Жена деда подарила Максиму круглую старинную пудреницу из черного серебра с разноцветной эмалью на крышке, изображающей картину Шишкина «Утро в сосновом лесу». Пудреница была пуста, но еще хранила душный запах и розовые крошки.
– Будешь складывать туда мертвых бабочек, – сказала почему-то дарительница и погладила Максима по голове.
(Эта серебряная пудреница до сих пор лежала в письменном столе Максима. Она уже давно утратила свой запах. Там хранилась маленькая, очень удачная цветная фотография Марии, вставленная под крышку – с глубоким взглядом, каким она смотрела, когда хотела Максима.)
Когда старики умерли один за другим – сначала жена, потом муж, потом сестра, их хоронили родители Максима и соседи. Максим отчетливо помнил, как, маленький, пройдя длинную анфиладу комнат, вошел в последнюю с тем самым письменным столом у окна и спрятавшись за высокую белую дверь, долго смотрел, как белое с синевой мертвое голое тело деда, похожее на мягкую куклу, крупные женщины-соседки помещали над корытом, и пока одна держала деда под руки и голова его безвольно падала на бок, другая дородная женщина обмывала труп какой-то тряпкой, и вода стекала по синей коже, по костлявым мертвым бедрам, по маленькому усохшему члену, по впалой стариковской груди.
Сразу после последних похорон из другого города приехала толстая, как безобразная жаба, дочь деда (как будто специально выжидала, когда всё сделают без нее, поверив ее жалобам на ужасное самочувствие и болезнь сердца). Была суровая зима, какая редко бывает на юге – с пронзительным ледяным ветром и сильным морозом. Едва приехав, жаба отозвала маму на важный разговор, после которого мама почти перестала есть и спать и только сидела у кровати Максима, пока он засыпал и горько-горько, тихо-тихо плакала, и он в темноте видел ее блестящие в луне слезы и ничего не понимал, а когда спрашивал, она не отвечала.
Потом он заметил, что она стала разговаривать сама с собой, и слегка походила на тихо помешанную черноволосую и зеленоглазую, одетую в яркую водолазку в красно-оранжевых цветах красавицу-испанку с чувственными губами, идеально прямым тонким носом, красивой грудью и безупречной фигурой – он видел такую в каком-то старом кино по телевизору.
После долгих мытарств они переехали в новую квартиру, которая никак не напоминала Максиму двор его детства, но это была ИХ квартира. А дивный вид на восток из окна седьмого этажа, густая зелень деревьев, тихо плывущие облака, светлые особнячки вдали, неземной красоты восход солнца в бессонницу прочно удерживали его на балконе в часы долгих раздумий уже в мятежной юности. Мама успокоилась и стала как прежде жизнелюбивой и сильной, и на новом месте продолжала готовить свои чудесные блины и оладьи, и никогда от них не толстела, сколько б не ела.
Много позже, когда Максим стал старше, она ответила на его вопрос: что же сказала ей тогда жаба? Она грубо потребовала, чтобы в течение недели они съезжали, потому что уже нашла покупателей дома, и несмотря на то, что она, конечно, благодарна за похороны родителей и понимает, что на дворе зима и выгонять людей в такую погоду и неизвестно куда – не совсем хорошо, она увы не в силах поступить по-другому и дать им больше недели сроку, и лучшего ничего для них сделать не может.
Через три дня вероломно въехали новые хозяева (они шили шапки из норки, нутрии и кролика и сами убивали и освежевали трупики прямо во дворе золотого детства Максима). Они сразу же спилили громадный орех и выкорчевали виноградник, несмотря на мерзлую зимнюю землю, чтобы освободить место для сдирания шкурок с бедных зверьков и для их тепличных клеток. Потом Максим, вспоминая свой двор, грустно думал, какое уродство может сделать из стихийной красоты грубая человеческая рука… Еще они стали всячески унижать маму, требуя немедленного переезда. Но квартира никак не хотела найтись. И тогда мама тихонечко стала сходить с ума, ибо не находила выхода. И через неделю бессонных ночей, слез и унижений от новых хозяев, отец Максима — ведущий инженер авиационного завода — подошел к своему начальнику и пересилив гордыню рассказал о своих проблемах. Тогда было время, когда заводы дарили людям квартиры, и отец стоял в очереди уже совсем первый, и начальник взялся похлопотать, чтобы ускорить процесс. Сильно ускорить, конечно, не получилось — они въехали туда только осенью, а весну и лето прожили на даче у маминой подруги, где Максим чувствовал себя Робин Гудом и едва ли скучал по волшебному краснокирпичному дому в сердце города, где прошло его золотое детство до школы и до Нинель, с оранжевыми, вязко благоухающими лилиями, с простенькими цветами, растущими в огородике, с громадным старым орехом с зелеными яйцами, размером с куриные, с мамиными блинами и оладьями с черносмородинным вареньем, с печкой, которую отец топил крупным углем и иногда позволял маленькому Максиму встать на табурет и тяжелой кривой кочергой поворошить красное жерло, с первым его велосипедом, с первой его кошкой, которую звали Машка и которая родив всего двоих котят пропала навсегда, с бабочками в виноградных лозах и цветах…
Однажды одна очень красивая бабочка – черная с красным – присела на землю, пока Максим лежа в траве кидал игрушечные гранаты в воображаемых фашистов, и когда он хотел плавно накрыть ее, чтобы рассмотреть поближе, внезапно почувствовал острую боль, как будто опустил руку не на бабочку, а на раскаленную докрасна иглу, что по самую кость впилась ему в ладонь. Резко одернув руку, четырехлетний Максим с криком побежал в дом к маме, успев заметить, что бабочка, как ни в чем не бывало, упорхнула в небо, даже не повредив пыльцу.
– Мама! Мама! Меня укусила бабочка!.. Очень больно!!!
Максим протянул маме опухшую красную ладонь, и мама, взяв ее в руки, увидела кратер, сделанный осиным жалом.
– Мальчик мой! Тебя укусила оса… Сейчас я найду мазь и все пройдет.
И пока мама искала мазь, Максим тщетно силился вспомнить полосатую желто-черную осу, вылетающую вместе с бабочкой из-под его ладони, но как ни силился, так и не вспомнил, и с тех давних пор он навсегда был уверен, что так ужасно и больно его укусила именно бабочка – невероятная в своей красоте.
А когда он вырос, и писал стихи, а потом прозу, эта метафора не раз возникала в его голове, если красивые женщины причиняли ему великую боль – как будто черно-красная бабочка вдруг выпускала осиное жало и вонзала ему прямо в сердце.
ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ
Безмина
Вечером после набережной Максим и собака зашли в гости к Безминой. Дом ее стоял над морем, и с балкона девятого этажа открывался головокружительный вид на залив.
Безмина вышла замуж, затеяла ремонт и ждала ребенка, и первым делом сообщила прямо у двери, что назовет его МаксимОМ в честь своего гениального лучшего друга. И пока гениальный лучший друг долго смотрел в большой бинокль на меркнущее в закате море, воспоминания об их первой встрече неуемной мошкарой витали над его головой и навевали сладкую, мучительную тоску по лучшему городу его жизни, где он пережил с Марией самые пронзительные часы любви в молочные белые ночи…
С Безминой он познакомился в Питере, когда гостил у своей кумы и проведывал любимую крестницу – маленькую синеглазую принцессу – будущую Елену Троянскую, которую не видел уже сто лет…
Прямо с поезда поздним утром серого ледяного питерского марта он поехал к куме в далекий спальный район, где стояли дома-коробки и в белые ночи безудержно пели соловьи. Войдя в квартиру и поцеловавшись с веселой кумой, он увидел, что в кухне сидит не знакомая ему женщина с озорными тёмными глазами, которые лукаво смеялись ему в лицо вместо привычного приветствия. На голове у нее был намотан тюрбан из банного полотенца, и голубой махровый халат едва прикрывал большую грудь и рассыпаясь откровенно оголял розовые, полные, распаренные в ванной ноги.
Крестница была в детском саду, и Максим, минуя душ и боясь пропустить женщину в тюрбане, сразу вошел в кухню и достав из рюкзака армянский коньяк, который кума не пила и который он почему-то купил по дороге, налил незнакомке и себе по рюмочке. Кума заварила им кофе в турке и по странной прихоти пошла стирать постельное белье, оставив их наедине.
– Это мой любимый коньяк. «Арарат».
– Хорошо. – Максим во все глаза смотрел на незнакомку и не мог отогнать мысль о том, что она невероятно напоминает ему Марию – лицом и красотой тела. Только женщина в тюрбане была крупнее Марии, и глаза ее были не зеленые, а тёмно-карие, с живым блеском и сквозящей в них теплотой…
В последнее время, когда Максим приходил к Марии и они занимались любовью (она – холодно и отрешенно, даже эгоистично, чего не бывало раньше… он – еще более страстно, словно компенсируя ее холод) в ее взгляде часто была какая-то мертвенная стеклянная пустота, и цвет глаз из зеленых превращался в болотный. Этот ее взгляд приводил Максима в горестное оцепенение, и он часто спрашивал ее:
– Ты счастлива?
– Нет.
– Почему?
– Не знаю. Чего-то мучительно не хватает…
– Чего?
– Не знаю…
На этом она замолкала, и он спешил уйти, чтобы больше не видеть ее пустоту. Тогда он еще не знал, что она уже познакомилась с женщиной на белом джипе…
– Меня зовут Безмина.
–?
– Мне не нравится мое имя – слишком банальное, а фамилия – превосходная…
Максим прищурился, как будто тусклый питерский свет серого мартовского утра слепил ему глаза, и с легким пафосом тихо сказал:
– Звучит, как бездна…
– Да. Да… – она бурно закивала и красивыми длинными пальцами опрокинула в себя маленькую рюмку, запив ее густым, как шоколад, кофе.
– Я подруга твоей кумы… У меня нет горячей воды, и я приехала к ней купаться… Ну и в гости, конечно… Она мне показала твои старые стихи и рассказы… Я – в восторге!.. Сплошная музыка и ароматы… Родина Чехова там кажется огромным флаконом французских духов… Я ведь сама оттуда…
–?
Потом Безмина размотала тюрбан, и волосы ее оказались тёмными в отличие от светло-русой Марии.
Выпив еще коньяку и кофе после того как Максим быстро принял душ, они с Безминой, не теряя времени, поехали в центр города и на Невском в кинотеатре «Аврора» смотрели русскую Марлен Дитрих – милую и манерную Ренату Литвинову – она играла несчастную и самую счастливую на свете стюардессу, умирающую от любви… Безмина плакала во весь фильм, и чтобы как-то унять ее слезы, Максим повел ее в японский ресторан напротив Мариинки. Они заказали саке. Потом еще. Потом еще. Безмина курила тонкие сигареты и похотливо глядя на Максима рассказывала ему, как восхитительно яростно трахаться питерской белой ночью в черной иномарке своего любовника прямо под Ростральными колоннами на Стрелке Васильевского острова… И еще сказала, что она полигамна.
Потом они поехали к ней, в ее маленькую и почти пустую съемную квартиру на Площади Ленина у Финляндского вокзала. Там стояла только большая кровать из сосны, изготовленная по заказу Безминой какими-то питерскими мастерами.
В машине он целовал ее пальцы и пиалу ладони, и глаза ее ярко блестели в темноте такси.
Дома они выпили уже русской водки, закусив ее пельменями, и Максим, чтобы не думать о Марии и заглушить легкую вину перед крестницей, которую в первый вечер своего приезда он так и не увидел, лил в себя водку без остановки, и когда Безмина приняв душ предложила ему лечь рядом с ней на ее сосновую кровать, явно на что-то надеясь, он только и смог, что дойти до нее и упасть замертво прямо в одежде.
Утром с больной головой и расколотым сердцем он рассказал о Марии, когда Безмина в своей маленькой кухне отпаивала его зеленым чаем с жасмином – любимым чаем Марии – под привычные звуки The Doors. И с тех незабвенных пор, не долго думая, Безмина стала подругой Максима, тонко понимая его тексты и душу и совершеннейшую невозможность какого-либо секса, потому что не только сердце Максима, но и все его тело принадлеЖАЛО Марии – надолго, а может быть, и навсегда.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Коктебель
В этот день на берегу моря было царственно пасмурно – небо казалось Максиму таким, как цвет лица самурая перед церемонией харакири. Краны-жирафы порта надели лиловые парики туч, и к песку шли тревожные волны, и такса Максима, плавая за палкой, мокрая вылезала на берег и отряхиваясь начинала дрожать, пока шерсть ее не высыхала.
Максим сел на пляжную лавочку и закурил, а потом, когда на землю стали падать редкие, но крупные капли, решил пойти в закрытый солярий (тот самый, в котором они с Марией когда-то любили друг друга) и свесив ноги и глядя на шторм, переждать дождь под шелест серебряных тополей у солярия.
Максим позвал таксу, которая уже несколько минут назад скрылась из виду, и когда с поводком в руках он стал подниматься по железным ступеням солярия, собака выскочила из тополиной рощи, держа что-то в зубах. Максим наклонился и вынул из ее пасти слегка увядшую распущенную черную розу точно такой же формы, как татуировка Марии на левом плече, которую она сделала в Коктебеле.
Это было, наверное, последнее их счастливое лето, когда они сели на поезд до Феодосии и оттуда на маршрутном такси приехали в Коктебель холодным дождливым августом.
Сначала они разбили палатку у самого берега бухты на серо-голубых голышах, и пока Мария нырнув в спальный мешок отдыхала с дороги, Максим на маленьком примусе варил картошку и заваривал чай.
Утром они решили снять жилье в селе, потому что уходить вдвоем и оставлять палатку было неудобно. Несколько минут побродив по селу, они нашли светлую комнатку с маленьким окном в сад с видом на красные непонятные цветы. Напротив двери рос большой инжир, и созревшие фиги зелеными полосатыми мячиками висели над головой, когда Максим и Мария пили чай во дворе за столом под фиговым деревом.
И тогда в последний раз на вопрос Максима: ты счастлива? – Мария не задумываясь и с легкой улыбкой отвечала ему: да. И Максим думал, что вернувшись из Коктебеля, им непременно нужно будет пожениться, родить девочку и назвать ее Алиса.
За тринадцать дней в Коктебеле они бывали сначала на диком пляже, раскинувшемся недалеко от горы Волошина, и пили, лежа обнаженными на голубых камнях, совершенно невозможное украинское пиво. Стаканами покупали мелкие креветки, которые были почему-то ужасно пересоленными, и когда до черноты загорелые мальчики проходили с нанизанными на толстую проволоку кусочками вязкого вяленого катрана, по цвету и прозрачности напоминающего камень вроде янтаря или сердолика – Максим покупал целую связку, и они, смеясь и чертыхаясь, к концу пляжного дня еле дожевывали ее до конца, запивая ледяным пивом.
Мария купалась мало, потому что море было холодным и неспокойным, и в основном занималась тем, что лежала на животе и в мелких камнях побережья искала сердолики, пока солнце целовало красивый изгиб ее поясницы и стройные ноги, а когда она поднималась и шла купаться, в радиусе двадцати метров все оборачивались и пялились на ее грудь, пока она не исчезала в волне, а когда Мария выходила, ловя на себе пристальные и липкие взгляды, как правило мужские, она картинно вздыхала, ложилась рядом с Максимом и просила:
– Пожалуйста… Давай завтра пойдем в карадагские бухты – мне говорили: они почти безлюдные…
– Тебе не нравится, когда на тебя смотрят? – Максим смеясь гладил ее лопатки теплой ладонью.
– Не нравится.
– Странно: обычно женщин это питает…
Потом они стали ходить в Лягушачью бухту и в ластах и маске нырять за рапанами у черных, покрытых обильной подводной растительностью скал.
После каждого заплыва они рассказывали друг другу на берегу, что видели, раскладывая на полотенце добычу: разноцветные полосатые камни небывалой красоты и формы, которые после того как на них высыхала вода, становились серыми и блеклыми. Мария восхищалась плавными движениями медуз, их замысловатой формой и притягательной призрачной прозрачностью. Она захлебывалась от восторга, когда видела маленьких оранжевых крабов с черными клешнями, боком бегающих по морскому дну и от оптического увеличения воды кажущихся громадными. А потом, в тот день, когда Максим и Мария бесконечно занимались любовью в безлюдной бухте, расстелив большое полотенце меж камней, и загорелое тело Марии как всегда казалось Максиму лучшим, что он видел в жизни, несмотря на восхитительные крымские красоты – Мария, сделав заплыв к громадным каменным лягушкам и нырнув на большую глубину, достала огромную розовую пустую раковину размером с великанье ухо. На ней было странное родимое пятно сантиметрового диаметра и цвета запекшейся крови, и как ни оттирал Максим эту тёмно-вишневую каплю оттенка стен мрачной мастерской Айвазовского в Феодосии, у него ничего не получалось – она намертво вросла в рапану, зловеще темнея на ее персиковом теле.
Когда они в последний раз возвращались в село из Лягушачьей бухты, Максим шел за Марией, и смотрел на нее сзади, и трогал высокие благоуханные крымские травы ладонью, и почему-то думал, что такая женщина бывает, наверное, лишь раз в жизни…
В этот вечер Мария на балаганной набережной решила сделать татуировку на левом плече, и когда мальчик-татуировщик в своем тёмном бараке усадил ее в белое пластиковое кресло и положил перед ней несколько пухлых альбомов с образцами, Мария резко отодвинув их рукой, попросила чистый лист и ручку и получив все это, за несколько секунд одним росчерком нарисовала роскошную распущенную розу с замысловато завернутыми лепестками, без труда применив свое художественное образование. И эта роза через полчаса была на ее плече, пока Максим маячил по побережью, кидая в воду маленькие камешки и ожидая Марию.
Она вышла из барака татуировщика с бинтом, наклеенным пластырем на левое плечо, а на следующий день, когда солнечным утром они собрались в дельфинарий, потому что купаться ей было пока нельзя, Мария сняла бинт и Максим увидел черную розу на загорелой шоколадной коже ее драгоценного плеча, и почему-то эта красивая роза вдруг напомнила ему странное пятно на раковине, найденной Марией в карадагской бухте.
Перед отъездом по желанию Марии они каждый вечер стали ходить в кафе «Богема» и слушать неизвестных музыкантов и доморощенную поэзию – совсем не потому, что Марии нравился его интерьер в ее любимом стиле модерн и не потому, что там подавали замечательное крымское вино – каждый раз Мария выбирала столик рядом с красивой парой девочек-лесбиянок: коротко стриженой блондинкой с правильным, почти греческим лицом и длинноволосой брюнеткой, которая казалась намного старше своей подруги. Они всегда пили чай с эклерами, и вид у них был до того умиротворенный, что даже Максим со своим вечным буддийским спокойствием, выработанным долгими годами теоретических осмыслений и медитативных практик, обратил внимание на их редкую, почти неземную отрешенность.
После того как Мария увидела эту пару в «Богеме», они с Максимом больше не занимались любовью в Коктебеле.
И теперь, ожидая дождь в солярии, чтобы помедитировать на тонкие небесные струи над тополями и морем, Максим твердо знал, вспоминая те крымские дни и вечера, что именно тогда, когда они впервые переступили порог этого кафе, Мария перестала быть с ним счастливой.
А дождь в тот день так и не случился.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
Ольга
В невозможную августовскую жару, впервые за двенадцать дней расставшись с собакой, Максим поехал в Ростов к своей подруге Ольге, но задержался в пути и опоздал. Они не встретились. Ольга ушла на работу и сказала Максиму по телефону, что освободится лишь поздно вечером. Максим не стал ждать. Целый день он гулял по Ростову и потом возвращаясь домой вспоминал, как познакомился с Ольгой несколько лет назад.
– О! Извините… Вы так похожи на Моррисона! Удивительно! Будто он не умирал в своей ванне в Париже… Или чудом воскрес…
Это было первое, что Максим услышал от Ольги, когда летним знойным днем приехал с Марией в Ростов, и пока она встречалась с заказчиком, шел купаться на Лебердон по Ворошиловскому мосту.
Максим покупал ледяное пиво в магазине перед тем, как взойти на мост, и симпатичная, совсем молоденькая брюнетка в очках вдруг бросила выбирать сушеные кальмары и как ребенок – деда Мороза – стала внимательно рассматривать лицо Максима и озвучивать свои странные звездные ассоциации.
И Максим вдруг представил, как он одиноко идет по мосту, потом спускается по лестнице и через жидкую рощицу достигает Левого берега, садится на его серый горячий песок и глядя на Правый берег курит и думает, что Мария никогда ему не расскажет, как проходила ее деловая встреча (она работала дизайнером интерьеров и получала заказы довольно часто не только благодаря таланту, но и своей ослепительной красоте и врожденному умению очаровывать).
И Максим сказал:
– Меня интересует ваше имя… И я хочу пригласить вас позагорать на Лебердоне – прямо сейчас.
Она представилась и протянула руку. Стиснув ее пальцы, Максим подумал, что если расскажет об этом Марии, она устроит ему невероятный скандал с битьем посуды и обязательно напьется – как было всегда, когда она узнавала о его невинных похождениях. Она была чрезвычайно, маниакально ревнива.
Оказалось, что Ольга тоже собиралась на Лебердон с пивом и книгой.
Через несколько минут, когда они шли на Левый берег, уже на высоте моста Максим узнал, что Ольга из Ростова и замужем. И никогда не знакомится на улицах и в магазинах. Но с двойником Моррисона она бы пошла и на край света. Максима ужасно смешил такой детский фанатизм, и подыграв ей, он обсудил с ней фильм Стоуна о легендарной рок-группе и сказал, что в институтские времена Джим тоже был его кумиром.
– А теперь кто? – спросила Ольга.
– Никто, – ответил Максим и пронзительно подумал о Марии.
На берегу реки они сели на песок, открыли пиво и закурили. Ольга сказала, что по профессии она культуролог, работает выпускающим редактором журнала и иногда печатает свои статьи в местных газетах. Когда она узнала, что Максим писатель, ужасно заинтересовалась и попросила в следующий приезд в Ростов обязательно привезти свои тексты. Максим обещал. И тут он увидел книгу, которую она достала из сумки, когда он откинулся на песок и надолго о чем-то задумался. Это было практическое руководство к тантре какого-то француза. Максим полюбопытствовал:
– Дай-ка взглянуть…
И когда он открыл книжку наугад, на случайной странице, в глаза ему бросилась подчеркнутая фраза:
ЛИНГАМ – ЭТО НЕ ОТБОЙНЫЙ МОЛОТОК!
Максим закрыл книгу и вспомнил, как буквально вчера терзал Марию на подоконнике ее квартиры, и в распахнутое окно врывались ароматы летней южной ночи, и напоследок она просила ударить ее по щеке, и Максим, выполнив ее просьбу и уже едва понимая, на какой они планете, испытал бурный оргазм, похожий на фейерверк – одновременно с Марией, чувствуя, как налилась ее грудь и как дрожит ее возбужденное и на время освобожденное тело… Но после такого секса, который обожала Мария, у него почему-то иногда болела голова.
– Ты думаешь, не всем женщинам нравится, когда их грубо берут и молотят в них членом до умопомрачения? – спросил у Ольги Максим.
– Думаю, далеко не всем… Мне, например, не нравится… Поэтому я и читаю это.
– Но это надо читать не тебе, а твоему мужу…
– Мы читаем с ним вместе. Просто сейчас он на работе, и я взяла книгу с собой.
– И как: получается на практике?
– Ну в общем – да… А у тебя много было женщин, которые любили грубый секс?
– В данный момент времени у меня именно такая любовница.
И Максим, подумав о парадоксе, что чужому человеку можно рассказать очень многое в отличие от друзей и знакомых, грустно добавил:
– После такого секса у меня иногда сильно болит голова и я не чувствую прилива сил и бодрости, как и должно быть, а лишь энергетический спад – до легкой депрессии.
Ольга серьезно задумалась и через минуту сказала:
– Ясно… А ты попробуй с ней по другому. Хочешь, я дам тебе почитать эту книгу? Вдруг ей понравится… Знаешь, тантрический секс – это такая волшебная штука, и если люди любят друг друга и хотят совершить обмен энергиями инь и ян, они могут сесть в позу лотоса в противоположных углах комнаты, совершенно обнаженные, и после нескольких минут сильного томления и медитации друг на друга испытать яркий одновременный оргазм без единого прикосновения.
– У тебя такое было?
– Да.
– Я пробовал с ней по-другому, как с хрупким ребенком, как будто с волшебно ожившей хрустальной статуей богини, но это куда-то ушло… (Максим вспомнил Питер и первый их секс)
– И все же попробуй еще раз…
Максим призадумался.
– Пожалуй, я возьму у тебя эту книгу и скоро привезу ее – мне как раз нужно будет ехать в Ростов.
– ОК.
Мобильный Максима запел менуэтом (эту мелодию ему выбрала Мария) – под него Наполеон танцевал со своей Жозефиной, и Алиса сидела под деревом в мультике и читала книжку перед тем как попасть в Страну Чудес. Это звонила Мария. Максим стал собираться и отряхивать песок с джинсов. Ольга протянула ему книгу.
– Спасибо. Я обязательно верну через неделю, – и записал ее телефон.
В маршрутном такси, когда они мчались в свой город, Мария, увидев в руках Максима странную книгу, взяла ее и несколько минут иронично пролистывала, беспорядочно выхватывая глазами абзацы, и потом, когда книга ее утомила, явившись последней каплей тяжелого дня, невозможной жары, не совсем удачной встречи (Марии предложили за работу немного меньше денег вопреки ожиданиям) она закрыла книгу и отдала ее Максиму, сказав только одну фразу, скептически улыбнувшись:
– Я в это не верю. Где ты ее взял?
– Нашел на Лебердоне.
– Поздравляю: ты стал, словно бомж, подбирать всякий хлам… – и Мария рассмеялась.
И тогда Максим пожалел, что не купил пакет, чтобы спрятать книгу во время дороги, а потом, втайне прочитав ее, удивить Марию новым подходом, когда они в следующий раз захотят заняться любовью. Но Максим наивно не знал, что положительный эффект этих практик может быть достигнут только при обоюдном знании, желании и усилии.
Максим прочитал книгу за два дня, и душной июльской ночью Мария, посидев с Максимом в маленьком прибрежном кабачке за пивом, как всегда (не делая исключений даже в месячные) предложила Максиму поехать к ней, но он повел ее на пляж и на гладких камнях под оранжевой полной луной долго целовал ее ноги, а потом, когда она притянула его к себе, тихо вошел в нее и замер. Его обволокла мокрая и блаженная чернота, и Максим наконец почувствовал, как тихо пульсирует внутри Марии в такт ее спокойному дыханию, тогда как раньше ритмичные фрикции заслоняли своей звериной очевидностью все тонкие ощущения внутри женского тела. Потом Максим начал медленно двигаться, и Мария застонала. От камня, разогретого июльским солнцем, исходил невидимый пар, и еле слышный плеск воды в мерцании берега навевал блаженный экстаз. Все продолжалось как будто вечно. Максим вновь остановился. И вновь ощутил себя вросшим в Марию, как корень в землю. Ему совсем не хотелось кончать, но Мария как будто спешила, и тогда его низ, и весь он – от головы до пят – превратился в ослепительный оргазм, абсолютно беззвучный, как эхо ночной тишины.
Когда они по крутой дороге поднимались в город, Мария удивленно спросила Максима:
– Что это с тобой сегодня случилось? Ты вел себя, как маленький мальчик со своей первой малолетней любовницей или как инвалид… Или вот более точный образ: ты, наверное, видел, как в Питере (это особенно любят делать в Питере) мужчины стоят на коленях и целуют иконы…
Максим засмеялся.
Мария продолжила:
– Мне совсем не смешно… Я даже не кончила – однако раньше я кончала с тобой по пять-десять раз… Мне больше нравится, когда ты ебешь меня, как грубый мачо. Тогда мне кажется, что меня насилуют, и это почему-то сильно возбуждает…
Максим молчал, словно не слыша, и радостно ощущал невероятный прилив сил, как будто только что родился. В ту ночь он понял, что есть медитативный секс. Секс как молитва. И думал, что вряд ли захочет вернуться к чему-то привычному и грубому во избежание пугающей его в последнее время головной боли.
– Я прошу тебя прочесть ту книгу…
– Которую я листала в маршрутном такси, когда мы ехали из Ростова?
– Да.
– Я могу… Но только ты немного недооцениваешь мою осведомленность в этой области жизни – я знаю, что такое тантрический секс и даже пыталась практиковать его с моим бывшим любовником, который, как и ты, был помешан на всяких восточных премудростях, но у нас ничего не получилось: это не мое… Я человек Запада, а не Востока.
И тогда Максим понял, что это начало конца, но неземная телесная красота Марии не давала ему поверить в это. И впредь он занимался любовью с Марией лишь по ее сценарию. А она продолжала бурно кончать и страстно ласкать его после таких соитий, выражая свой животный восторг и упоение собственной удовлетворенностью, а Максим все чаще уходил домой с головной болью, продолжая в ущерб себе боготворить тело Марии и идти на любые уступки – лишь бы не потерять ее драгоценный призрак.
Через неделю Максим поехал в Ростов и заглянул к Ольге – она пригласила его в гости.