Идол – одно из любимых слов Ф. Бэкона. Это слово призвано устранить различие между философией разума и просвещения и предшествующей схоластической философией, которая не была ориентирована на просвещение сознания. Идолами Бэкон называл некоторые устойчивые заблуждения, обладающие собственной навязчивой силой, которую индивидуальным усилием человека особенно трудно преодолеть. Это есть такие устойчивые представления, которые как бы пеленают и блокируют сознание, блокируют нашу рациональную мысль, способную к свободному исследованию. Скажем, такими идолами являются идолы рода. Они «находят основание в самой природе человека, в … самом роде людей… Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде»[71]. Эти идолы «происходят или из единообразия субстанции человеческого духа, или из его предвзятости, или из его ограниченности, или из его неустанного его движения, или из внушения страстей, или из неспособности чувств, или из способа восприятия»[72].
В силу своей природы человеческий разум склонен предполагать в вещах «больше порядка и единообразия, чем их находит»[73]. «Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он однажды принял, – потому ли, что это предмет общей веры, или потому, что это ему нравится»[74]. Мало того, человеческий разум в силу привычки стремится придерживаться уже однажды принятых и усвоенных им положений. Человек – это такое существо, которое всегда верит в истинность того, что он сам предпочитает. «Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти… Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное – потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое – ибо он неволит надежду; высшее в природе – из-за суеверия… Бесконечным числом способов, иногда незаметных, страсти пятнают и портят разум»[75]. Человек склонен излишне доверять чувственным впечатлениям, но сами по себе чувства несостоятельны и обманчивы. «Чувство само по себе слабо и заблуждается, и немного стоят орудия, предназначенные для усиления и обострения чувств»[76]. Бессилие человеческого ума проявляется так же и в том, что он постоянно устремлен на поиск всеобщих причин и оснований. «Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое, а порывается все дальше. Но тщетно! Поэтому мысль не в состоянии охватить предел и конец мира…». «И вот, стремясь к тому, что дальше, он возвращается к тому, что ближе к нему, а именно к конечным причинам, которые имеют своим источником скорее природу человека, нежели природу Вселенной, и, исходя из этого источника, удивительным образом исказили философию. Но легковесно и невежественно философствует тот, кто ищет причины для всеобщего, равно как и тот, кто не ищет причин низших и подчиненных»[77].
В древнегреческом языке слово idolum означало «приведение», «призрак», «тень умершего». Это слово встречается в философии Демокрита и Платона. В средневековой церковной латыни идолы – это «фигуры божков». У Ницше есть книга с таким названием: «Сумерки идолов, или как философствуют молотом». Скажем, мы простукиваем идол из золота, чтобы выяснить, есть ли в нем пустота или нет. Значит, философствовать молотком – это простукивать пустоты тех или иных идолов. Бэкон возвращается к изначальному значению термина «идол», имея в виду призрак, уводящий человеческое познание на ложный путь. Он говорит об идолах пещеры, заимствуя этот образ у Платона. Эти идолы «суть заблуждения отдельного человека». «Ведь у каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов…»[78]. Призраки пещеры проистекают из привычек и случайностей, «из присущих каждому свойств как души, так и тела…»[79]. Одни люди любят частные науки и занятия, к которым они привыкли; другие увлекаются философией, общими теориями и рассуждениями. «Это больше всего заметно у Аристотеля, который свою натуральную философию совершенно предал своей логике и тем сделал ее сутяжной и почти бесполезной»[80]. Одни умы склонны замечать различия в вещах, другие более способны «замечать сходство вещей». «Одни умы склонны к почитанию древности, другие увлечены любовью к новизне. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать то, что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем, что верно предложено новыми». И тут же: «Истину же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая не постоянна, а в свете опыта природы, который вечен»[81]. Важно избавить разум от этих призраков. «Вообще пусть каждый созерцающий природу вещей считает сомнительным то, что особенно сильно захватило и пленило его разум»[82]. Необходима осмотрительность, потому что даже одни лишь идолы пещеры «способны совращать и загрязнять ум»[83]. Тут предполагается возможность иметь такой «очищенный» и «чистый» разум, который оказывается «одновременно проницательным и восприимчивым…»[84]. О таком «чистом» разуме говорили Р. Декарт и Б. Спиноза, Г. В. Лейбниц и Хр. Вольф. Метафизика чистого разума не знала своих границ до И. Канта. Причем эта метафизика не знала границ и различия между теоретическим и практически-действенным разумом. Кант пытался установить границу между практически-нравственным разумом, который не может быть технологически действенным, и теоретическом разумом, который в своем рассудочном аспекте оказывается всегда активным. Но об этом скажем далее. Важно понять, что разум должен быть очищен от разного рода призраков, идолов и любого вида предубеждений.
Бэкон пишет, что «тягостнее всех идолы площади, которые проникают в разум вместе со словами и менами. Люди верят, что их разум повелевает словами. Но бывает и так, что слова обращают свою силу против разума. Это сделало науки и философию софистическими и бездейственными. Большая же часть слов имеет своим источником обычное мнение и разделяет вещи в границах, наиболее очевидных для разума толпы»[85]. Вот почему «диспуты ученых часто превращаются в споры относительно слов и имен...»[86]. Было бы благоразумнее начать с этих слов и имен, «чтобы посредством определений привести их в порядок. Однако и такие определения вещей… не могут исцелить этот недуг, ибо и сами определения состоят из слов, а слова рождают слова…»[87]. Идолами площади Бэкон называл все те представления, которые возникают стихийно в сфере человеческого общения. Вот мы размышляем о чем-либо именно так, а не иначе потому, прежде всего, что вокруг нас принято так думать. Имеются некоторые привычные мысли и стандартные образцы мышления, которые проистекают не из моей свободной деятельности и не из присущей мне мыслительной способности, а из общественных привычек и социальных установлений; из того, что общающиеся со мной люди от меня ожидают. Площадь есть своего роды рынок, где люди постоянно общаются и обмениваются между собой разного рода мнениями. «Идолы, которые навязываются разуму словами, бывают двух родов. Одни – имена несуществующих вещей…; другие – имена существующих вещей, но неясные, плохо определенные и необдуманно и необъективно отвлеченные от вещей»[88]. Имена первого рода, согласно Ф. Бэкону, – это «судьба», «перводвигатель», «круги планет», «элемент огня» и ….. имена легко отбрасываются. Но другой род идолов более глубоко укоренен, и происходит он «из плохих и неумелых абстракций».
Имеются еще идолы театра, которые «не врожденны и не проникают в разум тайно, а открыто передаются и воспринимаются из вымышленных теорий и из превратных законов доказательств»[89]. История предстает перед нами наподобие театрального действия, в котором люди играют измышляемые ими роли. Все возможные сценарии проникают в сознание людей в результате воздействия философских школ. Есть «парадигмы» мышления, завещанные нам традицией и унаследованные по традиции, то есть мы, мыслим так, а не иначе не в силу того, что мы приходим к этому свободным мышлением, а потому, что мы играем разного рода роли в измышляемой нам действительности. «Вымыслам этого театра свойственно то же, – разъясняет Бэкон, – что бывает и в театрах поэтов, где рассказы, придуманные для сцены, более слажены и красивы и скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы из истории»[90]. Но особенно много измышлений, согласно Бэкону, мы встречаем у философов. «Содержание … философии вообще образуется путем выведения многого из немного или немногого из многого, так что в обоих случаях философия утверждается на слишком узкой основе опыта и естественной истории и выносит решения из меньшего, чем следует»[91].
Теория идолов Бэкона может быть названа своего рода теорией отчуждения сознания, т. е. когда само мое сознание оказывается во многом мне самому чуждым. Для самого меня оно является чужим. Другими словами, человеческое сознание, заполненное казалось бы продуктами самого же сознания как некой свободной деятельности, а на самом деле сковывающими его призраками, отчуждают присущую человеку как бы изначально независимую способность мышления. Следует восстановить эту способность, очистить разум, который по сути дела не только отягощен этими идолами, но и завален его обломками, когда человек обретает решимость разбить вдребезги эти идолы. Когда идолы уже разрушены, тогда возникает опасность, что сам разум может быть погребен в этих обломках, в силу чего он все еще остается призрачным. Вот почему необходимо освободить разум от этих завалов. В противном случае разум будет лишен будущего, поскольку, как и в прошлом, он будет просто несостоятельным.
Ради будущего Бэкон ратует за восстановление наук, коль скоро только в подлинных и «плодоносных» науках человеческий разум доказывает свою состоятельность. Однако само будущее должно быть благоприятным для развития наук временем. Ведь «из двадцати пяти столетий, которые обнимают наука и память людей, едва ли можно выбрать и отделить шесть столетий, которые были бы плодотворны для науки или полезны для ее развития. Пустых, заброшенных областей во времени не меньше, чем в пространстве. По справедливости можно насчитать только три периода наук: один – у греков, другой – у римлян, третий – у нас, т. е. у западных народов Европы, и каждому из них можно уделить не более двух столетий. А промежуточные времена мира были несчастливы в посеве и урожае наук. И нет причины для того, чтобы упоминать арабов и схоластов, потому что в эти промежуточные времена они, скорее, подавляли науку многочисленными трактатами, чем прибавляли ей вес. Итак, первая причина такого ничтожного преуспевания наук … должна быть отнесена к ограниченности времени, которое благоприятствовало им»[92].
Но дело не только в благоприятном или промежуточном времени. Дело в самой человеческой природе. Ведь сами люди «более склонны к занимательным спорам и разговорам и к блужданию от одной вещи к другой, чем к строгому исследованию»[93]. Вот почему «сутяжная и софистическая» философия «запутывает разум, другая же философия, полная вымыслов и как бы поэтическая, больше ему льстит. Ибо в людях не меньше честолюбия разума, чем честолюбия воли, особенно в глубоких и возвышенных дарованиях»[94]. Имея в виду, Роберта Флудда, Бэкон пишет, что «некоторые из новых философов с величайшей легкомысленностью дошли до того, что попытались основать естественную философию на первой главе книги Бытия… Они ищут мертвое среди живого. Эту суетность надо тем более сдерживать и подавлять, что из безрассудного смешения божественного и человеческого выводится не только фантастическая философия, но и еретическая религия. Поэтому спасительно будет, если трезвый ум отдаст вере лишь то, что ей принадлежит»[95].
Что, однако, останется в сфере сознания после его очищения? Очищение ума от всех призраков и заблуждений есть тема всей классической новоевропейской философии. Очертания какого разума мы обнаружим после его освобождения от всех разбитых идолов, после того, как он будет полностью очищен от всех завалов, нагромождаемых этими обломками? Тогда мы обнаружим разум как способность человека воспринимать и что-либо исследовать только на основе опыта. «Все призраки, пишет Бэкон, «должны быть отвергнуты и отброшены твердым и торжественным решением, и разум должен быть совершенно освобожден и очищен от них»[96]. Только «совершенно очистив и исцелив ум», говорит Бэкон, появится возможность раскрыть «истинный путь истолкования природы»[97]. Значит, после очищения сознания проясняются очертания разума или науки как таковой. Вот почему необходимо очищение сознания от традиционных, религиозных и архаических элементов. Требуется особого рода техника для устранения некоторых напластований и структуры сознания, порождаемых в силу того обстоятельства, что человек живет в обществе и еще в истории. Но живущий в истории и в обществе человек не дан самому себе естественным, то есть натуральным образом. Тем, каким человек есть натурально, то есть естественно без совершения каких-либо актов мысли, – это не действительный человек, это просто иллюзорный человек. Поэтому, если его сознание очистить от всех идолов, то в результате мы получим совершенного пустого, полого человека; что же мы получаем, когда мы обнаруживаем, простучав человека философским молотом? Что он оказывается внутренне совершенно ничем незаполненным? Или если заполнен, то всего лишь пустыми призраками? Ведь совершенно ясно, что мир человеческого существования всегда оказывается весьма сложным. С другой стороны, человек вынужден вбирать в себя всю сложность мира. Требуется непрерывное усилие, чтобы воспринимать, вбирать в себя жизненно осмысливать всю сложность мира. Что происходит, когда человек неспособен на это усилие? Или это усилие считается совершенно зряшным, коль скоро сам человек и окружающий его мир пронизан призраками? Ведь феномен массового человека, совершенно безответственного человека, – это явление и древней Греции, и Римской империи, и всех последующих столетий. Любое общество, имеющее свою историю, производит массового человека, который может жить, не прилагая никакого усилия к собиранию себя в сложном и запутанном мире.
Одно дело, – естественное рождение; и другое дело – это как бы второе рождение в результате своего собственного усилия, которое может вполне состояться, а может быть и непрерывной серией неудач, поскольку это всегда вещь весьма рискованная. Каждый человек есть не просто живое и чувствующее существо, но всегда есть драма и драматическое событие. Драма человеческой жизни может иметь различные измерения, поскольку и сам человек постоянно фабрикует окружающий его мир. Человек постоянно созидает свой мир, исходя из того или иного горизонта восприятия. Каждое изменение в мире и в горизонте мировосприятия есть одновременно изменение и самой структуры жизненной драмы человека. Человек не есть, так сказать, душа и тело; он есть драма, которая воплощается в его основных жизненных проблемах.
Человек постоянно созидает или разрушает мир, который непрерывно изменяется, как и сама структура жизненной драмы человека. Но каждый из нас обнаруживает себя и в коллективной жизни, имеющей во многом анонимный характер. Эта форма социальности тоже имеет свой мир, свои типичные идеи, верования и убеждения, которые приходится принимать в расчет каждому. Мир коллективных верований ориентирован на собственное оправдание безотносительно к тому, желает или нет принимать тот или иной индивидуум. Это есть идеи и верования анонимного субъекта, не принимающего в расчет мнения и мысли отдельных людей. И каждый из нас в драме своей жизни должен, так или иначе, считаться со всем этим, как я должен считаться со стеной, через которую я не могу пройти, и которая вынуждает меня искать где-то лазейку или дверь. Значительная часть моего мира и моих собственных убеждений возникает из коллективного репертуара. Типичные идеи времени оказываются и моими идеями. Мы все ныне живущие являемся современниками, но далеко не сверстниками, которые образуют отдельные поколения. Каждое поколение имеет свое измерение в историческом времени и пространстве. Оно исполняет свою песню, мотив и слова которой могут не приниматься другими поколениями. Отсюда динамика притяжений и отталкиваний, согласия и столкновений, которая во многом определяет драму реальной жизни. В человеческой траектории жизни возрастает и определенный способ существования. В человеческой жизни Аристотель выделял периоды юности, зрелости (aκmé) и старости. В одной эзоповской басне говорится о четырех возрастах. Бог решил животным и людям дать 30-ть лет жизни. Животным такой период жизни показался слишком долгим, а человеку слишком малым. Тогда осёл, собака и обезьяна решили от себя совместно подарить человеку еще 40 лет жизни. Вот почему первые 30 лет человек имеет счастливую судьбу, следующие 18 лет он разделяет судьбу осла, потом 12 лет его ждет судьба, присущая собачьей жизни, а затем 10 лет он претерпевает судьбу обезьяньей жизни.
Ф. Бэкон в своей критике идолов выступает, прежде всего, против коллективных верований и убеждений. Но это означает, что настоящее лишается своего прошлого. Мышление как реакция на что-либо определяется, в конечном счете, характером отношений с прошлым. Прошлое изымается из орбиты жизненного разума. И неспособность поддерживать живым свое прошлое и есть самая что ни на есть радикальная реакционность, присущая мышлению Ф. Бэкона. «Науки, – пишет он, – которые у нас имеются, почти все имеют источником греков. Того, что прибавили римские, арабские или новейшие писатели немного, и оно не имеет большого значения; да и каково бы оно ни было, оно основано на том, что уже открыли греки. Но мудрость греков была профессорская и расточалась в спорах, а этот род мудрости в наибольшей степени противен исследованию истины»[98]. Мало того, «когда по причине нашествия варваров на Римскую империю человеческая наука потерпела как бы кораблекрушение, тогда то философии Аристотеля и Платона были сохранены потоком времени, как доски из более легкого и менее твердого материала»[99].
Отметим еще раз, что Бэкон пытается устранить прежде всего мир коллективных верований и предубеждений. «Общее согласие, – говорит он, – самое дурное предзнаменование в делах разума, исключая дела божественные и политические, где есть право подачи голоса. Ибо большинству нравится только то, что поражает воображение и охватывает ум сплетением обычных понятий»[100]. Вот мы простукиваем эти коллективные верования и общее согласие в делах разума и обнаруживаем их совершенную пустоту. Внутренне полым оказывается человек, а это всегда уже опасный человек, поскольку весьма велик соблазн рабства и безответственности. Ведь свобода есть то, что требует большого труда и непрерывного усилия, а несвобода – это всегда гораздо проще. Вот в эту соблазнительную пропасть безответственности и несвободы может устремляться весь мир. Бэкон простукивал полость в традиционных представлениях и в господствующем в его время разуме. Его критика идолов есть по сути дела критика ренессансного гуманизма, который возвеличивает человека как такового, приписывая ему некие добродетели и высокие качества, которыми он обладает якобы сам по себе, т. е. не затрачивая для обретения их никакого усилия и труда. Человек тем самым заранее имеет алиби-в-бытии, причем без того, чтобы возлагать на свои плечи ответственность за то, что в мире есть и чего в мире еще нет. Человек в силу такого рода гуманизма сам оказывается идолом, который, если его простучать, является внутри полым, т. е. ничем не заполненным; и прежде всего ни личным усилием мысли, ни личной ответственностью за все в мире существующее и происходящее.
Ф. Бэкон, так впоследствии Р. Декарт и Т. Гоббс, сталкивались с традиционной формой мышления, которая, как им казалась, может быть совершенно пустой, поскольку она не наполнена личностным деянием, воспроизводящимся непрерывно за свой собственный страх и риск, личностной судьбой.
Лекция № 6. Ф. Бэкон и его программа восстановления наук.
М. Монтень в присущей ему скептической настроенности отказывался от всяких радикальных проектов и преобразований человеческого существа и окружающего его мира. Ф. Бэкон выдвигал фундаментальный проект преобразования и обновления всего «корпуса» наук и искусств. Казалось бы, пути совершенно несовместимые, но они оба и совместно оказывались существенными для самоопределения человека, в качестве действующего и познающего субъекта. М. Монтень говорит о многом, можно сказать, обо всем, впрочем, как и Ф. Бэкон в своих афоризмах и опытах.
Ф. Бэкона считают основателем новоевропейского эмпиризма, который являлся одним из конституэнтов науки Нового времени. Б. Рассел писал о Ф. Бэконе, что он «имеет неувядаемое значение как основатель индуктивного метода и зачинатель логической систематизации процесса научной деятельности…»[101]. До сих пор еще говорят о «революции» Ф. Бэкона в методологии научного познания истины; и до сих пор он вместе с Галилеем и Р. Декартом считается одним из основателей науки Нового времени. Ф. Бэкона всегда занимала наука, но он отвергал гелиоцентрическую систему Коперника, ничего не знал об открытиях Галилея и Кеплера. Его личным врагом был Гарвей, но он не понимал и вообще не мог оценить значение открытого им кровообращения. Он не совершил никаких научных открытий, он никак не продемонстрировал эффективность своего метода, т. е. того «нового органона» для постижения мира, который он разрабатывал. Но он предвосхитил роль науки в новой и новейшей истории. Он обосновывал новое представление о науке как такой форме познавательно-технической деятельности, которая вскоре будет играть весьма важную роль в человеческом обществе. Он подчеркивал, прежде всего, возможное практическое значение новой науки, и необходимость расширения могущества человека посредством знания. Но в таком случае только такое знание может считаться научным, которое способствует возрастанию могущества человека, чтобы контролировать и подчинять себе природный и общественный порядок вещей. Знание должно быть силой, чтобы иметь подлинно научный характер. Правда, в предисловии к трактату «О достоинстве и приумножении наук», который он посвящает королю Якову, он предупреждает: «Наконец, мы хотим предостеречь всех вообще, чтобы они помнили об истинных целях науки и устремились к ней не для развлечения и не из соревнования, не для того, чтобы высокомерно смотреть на других, не ради выгод, не ради славы или могущества или тому подобных низших целей, не ради пользы для жизни и практики и чтобы они совершенствовали и направляли ее во взаимной любви. Ибо от стремления к могуществу пали ангелы…»[102]. Однако в «Новом органоне» он пишет, что его цель не в том, чтобы «подобно древним грекам» «основать какую-то школу в философии». Не к тому мы стремимся и не думаем, чтобы для счастья людей много значило, какие у кого абстрактные мнения о природе и начале вещей». И далее: «Мы не заботимся о такого рода предположительных и вместе с тем бесполезных вещах. Напротив того, мы решили испытать, не можем ли мы положить более прочное основание действенному могуществу и величию человеческому и расширить его границы»[103]. В «Новой Атлантиде» читаем: «Целью нашего общества является познание причин и скрытых сил всех вещей; и расширение власти человека на природою покуда все не станет для него возможным»[104].
Все это мы до сих пор встречаем в школьном и даже высшем образовании и в разного рода научно-популярных публикациях. Говорят еще, что Ф. Бэкон, как никто другой до него, осознал и предначертал место и роль новой науки в обществе, т. е. в политико-экономической реальности. Ф. Бэкон становится не только знаменем и символом новоевропейской науки, но и почитается как один из ее основателей. И это благодаря тому, что в его «исследовательской программе» изобретательный человеческий ум, по словам Куно Фишера, «подчиняет природу своим целям, утверждает человеческое господство и возвышает до безграничности человеческую силу, восстанавливая ее против богов»[105].
Вопрос в том, как Ф. Бэкон мог понять и предвосхитить роль новой науки в обществе и в человеческой жизни еще до того, как она была создана; и прежде того, как она проявила себя в практически значимых открытиях и изобретениях? Зачинателями новой науки о природе были Галилей (1564-1642) и Декарт (1596-1650), Ферма (1601-1661) и Паскаль (1623-16662); и уже в другом поколении Гюйгенс (1629), Ньютон (1643-1727) и Лейбниц (1646-1716).
Только во второй половине XVII столетия наука как исследовательское предприятие и как познавательная деятельность обрела первые организационные формы, если иметь в виду то, что многие ученые трудились вне университетов. В 1660 г. было основано Лондонское Королевское Общество, а в 1667 г. один из салонов в Париже, который любил посещать Ришелье, был преобразован во Французскую Академию. Бэкон свои «Опыты» опубликовал в 1597 г. Его требование к зарождающейся новой науке, к новому характеру научного знания, программа его использования и включения в саму ткань общественной жизни, – все это вполне соответствовало формированию политико-экономической реальности. Новая наука еще не могла осознавать свой будущий социальный статус, но ей уже предписывалось сосредоточить основное внимание на практически-действенном аспекте познания, призванном способствовать возрастанию могущества и величия человека, чтобы контролировать и подчинять себе природный и социальный порядок вещей и дел. Бэкон не создавал для новой науки ни философской, ни методологической основы. Впрочем, он и не мог осуществить эту задачу, поскольку он не знал вообще основных научных работ своего времени и не понимал значения новых открытий. Его советы по изучению природы имеют общий и часто совершенно неопределенный характер, а его метод составления «таблиц качеств» имеет лишь отдаленное отношение к методологии научного познания. Он не понимал важности математического подхода, математического характера новой науки о природе, но он уже заранее знал то, в какую сторону следует направлять науку. Гарвей говорил о Бэконе, что тот рассуждал о науке и «писал философию как лорд-канцлер». Бэкон обрел славу благодаря новой идеологии «всемирной республики ученых», волю и замыслы которой он выражал в блестящем стиле. Вот почему он был, можно сказать, «канонизирован», а его идеи приобрели смысл пророчества.
В этой связи, важно понять то, о чем постоянно размышлял Ф. Бэкон, т. е. то, что делало его именно Ф. Бэконом, а не мистиком, не алхимиком и астрологом, ни даже метафизиком типа Декарта и не ученым типа Галилея. В «Новом Органоне» утверждается, что нахождение истины вполне возможно, причем без особого труда, если имеется правильный путь познания. Речь идет о поиске действенного и плодотворного метода познания, который Бэкон сравнивает с циркулем, при помощи которого любой может начертать правильный круг, тогда как без циркуля это сделать почти невозможно. «Наш путь открытия знаний, – провозглашает Ф. Бэкон, – почти уравнивает дарования и мало что оставляет их превосходству ибо он все проводит посредством самых определенных правил и доказательств»[106]. С помощью такого верного метода даже обычный человек способен без больших усилий получить надлежащее знание. Идея метода, как телеологически ориентированного органона, присуща всей новоевропейской философии и науке. Но метод составления таблиц качеств вещей и, так называемая элиминирующая индукция – это лишь отдельная часть, причем не самая значительная в методологии Ф. Бэкона. Основу ее составляет учение об идолах – это учение есть та необходимая дисциплина нового метода, которая призвана осуществлять критическую корректировку метода познания истины, метод не ограничивается правилами индукции, исходящей из надлежащего опыта получения действенного знания. Возможность подлинно научного познания, согласно Бэкону, зависит от антропоморфных условий присущего человеку способа антиципации. Именно характерный для человека способ антиципации определяет условие возможности методологии научного познания[107]. Анализ структуры и сущности человеческих предрассудков требуется ради осуществления индуктивных процедур, в которых реализуется подлинный метод познания. Метод только тогда может быть правильным и в силу этого действенным, если он основывается на рефлексии и просветлении лежащих в его основе антропологических оснований.
Учение об идолах неотделимо от новой концепции опыта. В этой концепции опыт предполагает рефлексию, поскольку всякое приобретение знания, не говоря уже о его характере, определяется теми или иными предрассудками. Реализация новой науки и необходимого ей метода требует обретения нового опыта, который невозможен вне анализа и преодоления призраков, узурпирующих человеческий разум. Разум должен быть свободным от разного рода идолов, блокирующих надлежащее восприятие вещей и событий и искажающих подлинное понимание мира как такового. Проблема опыта и проблема метода оказываются одной и той же проблемой или проблемой одного и того же порядка. Опыт в его традиционном понимании имеет скорее предрассудочный характер, нежели разумный, поскольку скрытые предрассудки определяют как образ мира, так и способ восприятия, определяющий сущность опыта. В этой связи Бэкон отмечает: «Ибо мы строим в человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не таким, как подскажет каждому его рассудок. Но это невозможно осуществить иначе как рассеканием мира и прилежнейшим его анатомированием. А те нелепые и как бы обезьяньи изображения мира, которые созданы в философиях вымыслом людей, мы предполагаем совсем рассеять. Итак, пусть знают люди…, каково различие между идолами человеческого разума и идеями божественного разума. Те не что иное, как произвольные абстракции, эти же, действительно, знаки создателя на созданиях, запечатленные и определенные в материи посредством истинных и тончайших черт. Итак, истина и полезность суть … совершенно одни и те же вещи. Сама же практика должна цениться больше как залог истины, а не из-за жизненных благ»[108].