоянством делали дни Максима похожими один на другой, если бы не воспоминания о городах, встречах и людях, превращающие его мысли в радужный калейдоскоп – радостную детскую забаву.
Дождь над морем в августе – это большие тяжелые капли на рыжей таксе, мокнущей и похожей на водяную крысу, это серо-лиловое небо, льющееся в море и стирающее горизонт, это барабанная дробь по крыше солярия, это темнеющий песок весь в кратерах, когда берег становится лунной поверхностью на снимках из космоса…
Как всегда после лучезарной прогулки по морю Максим возвращался домой с собакой, и слепая необъяснимая тоска вцепилась в его сердце. И чтобы убить ее, Максим решил вечером отправиться в кабак, рискуя встретить там Марию с ее любовницей, ибо никто никогда не знал, какое место они предпочтут в тот или иной день.
Но все сложилось иначе: после ужина, когда он уже твердо решил напиться в людном одиночестве какого-нибудь ресторана, Максиму позвонили его давние приятельницы – Лена и Лиза, которые жили в северном районе города и спали в одной постели. У Лены была двенадцатилетняя дочь – голубоглазая принцесса с золотыми волосами, и Максим, глядя на нее и принося ей маленькие подарки, почему-то всегда вспоминал «Лолиту».
Пережив ужасный десятилетний брак с каким-то извергом-фотографом, который после домашних фотосессий изредка ее поколачивал – так, что она неделю ходила в синяках, Лена твердо решила связать свою судьбу с женщиной и выглядела вполне счастливой. Дочь же не по годам адекватно восприняла ситуацию и спокойно ходила в школу, приводила домой подружек, рисовала портреты Лизы цветными карандашами, делала с ней уроки, влюблялась в мальчиков и иногда говорила Максиму, когда он заходил к ней в комнату и садясь за письменный стол смотрел ее рисунки, что обязательно когда-нибудь выйдет замуж и родит ребенка. Она это говорила не оттого, что втайне осуждала маму – нет. Просто она никогда не чувствовала в себе никаких внутренних импульсов по отношению к своему полу, и Максим в очередной раз убеждался, что однополое влечение – ничуть не заразно и по наследству не передается, как какая-нибудь семейная болезнь.
Девочке не надо было задавать маме вопросы: почему ты живешь с женщиной, а не с мужчиной? Что мне говорить в школе, когда меня будут спрашивать о моей семье, или подружкам, когда Лиза выходит в трусах из твоей спальни? Казалось, она знала ответы на все эти вопросы и ничто ее не беспокоило. И тогда Максим с непониманием вспоминал знакомых столичных лесбиянок – активных борцов за гражданские права женщин, живущих в однополом браке, которые подкидывали своих детей дедушкам и бабушкам под предлогом того, что неокрепшая детская психика не должна впитывать такие отношения и находиться в такой семье, дабы избежать проблем с социумом и кармических повторений судеб, и эти бедные дети годами жили в других городах, не видя матерей.
Лена-Лиза позвонила Максиму, узнав, что он приехал в родной город, и пригласила его в гости, и он подумал, что с удовольствием напьется там – не в гордом и пронзительном одиночестве, а в теплой компании старых друзей.
Он пришел к ним в сумерки и принес для их девочки целый пакет мороженого, шоколада и разных печеных сладостей.
В прохладном флигеле они пили пиво и Лена-Лиза говорила Максиму о том, что произошло с ними за все то время, пока они не виделись. Потом стали прибывать гости: это были, как правило, однополые пары. Все приносили пиво и подсаживались к большому столу, радуясь Максиму и внимательно слушая его рассказы о Москве. И вдруг Лена – уже веселая и пьяная – спросила Максима:
– Ты знаешь о Марии?
Этот вопрос заставил Максима похолодеть, как будто перед дурной новостью. Когда он поздней осенью вернулся в свой город из длительной командировки и случайно узнал, что Мария вдруг сменила ориентацию и разъезжает теперь в белоснежном джипе, он не стал даже слушать подробности, которые спешили ему рассказать пьяные знакомые в какой-то кабацкой тусовке. Слишком больно и неожиданно все это было. И Максим тогда знал: если станет дальше внимать о Марии, каждое слово о ней будет впиваться ему в сердце жалом призрачной осы, превратившейся в бабочку в его радужном детстве.
Но теперь, после многих месяцев, он не стал вежливо просить Лену замолчать и приготовился выслушать каждое ее слово, даже если опять оно обернется болезненным жалом.
– Ты знаешь, как она теперь живет?.. Твоя Мария?
Все разговоры разом смолкли, и гости уставились на Максима, зная, КАК он ее любил, и боясь пропустить зрелище в виде стоической лаокооновой муки на его красивом лице. Но Лена была корректной женщиной и заметив обострение всеобщего внимания к их разговору, мягко опустила свое пышное тело рядом с Максимом и тихо продолжила, чувствуя, что он не хочет ее останавливать:
– Таня, кажется, совсем ее подчинила…
Максим не расслышал:
– Починила? – и представил нагую безрукую куклу с пустыми глазами, коварно поломанную мужчинами, которой стареющая санитарка-Таня делает искусственное дыхание и ловко приставляет руки…
– ПоДчинила!!!
– Ее зовут Таня?
И Максим подумал, что Мария никогда никому не подчинялась и всегда ценила свободу больше всего на свете – даже больше любви.
– Говорят, Таня приезжает к ней поздним вечером – каждый божий день – потому что еще ни один человек из моих знакомых не смог застать Марию без нее, когда приходил в гости или по делам. Она приезжает на джипе после того как закончит свои домашние хлопоты: покормит мужа и сына ужином, проконтролирует, как мальчик сделал уроки, даст мужу целый устный список важных наставлений и распоряжений по поводу следующего дня. Освободившись она сразу же едет к Марии. При третьих лицах Таня непрерывно и грязно ругается – отборным матом, как только что вышедшая из колонии малолетняя преступница, хотя ей уже около сорока, и неумело и до ужаса смешно строит из себя ее менеджера – нагло встревает в деловой разговор, сама без учета мнения Марии назначает цену за ее работу, говорит с Марией приказным тоном и исправно, как ямщик со стажем или личный шофер, возит Марию на все деловые встречи, бывающие у нее обычно ночью, в которых Таня принимает активное топорное участие, несмотря на очевидную нехватку образования в области искусства и необходимого для таких встреч элементарного уровня интеллигентности. Говорят, она срывает Марии многие сделки, но та все равно продолжает с каким-то неясным упорством всюду таскать ее с собой…
И тогда Максим вспомнил, что Мария никогда не позволяла ему участвовать в ее деловых встречах и разговорах – мягко, а иногда и жестко отрезая его от своих дел. И тут Лена как будто прочла его мысли:
– Я ведь помню: она всегда работала сама и никому особо не рассказывала о своих контактах – даже тебе…
– Да.
– И вот я никак не пойму: что же случилось? Ведь ей все, как один, не стесняясь говорят, помня о том, какая вы были красивая пара, что она с этой Таней просто сошла с ума! Неужто Таня так хороша в постели при всей своей неказистой внешности? И неужели ради постели можно так некрасиво кому-то подчиняться…
Максим почувствовал, что слова стали превращаться в осиные жала и под левой лопаткой стало неприятно холодеть, а левая рука почти онемела. Он посмотрел на свои пальцы и сжал их, как будто держал невидимый эспандер или кастет, чтобы раскроить им чей-то череп, не зная чей: то ли ему больше хотелось убить Лену, которая беспечно и пьяно терзала его своими рассказами, полагая, что ему уже все равно, а он из какого-то мазохизма продолжает ее слушать, то ли Таню, которая странно засосала его Марию в свое болото, а то ли саму вероломную Марию…
– Она сильно пьет? – вдруг спросил Максим.
– Мария? Говорят, как всегда… Каждый день… И стала курить траву уже часто и явно…
– При мне она так не пила и почти не курила, потому что мне это не нравилось.
– Я знаю…
– Как думаешь, Лена: Мария любит ее, или это какой-то безумный эксперимент, который скоро закончится?
– Мне кажется, нет. Совсем нет. Она из тех женщин, которые любят только себя. Много она тебя любила, когда ты болел или сидел без денег?
– В эти моменты мы не виделись…
– А это разве нормально? Когда человек любит – он с тобой и в печали… Лиза хлопочет надо мной, как нянька, когда я болею, а если у меня нет денег, она меня кормит. И это нормально…