Роман Солтык, офицер в корпусе Понятовского и очевидец событий, а впоследствии историк войны 1809 г., рассказывает, что, внимая настойчивым призывам польского князя, русские генералы вроде бы решили двинуться вперёд на помощь полякам, но в последний момент остановились. Предлог, который был найден для прекращения движения, кроме как издёвкой не назовёшь — оказалось, что это понедельник, а понедельник в России считается несчастливым днём, и поэтому русские войска не могли идти в бой в этот день недели. Польские части продолжали отчаянно оборонять Сандомир, и русские генералы обещали-таки на следующий день прийти на помощь. Но тут опять вышло несчастье — генерал Сивере, командовавший авангардом, потерял свой Георгиевский крест, а это было, без сомнения, дурным предзнаменованием, и русская армия снова вернулась на свои позиции.
Может быть это и преувеличение, так как книга Солтыка была написана в 30-е годы XIX века, после кровавого подавления польского восстания в 1831 г., активным участником которого автор являлся. Однако официальные документы дают если не точно такие мотивы, то очень похожие. Так, в эти дни князь Голицын писал Понятовскому: «Я благодарю Вас за информацию, которую Вы мне дали о движении Ваших войск, и спешу сообщить Вам … что я вынужден ещё некоторое время остаться на занимаемых позициях, чтобы получить точные сведения от кавалерийского отряда, который я выслал в сторону Львова»8. Какое отношение к предполагаемому маршу имели сведения от отряда, посланного в сторону Львова, знал только Сергей Федорович…
Несмотря ни на что, героическая оборона Сандомира продолжалась. В ночь с 15 на 16 июня австрийцы бросили на штурм около 10 тыс. человек. Отчаянный, кровавый бой длился непрерывно 40 часов! Говорят, что по приказу эрцгерцога Фердинанда каждый идущий на штурм австрийский солдат получил по бутылке водки. Всем офицерам обещали по 100 дукатов, а всем солдатам — по 100 флоринов, если они возьмут Сандомир.
Но поляки дрались как львы. Австрийцы оставили под стенами города около 1,5 тыс. человек, а 500 человек даже попали в плен. Однако у отважных польских солдат не оставалось больше ни патронов для ружей, ни зарядов для пушек, и, видя, что неприятель готовит новую атаку, Сокольницкий вступил в переговоры. Сандомир был сдан, но польские войска ушли из него с оружием и знамёнами.
Понятовский был в бешенстве. И если в письмах Голицыну он сохранил холодно корректный тон, то в рапорте Наполеону он уже себя не сдерживал. 27 июня 1809 г. он писал императору: «До настоящего времени между ними (русскими войсками) и неприятелем не было ни одной стычки… После того как русские генералы истощили все предлоги, которые только может придумать злая воля, чтобы объяснить бездействие, они потребовали, чтобы каждый день им обеспечивали продовольствие для 100 тыс. человек… Таким образом, несмотря на обязательства, принятые князем Голицыным, перейти Сан 21 числа этого месяца с двумя русскими дивизиями, река была перейдена много дней спустя, только после того, как они (русские) удостоверились, что австрийцы отошли за Вислу… Две роты пехоты (австрийские), забытые в Жешуве, у которых достаточно было потребовать только сдаться, чтобы они сложили оружие, спокойно совершили своё отступление сквозь 20-тысячный корпус так, как если бы он находился для их защиты»9.
Однако если бы всё ограничивалось отсутствием содействия со стороны русских войск! На политическом фронте русское командование всемерно противодействовало полякам. Повсюду, где проходили русские войска, изгонялись недавно установленные именем Наполеона польские власти, а на место возвращались австрийские администраторы. Сразу по вступлении русской армии во Львов губернатором города был назначен генерал Меллер-Закомельский. Польский отряд, который направлялся через Львов, не был пропущен, зато австрийский губернатор Вурмзер спокойно приехал под охраной двухсот австрийских гусар (!) и стал исполнять обязанности вице-губернатора.
В своём письме от 1 июля 1809 г. князю Голицыну Понятовский писал: «Я не могу поверить, что столь удивительные действия согласуются с волей монарха, добродетелями которого восхищается вся Европа. Если мысль о том, что Вы даёте австрийскому правительству возможность преследовать жителей Галиции за то, что они оказались верны делу, за которое Вашей Светлости поручено сражаться, не является для Вас достаточным мотивом, чтобы удержаться от восстановления (австрийской) администрации, я прошу Вас не забывать, что польские войска составляют 9-й корпус, который действует от имени Его Величества, императора французов»10.
Но Сергей Федорович Голицын как раз об этом не забывал; поэтому он действовал именно таким образом и доносил Александру I: «Осмеливаюсь всеподданнейше представить в. в-ву, что развязка сего дела может повлечь за собою весьма неприятные для нас следствия, ибо коль скоро начнут принимать здесь присягу в верности императору французов, то опасаюсь, чтобы не начались беспокойства в присоединённых к России провинциях, коим верить никак не можно»11.
Князь Голицын совершенно верно предполагал, что действия корпуса Понятовского могут вызвать волнения в западных провинциях Российской империи. Если до начала войны армия маленького польского государства «политкорректно» называлась армией герцогства Варшавского, то с началом боевых действий, ввиду того, что нужно было мобилизовать силы народа, Понятовский обратился с недвусмысленным воззванием к своим солдатам и всему населению Герцогства: «Государство, которое мы ничем не оскорбили, соседи, империю которых когда-то спасли наши предки, ворвались на нашу территорию и рассматривают нас как орду без отечества и правительства. Они желают оторвать нас от дела нашего великого освободителя и говорят, что воюют только с императором Наполеоном… Слабость недостойна поляков. Пожертвуем всем, чтобы защитить нашу отчизну и нашу честь… Подымайтесь же, поляки! С верой в Бога и в помощь Великого Наполеона будем биться за отечество… Закроем нашими телами то, что для человека дороже всего — его независимость и его права!»12 С подобными воззваниями Понятовский неоднократно обращался к войскам, к населению герцогства Варшавского и к населению Галиции. В результате война 1809 г. со всей остротой поставила польский вопрос на повестку дня. Депутация населения Галиции направилась через все препятствия в ставку Наполеона в Вене и обратилась к нему с просьбой о восстановлении Польского королевства. Несмотря ни на что, император стремился сохранить дружбу с Россией и поэтому ответил на просьбу поляков очень уклончиво: «Я не скрою, что испытываю к вашей нации особые чувства …но все личные пристрастия не должны влиять на политику. Как сделать так, чтобы Россия осталась довольна? Не знаю ещё. …Энтузиазм галичан естественен, но я не возбуждал его. Я не обязан сделать для Галиции то, что я сделал для герцогства Варшавского, где я поручился своей честью. …Я не хочу вовлечь себя в вечную войну с Россией. Но кто знает…»13
На театре военных действий отношения между русскими и поляками становились всё более и более натянутыми, и дело шло уже к открытому столкновению. В рапорте от 2 июля 1809 г. Понятовский докладывал Наполеону: «Согласие русских генералов с австрийскими стало настолько очевидным, что кажется, что они рассматривают как врагов польские войска, и в то время, когда они с удовольствием исполняют просьбу австрийского командования, они делают всё, чтобы разрушить усилия их союзников»14.
Накануне, 2 июля, капитан Первого полка пехоты герцогства Варшавского Гембаржевский доложил своему командованию о следующем эпизоде. Он въехал в Сандомир, который только что оставили австрийцы и который, по идее, должен был быть занят русскими войсками. «Въехав в город, — рассказывает капитан Гембаржевский, — я увидел 21 австрийского гусара, построенных в линию перед квартирой капитана Денисова, который командовал отрядом русских войск. Я подумал вначале, что это пленные, но, увидев, что они были вооружены пистолетами и саблями, я их спросил: „А что вы здесь делаете?“ — они мне ответили, что они представляют собой патруль. Тогда я решил попытаться арестовать офицера, командовавшего ими. Он спокойно пил водку с русским капитаном, который остановил меня, хотя австрийский офицер уже собирался отдать мне свою саблю. Русский офицер повёл австрийца ужинать вместе с собой, а мне сказал с насмешкой: „Если Вы хотите сразиться с гусарами, можете это сделать, а я и господин офицер посмотрим на это“»15.
Понятовский не только жаловался императору, но и пытался достучаться до посла Франции в России. Он рассказывал Коленкуру, что парламентёры из русской армии постоянно ездят к австрийцам, а австрийские парламентёры — к русским, что обе армии прилагают все возможные усилия, чтобы ни в коем случае не столкнуться одна с другой. «Их аванпосты, находясь в виду друг друга, расседлывают и разнуздывают своих коней, и наши патрули находят их почти всегда выпивающими вместе. Детали, которые у меня есть на этот счёт, кажутся невообразимыми…»16
Как бы ни складывались обстоятельства на польском театре военных действий, основные события кампании 1809 г. происходили, естественно, под стенами Вены. Здесь Наполеон готовил новую попытку переправы через Дунай. На острове Лобау на Дунае, превращённом в громадный плацдарм, были произведены колоссальные инженерные работы, здесь возводили укрепления, устанавливали на них орудия, готовили средства для быстрого наведения переправы; наконец, на острове даже прокладывались дороги, и вдоль них устанавливались фонари, чтобы можно было передвигаться ночью…
Император, находясь в Шенбруннском дворце, внимательно следил за всеми этими грандиозными работами, не теряя из виду политической ситуации. Сейчас, как никогда, ему нужно было бы содействие русских войск для того, чтобы угрожать австрийцам с тыла, но к этому времени он уже получил рапорты Понятовского и был полностью в курсе того, что творилось в Галиции.
В частности, он получил письмо, перехваченное польскими разъездами на территории Галиции. Это было послание, написанное командующему австрийской армии эрцгерцогу Фердинанду одним из русских генералов — князем Горчаковым. Всё письмо было наполнено враждебностью к наполеоновской Франции; в нём открыто высказывалась надежда на скорые совместные действия австрийцев и русских в борьбе против Наполеона. Чернышёв рассказывает: «Он (Наполеон) пригласил меня в свой кабинет и показал письмо от князя Горчакова, обращённое к Его Светлости Фердинанду. Я постарался сделать всё возможное, чтобы уменьшить его (Наполеона) недовольство, а также его раздражение против генерала Левиза (командир одной из дивизий русской армии в Галиции)»17.
Какие бы доводы и объяснения ни приводил ловкий русский офицер, император французов понимал, что активных действий «союзной» армии ему не дождаться. Поэтому, когда его генерал-адъютант Савари вспомнил о русском союзе, Наполеон воскликнул: «Не надо мне было рассчитывать на подобных союзников… Какую выгоду я получил от этого союза, если он даже не может обеспечить мне мир в Германии! Скорее, они все объединятся против меня, и, если остатки человеческих чувств не позволили им предать тут же, нечего заблуждаться: они все назначили свидание на моём гробе, но пока ещё не осмеливаются там собраться»18.
В начале июля всё было готово к новой переправе. В ночь с 4 на 5 июля 1809 г. французские войска форсировали Дунай, а 5 и 6 июля, в одной из крупнейших битв XIX в. — сражении при Ваграме, нанесли поражение армии эрцгерцога Карла. Участь войны была решена…
Несмотря на, мягко говоря, недоверие, которое Наполеон испытывал отныне по отношению к русско-французскому союзу, в сражении при Ваграме рядом с императором находились уже известные нам русские офицеры: Гагарин, Чернышёв, Горголи, Витте и Левенштерн. Более того, по отношению к ним ничего не изменилось, их так же везде допускали, они так же присутствовали при всех важнейших событиях, выполняя штабную работу вместе со своими новыми товарищами по оружию. От других их отличало только подчёркнутое внимание, которое им везде оказывали. После первого дня битвы при Ваграме Чернышёв остался ночевать рядом с палаткой императора, а Гагарин, Витте, Левенштерн и Горголи отправились в тыл: «Едва мы приехали в Кайзер-Эберсдорф, — вспоминал Левенштерн, — как у нас появилось всё необходимое — продовольствие, напитки, фураж в избытке. То, что мы были русскими офицерами, гарантировало нам хороший приём. Наполеон лично отдал приказы, чтобы нас снабжали всем в изобилии, а Дюроку и Савари поручили позаботиться о том, чтобы эти приказы были выполнены»19.
Вечером после второго победоносного дня Ваграмского сражения русские офицеры снова были вокруг императора. «Пока готовили ужин, все старались добыть бумагу, чтобы написать письма в Париж и своим родным, — рассказывает Левенштерн. — Эти письма должны были отправить с поля сражения, чтобы объявить об этой победе всем европейским дворам. Блистательному красавцу Чернышёву предназначалось отвезти новость в Санкт-Петербург»20.
Чем объясняется такая забота об офицерах, представляющих армию, которая в Галиции фактически саботировала боевые действия против австрийцев? Разумеется, прежде всего — политическими соображениями. Наполеон стремился показать, что союз существует, хотя сам в него уже не особенно верил. Возможно также, что император хотел в лице хотя бы некоторых представителей русской знати получить сторонников профранцузской ориентации России. Он знал, что все молодые люди, которые пьют бургундское у его палатки, являются выходцами из знатных семей, и их мнение наверняка не останется без внимания в санкт-петербургских салонах.
Без сомнения, присутствие этих людей в свите Наполеона объяснялось политическими мотивами, однако не следует забывать, что это всё-таки очень важный знак. Мы не случайно заострили внимание на, казалось бы, столь небольшом эпизоде. Если он был ничтожен для развития военных операций 1809 г., то в истории русско-французских отношений он, без сомнения, очень важен. Чернышёв, Гагарин, Витте… не просто присутствовали в Шенбруннском дворце на поле сражения при Ваграме, они фактически были допущены в генеральный штаб французской армии, где они чувствовали себя как дома. Находясь рядом с палаткой императора, в рабочих кабинетах штабных генералов, постоянно общаясь с адъютантами, высшими офицерами, они были в курсе всех событий и всех планов. Если бы Наполеон в это время замышлял хоть что-то против России, если бы в его поведении по отношению к союзнику было бы хоть что-то, кроме желания действовать с ним заодно, это тотчас же стало бы известно всем, и особенно Чернышёву. Блистательный юный офицер не только постоянно ездил повсюду с императором, но и неоднократно был приглашён к обеду и ужину, сидел за столом с Наполеоном и Бертье в узком кругу самых приближённых и самых доверенных лиц императора!
При этом Чернышёв фактически был не только светским любезником и лихим рубакой, но и проницательным не по годам разведчиком. Свои рапорты о пребывании во французском штабе писали и другие участники весёлой компании, и Наполеон, конечно, догадывался, что далеко не все русские офицеры, находящиеся в его штабе, пребывают здесь из желания помахать саблей в обществе парижской золотой молодежи. И тем не менее эти люди были допущены везде; тем самым император демонстрировал, что у него нет никаких секретов от России…
После Ваграма война продолжалась недолго. Французы двинулись по пятам отступающей австрийской армии, и в то время, когда уже начиналось новое арьергардное сражение, оно было прервано. 12 июля 1809 г. в Цнайме было подписано перемирие, и вскоре начались мирные переговоры, которые происходили в небольшом городке Альтенбург на границе Венгрии.
Для того чтобы сообщить Понятовскому о заключении перемирия, был послан офицер-ординарец Наполеона капитан Хлаповский. С паспортом, подписанным эрцгерцогом Карлом, он проехал по всей территории, занятой австрийскими войсками, и 15 июля он уже был в главной квартире эрцгерцога Фердинанда, а на следующий день — в штабе Понятовского.
Здесь, на польском театре войны, отношения между «союзниками» дошли до полного «театра абсурда». Вначале июля австрийцы отступали. Польская армия шла за ними по пятам. 14 июля утром войска Понятовского подходили к Кракову. В этот момент в польский лагерь прибыл австрийский парламентёр. От имени генерала Монде он просил у командира польского авангарда генерала Рожнецкого перемирия на 48 часов для того, чтобы эвакуировать город без ущерба для жителей. Понятовский разрешил командиру авангарда заключить подобное соглашение, но только на 12 часов.
Это произошло в 6 вечера, и, следовательно, срок перемирия истекал 15 июля в 6 утра. Однако уже на рассвете князю Понятовскому доложили, что в городе русские войска. Князь тотчас выступил во главе кавалеристского отряда и в 6 утра был у ворот Кракова. Там уже находился генерал Сивере с русским отрядом. Солдаты Сиверса преградили дорогу польским кавалеристам, тогда командир польского эскадрона Потоцкий воскликнул: «У меня приказ войти в город от имени Его Величества императора французов. Надеюсь, вы не заставите меня пустить в бой пики, чтобы проложить себе дорогу!» Сивере не стал лезть на рожон, его солдаты расступились, и польская конница вместе с князем Понятовским вступила в город, за ними шла пехота.
Каково же было удивление князя, когда он увидел, что город был наполнен русскими войсками! Оказывается, заключив перемирие с поляками, австрийцы сделали всё, чтобы поторопить русский авангард и передать ему город. Сивере со своими войсками совершил форсированный марш и пришёл в Краков раньше поляков. Понятовский видел, что в городе не только располагаются русские части, но и спокойно разгуливают вооружённые австрийцы. На площади князю преградил дорогу эскадрон русских гусар. Они стояли, повернувшись спиной к австрийцам и лицом к польскому отряду. Свидетель этого эпизода рассказывает в своём рапорте: «Князь попросил гусар дать ему проехать. Они остались неподвижными. Тогда, разозлившись, он вонзил шпоры в бока своего коня, направил его прямо на гусар. Того, кто встал у него по пути, он отшвырнул мощным ударом кулака. Проход тогда открылся при радостных восклицаниях народа»21.
Вслед за князем поскакали его офицеры и кавалеристы, город заняла польская пехота. Только применив силу, Понятовский смог войти в ратушу и принять город от лица императора Наполеона. Впрочем, ещё долго, до заключения мира, вместе с польским командованием в Кракове оставался и русский штаб.
Согласно перемирию, условия которого Хлаповский доставил князю на следующий день после занятия Кракова, войска должны были оставаться на тех позициях, в которых они находились в момент подписания документа. Это означало бы для Понятовского, что он должен был уйти из древней столицы Польши. Но князь понимал, что оставить подобный важнейший пункт в руках австрийцев, тем более после победы, было бы абсурдом, поэтому он трактовал условия перемирия таким образом, что войска должны оставаться на тех позициях, в которых они находились в момент получения известия о перемирии. И объявил, что не отдаст Краков без приказа Наполеона.
Ситуация в городе была, прямо скажем, непростая. Как уже указывалось, в древней польской столице оставались и русские, и польские части. Отношения между «союзниками» были таковы, что начальник штаба польской армии генерал Фишер вызвал на поединок командующего русским авангардом генерала Сиверса. Офицеры также неоднократно дрались на дуэлях, а солдаты то и дело сталкивались в кулачных драках на улицах.
Несмотря на эту напряженную обстановку, Понятовский мог констатировать, что его отношения с князем Голицыным вдруг стали меняться к лучшему. Эта перемена со стороны русского главнокомандующего объяснялась его политическими видами.
Политика князя Голицына строилась не просто на враждебных полякам чувствах, он даже отмечал: «Неоспоримо, что обыватели обеих Галиций не терпят австрийцев, и сия ненависть происходит точно от тяжкого правления и образа обхождения с ними…»22
Исходя из этого, князь предлагал следующее: восстановить Польское королевство под скипетром русского царя. Эту мысль уже давно лелеял близкий друг Александра князь Чарторыйский, вокруг неё вращалась русская политика в конце 1804 в начале 1805 гг. В это время Чарторыйский всеми силами стремился спровоцировать войну между Россией и Пруссией, чтобы отобрать у Пруссии польские земли, договориться с австрийцами и объявить о восстановлении Польского королевства, возложив королевскую корону на голову Александра!.
Как уже упоминалось, в 1805 г. война с Пруссией не состоялась, и эта идея была на некоторое время отложена в сторону, но она будет снова и снова всплывать на поверхность. Предложения Голицына были куда более скромными, чем Чарторыйского. Если последний хотел восстановить Польшу в старых границах, то Голицын исключал в своих проектах из будущего королевства всю Белоруссию, Киевскую и Подольскую губернии. Тем не менее Сергей Федорович считал, что идея восстановления Польши более чем разумна.
Он писал: «Чтобы все умы привести в равновесие, чтобы водворить повсюду спокойствие, необходимо нужен им король… Истинно все благомыслящие поляки жаждут о той минуте, в которую провозглашён будет их королём Александр, император всероссийский»23. Однако и в 1809 г. проектом восстановления Польского королевства под русским скипетром не суждено будет осуществиться. В ответе Голицыну на его предложение министр иностранных дел граф Румянцев под грифом «секретнейшее» высказывал скептические замечания по поводу его проекта: «Можно ли положиться на постоянство польской нации и под самым видом пылкого их желания соединиться ныне под скипетром е. в-ва, не кроется ли больше умысла, чтобы тем удобнее возвратить ту часть Польши, которая России досталася и потом вовсе отмежиться от нас? Но если бы сего и не случилось, то не предстоят ли живые примеры в глазах наших, сколь слаба и ненадёжна связь между соединенными под одной властию, но под разными именами и на особых правах государствами, невзирая на давность времени, которая, казалось бы, должна была сделать их нераздельными и неразлучными во всех случаях?»24
Но может быть, самым главным контраргументом Румянцева было то, что, пока Польша оставалась разделённой между тремя державами (не следует забывать, что Пруссия сохранила, даже после Тильзитского мира, некоторые польские земли), последние были связаны между собой как бы круговой порукой. Пока сохранялась такая ситуация, Пруссия и Австрия оставались потенциальными союзниками России, как её сообщники в не самом красивом поступке. А вот если бы Россия забрала себе все польские земли, то она могла серьёзно поссориться с двумя другими участниками раздела. Именно поэтому политическим проектом князя Голицына пока не было дано ходу. Однако Румянцев не исключал, что если знатные люди герцогства Варшавского и галицийские магнаты пожелают стать русскими подданными и обратятся по этому поводу с ходатайством, то «таковой подвиг их и предложение о том не останутся безуспешны»25.
Впрочем, никаких «подвигов» и предложений на этот счёт не последовало. Политика Голицына осталась без последствий для судьбы Галиции. Зато обсуждение вопроса об этой провинции и о Польше в целом сыграло важнейшую роль в мирных переговорах в Альтенбурге.
Переговоры шли туго.
С одной стороны, у австрийцев оставались ещё немалые силы — около 250 тыс. солдат, готовых продолжать войну; с другой стороны, Наполеон сам не знал, как выйти из сложной ситуации, в которой все оказались. Кроме того, ему была неясна позиция России. В идеале он видел результатом кампании передачу Галиции герцогству Варшавскому, однако такой исход, совершенно очевидно, был бы неприемлем для Александра. Это означало бы восстановление почти половины Речи Посполитой. В этом случае сам собой напрашивался вопрос окончательного восстановления этого государства, а следовательно, отторжение от России её западных провинций. Поэтому Наполеон искал других решений. Одним из возможных вариантов было бы создание Галиции как отдельного независимого государства под властью союзного Наполеону государя, но и этот вариант едва ли мог удовлетворить Россию — ведь вместо одной маленькой Польши получилось бы целых две маленьких Польши! Царь вполне соглашался отдать Галицию австрийскому принцу, но это никак не устраивало ни Наполеона, ни поляков, так как фактически означало бы сохранение всей Галиции в качестве австрийской провинции.
Ловкий австрийский министр Меттерних, который вёл переговоры с министром иностранных дел Франции Шампаньи, намекал на то, что союз с Австрией выгоден для Наполеона, и тому следовало бы вообще ничего не забирать от габсбургской монархии, а вместо аннексий заключить с ней союз!
Как ни странно, Наполеон был не против такого решения, но при том условии, что будет заменён человек, сидящий на троне австрийской монархии. «Близкий союз с теперешним императором невозможен, потому что, несмотря на его добрые качества, он придерживается мнения того, с кем последним он разговаривал»26, — писал Наполеон своему министру иностранных дел. А в другом послании тому же адресату он говорил: «Если бы на троне был император, которому я мог доверять, такой человек, как великий герцог Вюрцбургский[45], или эрцгерцог Карл, я оставил бы в целости всю австрийскую монархию, не урезав от неё ничего»27. Наконец, в другом письме, адресованном Шампаньи, он подтверждает: «Если император (австрийский) пожелал бы отречься в пользу великого герцога Вюрцбургского, я оставил бы его страну без изменений, с её теперешней независимостью и заключил бы с ней союз, который позволил бы мне завершить великие дела континента. Я доверяю характеру и достойному образу мысли великого герцога Вюрцбургского. Тогда бы я считал, что спокойствие мира достигнуто»28.
Интересно отметить, что Наполеону практически не требовались какие-то серьёзные территориальные уступки от Австрии. Если он предлагал обменять территориальные потери на отречение Франца I, это было связано с тем, что он не мог объявить Европе о мире, в результате которого Австрия вышла бы сухой из воды. Это значило бы объявить всем, что настоящей победы не было достигнуто или что можно безнаказанно вести войну против Французской империи.
Пусть читатель представит себе государство, которое благодаря большому напряжению сил отразило агрессию, разгромило врага и заняло своими победоносными войсками вражескую столицу. А после этого не добилось бы вообще никаких выгод и не предприняло бы никаких мер против своего неприятеля! Такого не бывает. Но Наполеон, как ни странно, был готов к подобному варианту, лишь бы ему дали хоть какое-то свидетельство, какой-то символ достигнутой победы. И отречение Франца было самым мягким, самым щадящим Габсбургскую монархию решением. Тем более что герцог Вюрцбургский, младший брат императора, был известен всем как человек высоких моральных качеств, блистательно образованный и талантливый. Наконец, ему было 40 лет, и он был в самом расцвете сил.
Но Франц I вовсе не собирался отрекаться от престола в пользу своих братьев. Более того, в области международной политики, начиная с этого времени, австрийским императором управлял Меттерних, бывший посол в Париже, а с 8 октября 1809 г. — министр иностранных дел. Политика Меттерниха точно изложена в его письмах накануне подписания мира. В них министр объясняет императору, что необходимо достичь согласия с Наполеоном, так как в случае попытки решить вопрос вооружённым путём австрийская армия будет наверняка разгромлена. Тогда Наполеону не останется ничего другого, как разрушить австрийскую монархию. Поэтому Меттерних предлагает взять курс на союз с Наполеоном, однако этот союз должен был преследовать не цель помочь Наполеону, а цель его погубить: «Нужно, чтобы с момента заключения мира наша система строилась на том, чтобы ограничиваться исключительно лавированием, пытаясь найти общий язык с победителем. Только таким образом мы сохраним, быть может, наше политическое существование до дня всеобщего освобождения. Без помощи России нам нечего думать о том, чтобы сбросить ярмо, которое тяготеет над Европой… Нужно, чтобы мы сохранили наши силы до лучших времён и работали над нашим спасением более мягкими методами»29.
Да, Наполеон был совершенно прав — они все давно «назначили свидание на его гробе», и австрийский союз обещал быть не более близким, чем союз с Россией. Быть может, самым безопасным для Наполеона и Франции было бы разгромить Габсбургскую монархию до конца, дав независимость Польше, Венгрии и Чехии. Но это был бы слишком радикальный поворот, чреватый новыми и новыми войнами. Император предпочёл ограничиться, как ему казалось, более разумным решением, заключавшимся в том, чтобы слегка обкорнать Австрийскую империю с разных сторон и тем самым, как ему казалось, обезопасить свою систему.
Александр I не пожелал даже присылать своих представителей на переговоры. Царь ограничился тем, что опять направил в штаб Наполеона красавца Чернышёва с письмом, в котором очень туманно выражалась позиция России в отношении будущего мирного договора: «Я передаю целиком в руки Вашего Величества свои интересы, — писал царь, — мне приятно полностью довериться Вашей дружбе ко мне. Вы можете дать мне неоспоримые доказательства этой дружбы, если вспомните то, что я говорил Вам в Тильзите и Эрфурте об интересах России по отношению к бывшей Польше и то, что я уже неоднократно передавал Вашему послу»30.