Гильфердинг. «Финансовый капитал». 50 глава

месяца, но дало бы возможность парламентскому большин­ству диктовать свои условия царю, который уже сожалел о сделанных им уступках. Только что одержав сокруши­тельную победу на выборах, либералы и социалисты могли бы сказать царским министрам: «Мы имеем за собой Рос­сию и мы имеем за собой Европу. Ваша казна пуста, ваш кредит исчерпан. Если вы признаете за нами полные права ответственного правительства, то мы утвердим ваши налоги и санкционируем ваш заем. Если вы откажете нам в наших правах, то мы убеждены, что ни в Лондоне, ни в Париже вы не найдете денег для финансирования ваших притеснений». Но большой заем был реализован в Париже и Лондоне уже в марте 1906, и в мае, когда дума собралась, она оказалась лицом к лицу с правительством, которому нечего было бояться со стороны России и нечего было больше ожидать со стороны Европы. Европа дала ему возможность оплачивать своих казаков. В течение двух поколений мы закрывали денежный рынок для царей и открыли его на три месяца раньше, чем следовало. Если бы мы подождали эти три месяца, как о том просила нас русская либеральная пресса, прогрессивные партии, по всей вероятности, восторжествовали бы. Казаки мало что могут сделать, если за ними не стоит финансист. Но ни­какой парламент не может эффективно пользоваться тра­диционным оружием бюджета, если иностранные банки уже заранее удовлетворили нужды деспота. Решение в этом случае зависело от Лондона. Парижские банки, тя­готившиеся бременем поддержки неустойчивого русского хаоса, поставили условием поддержки этого займа, чтобы английские банки приняли участие в этом прибыльном бремени. От английских банков зависело настоять на короткой отсрочке, необходимой для получения санкции Думы. Можно сказать, что «дело есть дело»; нельзя рас­считывать на то, чтобы банкир, когда ему предлагают боль­шую комиссию за размещение займа, взвешивал все послед­ствия, которые могут иметь его действия для свободы чужого народа» (с. 225—228).

«Всеми нашими подкупами мы все же не купили русской верности и не помешали России кокетничать с нашим гер­манским соперником. А ведь все карты были в наших руках. Германия может сделать для России многое, но она не может одолжить ей денег. Если бы мы поставили

условия, прежде чем предоставили заем, и если бы даже приостановили приток золота, мы бы могли приобрести некоторый контроль над русской политикой. Если бы Франция поддержала нас (а мы заслужили ее поддержку во время марокканского кризиса), можно было бы сказать России: «Пока не будет эвакуирована Персия, не будет денег». В конце концов, Персия для России — роскошь; деньги же — необходимость» (229).

«Европа проявляла или делала вид, что проявляет неко­торые усилия, от которых было мало толку, чтобы поме­шать взрыву балканских войн. Эти усилия не удались, потому что были неискренни. Как мы теперь знаем, Рос­сия не только не стремилась предупредить войну, но на деле организовала ее, руководя образованием Балкан­ской лиги. В тот самый момент, когда она присоединилась к концерту держав, заявив, что ни одному из союзников не будет позволено удержать завоеванную территорию, она приложила свою печать к договору о дележе и при­няла на себя пост арбитра при разделе территории. Такое двурушничество и делает всякие концерты держав недей­ствительными. Все эти войны можно было бы предотвра­тить, если бы французским банкам было запрещено финан­сировать воюющих. Но им этого не запретили, потому что Россия хотела иначе» (с. 230—231).

«С другой стороны, система, известная под именем пео­нажа, распространена во всей Латинской Америке, и капитал, с помощью которого она действует, — часто иностранный, а иногда английский. Это является правилом в Мексике и Бразилии и, возможно, во всех более отсталых республиках Южной Америки. Жертва, обычно туземец, но иногда белый или мулат, попадает в долговую зависи­мость к плантатору или купцу и по законам Латинской Америки о должниках и кредиторах, которым не известны Truck Acts *, становится фактически его рабом до тех пор, пока не выплатит долга. Но долг никогда не выплачи­вается; книги ведет плантатор. Под прикрытием этой про­зрачной фикции долга происходит купля-продажа рабов, уничтожаются целые деревни, крестьяне-землевладельцы низводятся на уровень крепостных; целые племена вы­сылаются в далекие области, где подвергаются угнете-

нию. Детей покупают и продают, молодых женщин дово­дят до профессиональной проституции. Все это — типичное выражение цивилизации Латинской Америки. Однако иностранный капитал, проникающий в эти страны, при­способляется к окружающей среде и ведет себя в Мексике так же, как дома. Он превращает сравнительно вялую, неэффективную эксплуатацию, применяемую ленивым ис­панским помещиком, в активную систему с широким охва­том, проводимую с такой жестокостью и в таких масшта­бах, которые далеко превосходят обычаи страны. Это зрелище не из таких, на которые европейская демократия может глядеть равнодушным взором и сложа руки. Если бы народ Мексики или Бразилии создал собственную ка­питалистическую систему, то каковы бы ни были ее бед­ствия, ясно, что процесс следовало бы предоставить его собственному естественному течению. Для чисто мекси­канских зол мексиканцы сами должны найти исцеление. Но европейский финансист выступает, вооруженный ресур­сами, взятыми из нашего арсенала, шествуя по пути завое­ваний и эксплуатации под покровительством нашего фла­га и под прикрытием нашего престижа» (с. 236—237).

«Районы, в отношении которых спорно, следует ли пре­доставлять санкцию ⁹⁶ или нет, все же будут довольно значительны и включат в себя Россию, Турцию, Китай, Персию, португальские колонии и большую часть Латин­ской Америки» (с. 242—243).

«Если взять ту сумму, на которую Англия и Германия увеличили свои вооружения в XX веке, то можно было бы грубо распределить прирост приблизительно так: 50% или несколько менее для урегулирования вопроса, кто будет эксплуатировать Марокко; 25% или более за приви­легию постройки железной дороги до Багдада и дальше; 25% или более для разрешения тех вопросов будущего, которые остаются неразрешенными, — судьба португаль­ских колоний в Африке и судьбы Китая. Во-вторых, раз­граничение сфер влияния почти неизбежно оказывается роковым для национального существования страны, под­вергнутой дележу, и столь же неизбежно увеличивает тяжкое бремя обязательств империалистской державы. Персия дает яркую иллюстрацию этого положения. Сэр Эдуард Грей явно не хочет допустить, чтобы ходом собы­тий он оказался вынужденным принять на себя какую бы

то ни было прямую ответственность за управление бри­танской сферой. Решение его достойно похвал, но Россия может в любую минуту свести это решение на нет» (с. 246-247).

«Наши собственные притязания на львиную долю, т. е. на долину Янцзы, не признаются ни одной из других дер­жав, и весьма сомнительно, поддерживает ли их еще мини­стерство иностранных дел» (с. 248).

«Это в интересах всего класса, вывозящего капитал за границу. Но было бы безумием игнорировать пли преумень­шать непосредственный интерес промышленности. Это ин­терес, пустивший глубокие корни в политических кру­гах, и, как показывают подвиги мистера Мюллинера, это исключительно живучий и энергичный интерес. Если по­литическая жизнь будет и впредь развиваться по той же линии, то крупнейшим скандалом завтрашнего дня ока­жется открытие, что фонды либеральной партии были вложены не в предприятия Маркони, а в заводы Круппа» (с. 267—268).

«Что за чудовищная теория, будто Англия и Россия вправе распоряжаться судьбами персидского народа только потому, что у них имеются крупные материальные — политические, стратегические и торговые — интересы в Персии» (с. 290).

«Было бы, конечно, безумием полагать, будто принятие этого принципа верховенства концерта (великих держав) сразу создаст гармонию и приведет к сокращению воору­жений. Но оно привело бы немедленно к следующим результатам: оно создало бы моральную норму для созна­ния цивилизованного мира; оно дало бы объективный кри­терий для испытания лояльности любой политики, а глав­ное — оно создало бы общую почву, на которой могли бы сойтись все поддерживающие мир стороны. Оно привело бы к постепенной разрядке европейского напряжения, к постепенному ослаблению существующих союзов и со временем создало бы такую атмосферу, б которой предло­жение о сокращении вооружений, а может быть и план создания свободного федерального совета для решения общеевропейских вопросов могли бы, по крайней мере, стать предметом обсуждения» (с. 293).

«С точки зрения классового эгоизма вооружения пред­ставляются классу капиталистов вполне рациональными;

соперничество в росте вооружений достаточно обосновано, и борьба за равновесие сил представляется фазой и выра­жением современной финансовой системы» (с. 310).

«Люди не склонны верить, что интересы, разделяющие государства, в своем существе низменны и корыстны. Мы разукрашиваем их великими, отвлеченными словами; мы воскрешаем память героических времен. Мы играем леген­дарным наследием равновесия сил до тех пор, пока мы не внушим себе, что наш домашний очаг в опасности и что наша вера и свобода под угрозой. Но эти страхи старого мира столь же мало реальны в наши дни, как привидения Мальборо или Веллингтона. Сейчас державы борются вовсе не за то, что жизненно важно, не за то, что затраги­вает наш очаг, наше повседневное существование. Роман­тическая сентиментальность масс играет на руку лукавому реализму правящего класса» (с. 315—316).