СЕРДЦЕ МАКСИМА
роман-калейдоскоп
посвящается Шубке
О женщины, вам имя – вероломство!..
Шекспир. Гамлет
…Они расстались в безмолвном и гордом страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
Лермонтов
Эмма Бовари – это Я.
Флобер
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Солярий
Было пасмурное южное утро на берегу маленького залива, когда небо сливается с морем и даже песок обретает серебристо-серый оттенок, и воздух – весомый и видимый, как оживший призрак, вместе с тихой водой и сушей создает пастельный вселенский кокон, который охраняет море от ветра и делает его громадным свинцовым зеркалом.
Собака Максима – рыжая замшевая такса – самая длинная, которую он видел в своей жизни и самая веселая с дикой скоростью бегала по побережью, роя песок лапами и кожаным носом – так, что песчинки попадали в ее ноздри, она смешно чихала, мотала головой и уши закрывали глаза. А Максим похлопывал себя по джинсовым бедрам узким коричневым поводком, иногда попадая железной застежкой по коленной чашечке и ощущая тупую и отчего-то сладкую минутную боль.
На берегу не было ни души. От этого Максиму было еще веселей и спокойней, потому что тогда он знал, что это только ЕГО берег. Лишь в этот час и в это утро. Его берег, его собака, его боль, его одиночество, его спасение и его нирвана.
Он даже отключил мобильный, чтобы ни одна душа не прервала его бессмертное томление на берегу пастельного залива.
Он шел почти у кромки моря по тёмному мокрому песку, наступая на круглые белые ракушки и оставляя замысловатые следы от подошв своих сандалий. Такса вдалеке нюхала урну, а потом резко повернув голову мчалась на крик хозяина и лизала ему ладони.
Он шел к солярию.
Год назад – таким же невозможным летом – после какого-то дня рождения, который праздновали на берегу в призрачном кабачке, где подавали сочный шашлык и ледяную водку, Максим и его молодая любовница ушли от гостей и поднявшись по железным звенящим ступеням солярия в его сонной и черной пустоте занимались любовью долго-долго, стоя у круглых, как трубы, холодных перил или лежа на деревянном полу, где если прийти днем – можно увидеть в щели между досок волны серо-желтого песка или чьи-то плывущие внизу головы.
Он не раздел ее полностью, а только поднял ее длинную белую юбку из хлопка, которая всегда напоминала ему парус, когда Мария загорала голая где-нибудь на безлюдном лимане и чтобы не покраснели плечи накидывала эту свою юбку на себя, как дождевик, и от ветра она раздувалась, как парус.
Он поднял ее юбку и дотронулся до мокрого лона, и тихо взял ее сзади, когда она стояла, держась за перила, и спина ее в глухой темноте звучала божественным наслаждением. Потом он долго ласкал ее грудь, расцветающую от желания и его музыкальных рук, и слепо смотрел в смутную морскую даль, абсолютно слившуюся с южной чернотой неба, и искал бледные огни мелких загородных бухточек, и чувствовал Марию внутри, как будто он снова попал в чрево матери и там ему мокро, тепло, блаженно и бездумно. Ладони ощущали ее соски, и очертания ключиц, и нежную шею, и вдруг он подумал под ее тихие стоны, что если когда-нибудь это кончится – он убьет себя…
Потом они легли на доски солярия и он взял ее в раскинутые ноги, целуя голову и пытаясь найти рот, чтобы вернуть тишину ночи и напиться ею, но Мария отворачивалась, и тогда он опустился ниже и окунул лицо в ее лоно – и она кончила ему в лицо.
Потом он долго целовал ее грудь, уже остывающую в предрассветном холоде, и Мария шептала:
– А ты?.. А ты…
А он только отвечал, еле шевеля уставшими губами:
– Самураи не кончают… Самураи никогда не кончают.
И потом, оправив одежду, они спускались вниз и Мария вспомнила, что забыла в кабаке свой длинный немецкий зонт.
Он вернулся в кабак. Там было уже пусто и официанты убирали столы и стойку. Ее зонт висел на стуле, и когда Максим выплыл из света на тёмную набережную, Мария обняла его плечи, и блуждая между высоких башен пирамидальных тополей они медленно и безмолвно нашли дорогу. Когда Максим поймал машину и Мария уехала домой, он побрел через парк в свою берлогу, где его давно ждала любимая такса. И дома долго не мог уснуть на громадном, почти трехспальном квадратном матрасе, лежащем на полу, и думал, что с ней – с Марией – только с ней он всегда чувствует, в одиночестве медитируя после долгих часов любви или гуляя по городу – днем ли, ночью – чувствует, будто только что в его руках был райский призрак – призрак неземной красоты и вершина горького счастья. Для него она была словно бесплотной, даже когда он с яростной страстью брал ее в здравом уме и твердой памяти, чтобы сильней ощутить ее тело – и чем явственней он ощущал его, тем вернее потом казалось, что он видел чудесный сон.
Максим вспомнил ту ночь, последнюю ночь, всего за пару минут, пока собака плавала за палкой, и подумал, что всё давно уже кончено, а он по-прежнему жив… И вот он приехал на месяц в гости к маме, и такса, которую он не смог взять с собой в Москву, его не забыла, и море было вновь восхитительно, и жизнь, казалось, будет преследовать его вечно, как сладкий сон, как горькое женское вероломство…
И что такого было в этой девочке, кроме сказочной, ускользающей красоты? Ведь он не мог при всей своей необычной внешности найти ей замену… И только недавно белоснежный джип, на котором украла у него Марию маленькая, сутулая, нелепая и уже немолодая женщина, живущая с мужем и тринадцатилетним ребенком в их призрачном городе – только недавно ее невозможный джип перестал ему сниться, хотя он не видел его никогда. Максим мог напрячься и работать больше, и купить несколько таких джипов, но он знал, что ничто уже не вернешь: ни Марию, ни ее неповторимое тело, ни экстаз их звездных соитий, ни бесконечное ощущение сна после них, ни трепет ее чистоты. Он сходил с ума, когда пытался представить, ЧТО эта женщина делает с ней. И не мог представить.
Все началось, когда он захотел посмотреть из окна ее комнаты на восхитительный по своей силе ливень, который пузырился и топил улицу в дождевой воде. По дороге текли реки, и листья гигантских старых каштанов у ее дома дрожали в мокром сиянии. Максим подошел к окну и глядел на ливень, и вдруг под рукой его зашуршал клочок бумаги. Он опустил глаза на подоконник и увидел одну только фразу – несколько слов, написанных обычной шариковой ручкой, синими чернилами и не ее почерком:
Я ТОЖЕ ХОЧУ ТЕБЯ
Мария вышла из ванной и заметив его мертвенно белое лицо и записку на подоконнике, раскатисто расхохоталась, обнажая красивые зубы и сверкая глазами. Максим молча слушал ее хохот под шум нескончаемого дождя. Мария подошла к Максиму и обняла его крепко, прижавшись всем своим драгоценным телом.
– Мой мальчик… Мой любимый мальчик… Что у тебя с лицом?..
– Я ничего не искал. Я нигде не рылся. Ты же знаешь… Она сама влезла в мои глаза (он кивнул в сторону помятого листка)… Она даже не была свернута… – голос его был спокойным, как у человека, который прочел смертный приговор, и знает, что скоро умрет, и уже смирился с этим.
– Господи… Одна местная дурочка, которую недавно бросила молодая любовница уехав к себе на родину – кажется куда-то на Черное море – кинула мне это в форточку… Ты знаешь, что у меня всегда открыта форточка, даже когда меня нет дома.
– И что? – Максим отпрянул.
– Это все очень смешно. Тебе ли не знать, что все вечно кидаются на меня, как на сладкий шашлык из молодой баранины – я же Овен по гороскопу! – Мария рассмеялась. – Я хотела тебя позабавить этой бумажкой.
Потом возникла долгая пауза и Максиму на миг показалось, что Мария просто по своей частой рассеянности забыла ее выбросить, потому что он в этот день пришел к ней совсем внезапно, даже не позвонив на мобильный.
– Знаешь… Мне наплевать на все это. Моя уверенность в себе и моя любовь к тебе, что подразумевает и доверие, не позволят раздуть из этого дикую и нелепую сцену ревности в стиле Отелло… Но…
– Но? – Мария слегка испуганно посмотрела на Максима.
– Я не понимаю: почему там написано слово «ТОЖЕ»?
Опять зазвучала пауза, но на этот раз длилась она недолго, потому что Мария, глядя прямо в глаза Максиму немигающим и очень серьезным взглядом, сказала звенящим голосом:
– Ты устроил мне допрос. Я не твоя жена. И я не обязана…
Он медленно отвернулся и продолжал смотреть на ливень, который не собирался кончаться. У Максима не было с собой зонта, и он подумал, что ему придется находиться здесь до тех пор пока этот небесный водопад хотя бы не превратится в редкую паутину дождя. Ему страстно хотелось уйти – так же страстно, как он хотел Марию, когда быстрым шагом, распахнув джинсовую куртку, летел в ее дом перед этим ливнем.
Мария обняла его сзади и продолжила совсем другим тоном:
– Слово «ТОЖЕ» написано как ответ на мои слова о том, что ей нужно вернуть свою маленькую подружку, которую она безумно любит и хочет (у них разница в возрасте почти пятнадцать лет)… Или найти себе кого-нибудь другого… Она имела в виду, что ТОЖЕ меня хочет, как и ту, свою…
– И давно ты с ней дружишь? – Максим улыбнулся нелепости сцены и странному порядку слов в записке, повернувшись к Марии лицом и нарочно употребив глагол, звучащий по-детски и иронично в этом контексте.
– Нет-нет. Совсем недавно. Она просто как-то подбрасывала меня домой на своем джипе.
– У нее джип?
– Нет. У ее мужа.
– Какого цвета?.. И где ты с ней познакомилась?.. Пожалуйста, не злись! Это не допрос – просто интересно…
– Господи… Какая разница? Белого… В одной пьяной компании, когда ты был в Москве… Максим… Ты такой красивый… Ты мой… Я знаю, что ты любишь меня… (Мария задумалась) Ты любишь меня, как Гумберт ДОЛЖЕН был любить Лолиту… Как будто я твой самый драгоценный и единственный цветок… Ты бережешь меня, даешь свободу, понимаешь, а не медленно убиваешь, поэтому не кажется ли тебе, что я просто не смогу тебя бросить и даже изменить?
– Знаешь… Никто ничего не знает… Не знает, что будет завтра. Может тебе вдруг захотелось для остроты ощущений, чтобы тебя медленно убивали…
И тут он почувствовал, что у него задергалось левое веко – так неприятно и сильно, что это стало невыносимо, и он опять повернулся к окну, и увидел, что ливень наконец кончился, и сухо и как-то торжественно попрощавшись с ничего не понимающей Марией, покинул ее дом, и у себя на своем громадном матрасе, дико напившись абсента от накатившей тоски, заснул весь в пьяных слезах на мокрой подушке, обнимая притихшую таксу.
Через несколько дней он уехал в Москву и задержался там надолго по важным делам, связанным с фирмой, в которой работал менеджером, не забывая регулярно звонить и писать Марии, а когда вернулся – прежде чем успел увидеть ее – случайно узнал от каких-то знакомых в едва ли трезвой компании, куда его притащил приятель прямо с вокзала, что его девочка теперь разъезжает на белом джипе по кабакам и кинотеатрам и за рулем сидит женщина с тёмными волосами – маленькая и сутулая, с морщинистым лбом и утиным носом, одетая как бомж a la хиппи, и когда их встречают в кабаках и Мария пьет свой коньяк, эта женщина матерится, как тюремная блядь, громко смеясь и грубо похлопывая Марию по ее неземному заду.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Первая женщина
Он не знал, кто была его первая женщина: то ли Ирен, которая появилась в его жизни после Нинель – подруги детства, и будучи старше его, всего за одну ночь научила многим любовным премудростям, то ли Нинель? И можно ли было назвать Нинель первой, если они занимались любовью втроем с ее мужем?
Максиму всегда казалось, что первая женщина в момент твоего первого в жизни соития должна быть только твоею. Теперь же он часто думал, что всё это предрассудки, но мысли его продолжали путаться, когда он задавался вопросом: кто же она – его первая женщина?
Целый день он лежал на своем квадратном матрасе и вспоминал их звездопад…
Нинель… Это была красивая девочка – темноволосая, с глубокими и черными глазами. Она дарила экстазы интеллектуального наслаждения, и радости бытия, и сказку рая, где мир казался огромным и светлым облаком, в котором нет ни боли, ни сомнения, ни разлуки, ни страдания, ни ада – нет ничего кроме их двоих во дворе чеховской гимназии в кругу пирамидальных тополей, их бесчисленно выкуренных сигарет под шум тихого дождя и этого благословенного «Господи! Как ты ПОНИМАЕШЬ меня!!!»… Максиму казалось, что нет ничего в мире дороже этого «Господи!»…
Девочка, которая еще в школе с первого класса лелеяла его ауру, давала все, что было дорого поэту, превозмогала боли как могла, и самое главное – ОНА ЕГО ПОНИМАЛА. Его смешные детские стишки и сказки. Его причуды и горе, которое дарил мир, наполненный другими женщинами – и Нинель! Она могла быть всеми. Она, как кто-то незыблемый, всегда была рядом – все шестнадцать лет.
Когда они поступили в разные институты – появился мужчина. Нинель всегда говорила Максиму, что он, как женщина, слишком нежен для жизни и слишком нежен для женщин. И Максим был не против. Ему даже нравился ее выбор – черненький еврейский мальчик, похожий на Кеану Ривза – актера ее мечты. Когда Максим познакомил их на университетской дискотеке, они сразу влюбились друг в друга, и после Максим долго слушал, как Нинель рассказывала о кайфе первых поцелуев, первых соитий, а потом, любя своего маленького друга, своего Максима, безумно соблазнила его на секс втроем. Максим пришел в их съемную квартиру, они смотрели цветные стерео-картинки, в которых когда сделаешь особый фокус зрения, можно увидеть динозавра – не плоского, а живого, или лохматый профиль Бетховена, или веселые паровозики, которые уносили их от реальности все дальше и дальше, и они, выпив коньяку, любили друг друга втроем, как будто хмельной летающий призрак, шестирукий танцующий Шива, сказка сквозящая сумрачным чувством и приглушенным разумом, море мечты, которое вдруг становится явью. Максим брал Нинель, потом она отдавалась своему мальчику, и не было никакого выхода, потому что все было так прекрасно, что Максиму хотелось плакать. Он первый раз входил в женщину – свою подругу детства, как когда-то маленький тихо входил в ее душу… И ему было все равно, что он делал это не сам, а разделяя ее тело с другим мужчиной. И в ночи звучало ее невозможное «Господи!» в буре оргазмов.
В отличие от Марии Нинель была тонкой и с небольшой девичьей грудью. Руки ее с коротко стрижеными ногтями походили на руки ребенка – пальчики маленькие, кольца не подходят, спадают, яркий лак как фарс.
Больше всего на свете она любила воровать сирень в полночь – где-нибудь в городском парке или в собственном дворе. Влезала на высокий краснокирпичный забор, который весь сыпался и как будто шатался от старости, и балансируя руками в воздухе, как канатоходец на фоне полной луны, медленно и осторожно ступая шаг в шаг по забору, подходила к верхушке огромного куста и слегка наклонившись рвала громадные белые ветки, пока они помещались в ее маленьких ладонях, или скидывала их вниз – в лунное мерцание улыбки наблюдающего за ней Максима, который всегда завороженно любовался ее руками, трепещущими во тьме кустов.
Как-то, надрав море белой сирени, которая благоухала до остановки дыхания, Нинель слезла с забора и стала медленно собирать скинутые, рассыпанные, оборванные руки кустов, белеющие на черной земле у стола, за которым вечером дворовые мужики играли в домино и пили пиво, а днем весело шумела яркая детвора со своими цветными игрушками. И тогда Максим подошел к Нинель, обнял ее за талию и посадил на стол. Став перед ней на колени в неярком красноватом свете зашторенных окон, смотрящих на них из глазниц ее двухэтажного голубого дома, Максим долго пил ее влагу, ее раскрытый, но никогда не понятый секрет, пахнущий лимонной свежестью, срезанной сочной травой и морскими глубинами…
Позже – уже через много лет – он вспоминал этот запах, когда погружался у Лягушачьих скал на Карадаге в Коктебеле и вынимал из воды розоватые раковины цвета бледного персика, похожие на уши гуманоидов, и сидя на берегу в ластах, отодвинув на лоб маску, долго вдыхал аромат винтового прохода в последнюю невидимую черную точку ее души.
Однажды (их связь втроем продолжалась уже несколько лет) Максим и Нинель сидели на гладком бревне школьного двора (она жила рядом с их школой – чеховской гимназией, и если снизу от ворот городского парка Максим поднимался по скверу, засаженному розами, от ступеньки к ступеньке вглядываясь в большие буквы над зеленым крыльцом гимназии в стройной раме пирамидальных тополей, он всегда читал два слова: ГИМН АЗIЯ и это заставляло его улыбаться)
Они сидели с пивом в школьном дворе в глубине черной ночи. Нинель тихо курила и крепко о чем-то задумалась. Потом она сказала:
– Мы с Луи решили пожениться.
Максим не стал скрывать удивление и смеясь спросил, отчего-то почти веселясь:
– Зачем? Ты что беременна? И если да – то ты уверена, что от него, а не от меня?
– Нет. Совсем нет. Луи решил уехать в Израиль. Там у него младший брат-музыкант. Луи хочет взять меня с собой.
Максим почувствовал, как внутри у него все похолодело, как будто его бедное тело вместе с несчастным сердцем засунули в длинную морозилку, которую закрыли на замок, а ключ кинули в глубокий колодец. Он сделал несколько глотков из бутылки и сказал Нинель уже серьезно:
– Но Нин… Ты же не еврейка! Зачем тебе ехать в Израиль. Ты родилась здесь, и выросла здесь, и здесь мы узнали друг друга… И здесь твоя мама… Завтра я принесу тебе стихи Набокова о России. Он писал их уже за границей – это такой крик… И тебе она будет сниться. Сниться постоянно…
– Кто?
– Ро ди на.
– Молчи… Пожалуйста, молчи… Не надо никаких стихов… Ты хочешь, чтобы у меня разорвалось сердце?
– Тогда не дури, и чтобы оно не разорвалось – выходи замуж за меня.
Максим улыбнулся и дотронулся до ее детской руки.
– Нет, душка. Это невозможно. Россия – это невозможно… Ты – это невозможно…
– Но почему?
– Не спрашивай. Потому.
И тут Максим вдруг вспомнил, ЧТО она часто говорила ему, когда они напивались и занимались любовью без Луи – где-нибудь в пьяных гостях или когда Луи уезжал в командировки – она говорила это всегда, садясь к нему на колени и ласково обнимая за плечи, дыша ему в лицо сладким вином:
– Максим… Я так люблю тебя… Я хотела бы сына, похожего на тебя, но ты слишком нежный… Слишком нежный… И слишком страстный… Это тебя погубит… А он совсем другой. Иногда мне кажется, что он деревянный…
И Нинель тихо смеялась, и тихо целовала Максима в губы, и терлась щекой о его щеку, и ее пьяные ласки были такие кошачьи.
– Я знаю: ты любил бы меня всю жизнь… Но жить с поэтом – это катастрофа!!! Ты меня понимаешь?
Нинель смеялась, и Максим, горько смеясь вместе с ней, думал о том, что она трезва, умна и права, несмотря на то, что сильно пьяна.
Через месяц после их ночного разговора на бревне школьного двора, когда она сказала ему все так, как будто ничто не сказала, Нинель с Луи поженились, и Максим – их свидетель на свадьбе – был трезв и спокоен в своем черном костюме. Он разливал всем шампанское и даже весело кричал: горько! чтобы еще раз посмотреть, КАК она его целует и почувствовать горькую сердечную боль, которая отступала лишь после очередного бокала шампанского.
В медовый месяц он плавно отошел от них, погрузившись в свои дела, и даже пытался жить с очень красивой блондинкой и помогать ей воспитывать крошечную дочь, но Нинель не давала ему покоя ни днем, ни ночью – он встречал ее на улицах и в магазинах, и думал о ней все дни и вечера, и ночью она снилась Максиму в его объятиях.
А когда Луи улетел в Израиль под тихий шелест сентябрьского листопада, Нинель пришла к Максиму и еще более неистово, чем всегда, отдавалась ему во всех складочках его кровати, во всех кубатурах его квартиры, во всех живописных и тёмных местах их маленького города.
Однажды, напившись ее любимого красного вина, они залезли по балкону изнутри двора на покатую крышу старинного здания Краеведческого музея – гордого своей врубелевской мозаикой и похожего на Ярославский вокзал в Москве, и сидя на этой крыше под проливным дождем долго и страстно целовались, не в силах оторваться друг от друга – тонкие руки ее трепетали, как крылья, готовые к перелету, и Максим, уже прощаясь, жадно вдыхал ее запах и чувствовал вкус разлуки.
В последнюю неделю Нинель в родном городе (была удивительно теплая, похожая на апрель зима) гуляя ночью по набережной и одето занимаясь любовью под голыми кронами странных деревьев с непонятным душистым ароматом коры, они увидели сказочный звездопад – звезды летели летели с неба в море серебряным водопадом, танцуя в небе свой последний галопад, и падали падали падали в направлении Земли, и таяли, и Максим с Нинель, закинув головы в небо, смеясь от счастья видеть такую красоту, думали, что это сам Млечный Путь решил упасть на Землю и утонуть в море на их глазах – к их вселенскому детскому восторгу.
Перед ее отъездом он написал для нее прощальный цикл стихов от руки на маленьких белых листочках, аккуратно вырванных из блокнота. Она взяла их с собой, а лучшее сразу запомнила и потом говорила ему по телефону, когда звонила уже из Израиля, что бубнила его в самолете все три часа перелета до Тель-Авива, запивая шампанским и заливая руки слезами.
ветра друзьями траурными гроз
заволокут свиданий алых клады.
в садах дышащих яблоками ада –
вино переплетенных райских лоз.
и ты уйдешь на запахи ведома
слепыми днями в платьях ледяных.
как мол умолкнет море слыша их,
и станем мы друг другу незнакомы.
и долгим эхом вечер упадет
в ночное дно, затягиваясь тиной
и я засну, луне подставив спину,
засну в траве надеясь на восход.
и будет небо колким звездопадом
бросаясь в море волны осыпать,
чтоб кто-то мог когда-нибудь собрать
вечерних встреч таинственные клады.
По иронии судьбы она улетела в День святого Валентина. Он не хотел провожать ее в аэропорт, но она настояла. Он был бледен, как призрак, и черные круги под глазами, подчеркнутые белой курткой, выдавали его горе. Нелепая суета в таможне даже не дала им как следует попрощаться – кто-то придрался к ее огромному обручальному кольцу, вызывающе желтеющему широкой рекой на маленьком безымянном пальце.
Когда самолет поднялся в воздух, Максим под его мрачный гул едва не заплакал, а потом, прикусив губу, посадил маму Нинель в такси, которое поймал в аэропорту, и они уехали домой – молча и печально, как люди, у которых отняли что-то ужасно важное: ни деньги, ни машину, ни квартиру, а будто отрезали руку, ногу или голову. Так кончились их шестнадцать лет, увенчанные звездопадом.
Гул самолета преследовал Максима еще несколько месяцев, как навязчивая галлюцинация, как фантомная боль, а потом все прошло, потому что он встретил Марию.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Ирен
У замечательной и сильной в своем экстазе – сексуальном и творческом – дивы Мадонны есть не менее замечательный по своей медитативности трэк – Substitute for love. И да пусть никогда не обидится на Максима Ирен, но она для него была именно таким суррогатом – заменителем любви – женщиной, которая создана для того чтобы научать молоденьких мальчиков заниматься любовью так, чтобы им потом не было стыдно за свою неловкость, когда не знаешь, куда входить, что целовать и как реагировать на бурные оргазмические проявления женской сути.
Она появилась в его жизни тогда, когда Нинель особенно сблизилась со своим Луи, и Максиму пришлось заморочиться на том, что он не должен заморачиваться, когда твоя Нинель забывает тебе звонить и от этого жажда ее глаз – зеркал души – нарастает.
К Ирен он попал совершенно случайно: с друзьями пошел к ней на день рождения в сердце мая и вдруг остался на ночь, потому что она этого захотела.
Ирен была небольшого роста, на голову ниже Максима, кареглазая еврейка с большой грудью и безумно похотливая. Когда было выпито море вина, выкурено бесчисленное количество сигарет и наступила уже глубокая ночь, Ирен, прощаясь с гостями, подошла к Максиму и томным шепотом сказала:
– Не хочешь остаться…
И когда Максим вопросительно посмотрел на нее, продолжила:
– Я хочу тебя…
И Максим остался… И никогда потом не пожалел об этом.
На ее паркетном полу они еще долго пили красное дешевое вино, и море букетов разноцветной сирени разливалось над полом благоуханным ароматом, напоминая ему Нинель.
Ирен сидела напротив и говорила о чем-то абстрактном, а потом вдруг встала и мягкой походкой приблизившись к Максиму поцеловала его в губы – нежно, глубоко, навеки.
Потом они занимались любовью на паркетном полу, и случайно задетая недопитая бутылка упала и залила старый паркет, и большая кровавая лужа казалась Максиму в пьяном любовном бреду каким-то печальным знаком его бесконечного безумного падения в женщину.
Тело ее было белым, голубовато-белым, как лампа дневного света, даже прозрачным, и она словно призрак плавно двигалась в его предрассветных объятьях, и долго, как будто к источнику, наклонялась к его бутону, и пила его дерзкий секрет, и Максим – приятно пьяный – внимательно наблюдал за волнами ее похоти, и купался в них вместе с ней, и потом, когда очнулся на полу в пурпурном покрывале и в опрокинутом вине, как в море крови, он дико захотел курить, и притянул к себе свои раскинутые рядом джинсы, и полез за сигаретами, но пачка оказалась пуста. Он оглянулся на окна и увидел серо-розовую пелену майского южного рассвета.
– У меня кончились сигареты…
И она, обнаженно лежа рядом, мерцая своей сонной белизной, обняла его заросшую a la Моррисон голову и едва различимо сказала:
– Сейчас… Погоди немного… Я должна очнуться… Я должна очнуться от тебя…
И через секунду поднявшись, она вышла в другую комнату и вернулась с маленькой дамской сумочкой, и голая, став на колени, долго, сосредоточенно рылась в ней.
– О! Прости… Я думала, у меня что-то осталось… Но нет… Ничего нет… Ни одной сигаретки…
Тогда он подвинул к себе часы, которые снял с руки, когда Ирен начала его раздевать, и увидел, что уже наступило самое настоящее рабочее утро, и вспомнил, что надо идти на лекцию к 8.30. Одевшись он вышел на улицу и у автобусной остановки словил какого-то едва ли вменяемого дядьку – он почему-то единственный был в этот час у дороги, стрельнул у него совершенно ужасную «Приму» – крепкую и, разумеется, без фильтра, и потом эта «Прима», когда он видел ее в чьих-то руках и иногда сам курил ее в мундштуке, подаренном Луи в какой-то маленький праздник, всегда напоминала ему их первое и последнее утро с Ирен, потому что у них никогда больше не было утр.
Максим вернулся к ней в дом, затягиваясь до желудка, и поднимаясь по лестнице на второй этаж все думал о своей Нинель – о том, что сейчас она, наверное, спит на плече Луи в его съемной квартире и может быть ей снится он – Максим…
– Господи… Что ты куришь?
– Все магазины закрыты, и на улице почему-то никого нет, и…
Она прервала его, прильнув к губам и страстно вжимаясь в его тело – так, как будто хотела навсегда впечататься в его рельефы. Они долго целовались в тёмной прихожей и не могли нацеловаться, и тогда Максим вспомнил, что кто-то из великих назвал евреек и татарок самыми страстными женщинами на Земле…
Времени спать уже не было – да и не хотелось… Она сделала ему крепкий кофе в турке и почему-то нарезала яблоки – большие алые яблоки, которые после глотка кофе казались во рту неизведанным доселе фруктом, смешиваясь с кофейной горечью и вызывая неземной восторг в груди, как будто Максиму сделали пересадку сердца и оно забилось с новой силой – молодое и еще не искушенное страстными желаниями.
Они долго прощались у двери, как тайные любовники, как два вновь обретенных смысла жизни, слитые воедино, как молчаливо звучащий экстаз.
Когда он уходил, у Ирен были такие глаза, словно она превратилась в раненую лань и в последний раз просила о пощаде своего молодого охотника. Максиму тогда показалось, что она чуть не расплакалась.
Потом, в каком-то неземном бреду, он сидел на лекциях и семинарах и ничего не слышал: Максим думал о Ирен и внизу живота разливалось горячее, невыносимое тепло, какое он почему-то никогда не чувствовал с Нинель – к ней у него было почти родственное чувство, как будто к сестре.
Все время глядя на часы и с нетерпением ожидая окончания всех занятий, Максим только и думал, как выбежит в тёмный коридор института, а потом на остановку, а потом автобус подъедет к ее дому, а потом… потом он обнимет ее – наверняка еще сонную и теплую – и они вновь займутся любовью – на целый день – на целую ночь, а может быть, на всю жизнь…
Вырвавшись из института, он, как сумасшедший олень, бежал к автобусной остановке, и вскочил в автобус, и потом с юношеской силой уверенности помчался к ее дому, и взлетел по лестнице, и позвонил в дверь, и позвонил еще и еще и еще, и потом наконец понял, что там, за этой обитой кожей дверью, никого нет – НИКОГО.