Ясно, что естественный язык сохраняет свой собственный способ видеть и говорить. Но он утрачивает свое само собой разумеющееся первенство в познании истины. В новой науке на первый план выдвигается идеал однозначного обозначения, который выражал последовательное проведение импликаций математического естествознания. Это относится и к опыту границ, который связан с универсальностью научного подхода к миру. Общая теория знака, которая уже явно разрабатывалась в философии Гоббса, грезила идеальной конструкцией языка. С одной стороны, возникала теория знака, которая вела к новому знанию о способе функционирования и строении языковых и знаковых систем. С другой, развивается логика знаковых систем и теория познания, в которой язык предстает как средство, которое опосредует любой подход к миру. И они вместе содействуют тому, чтобы увидеть в новом свете исходные пункты философского обоснования научного отношения к миру. Предпосылка всего этого состоит в том, что субъект в ходе методического самоудостоверения овладевает средствами рационального математического конструирования действительности, которую мы имеем в опыте, а все производимое знание он выражает в суждениях. Все это так же реализует его собственную познавательную задачу. Выполнение ее выражается в математическом языке, с помощью которого формируется наука о природе.
Таким образом, создавался миф самосознания, который в своем аподиктическом самоудостоверении возвышался до идеала предельного обоснования, до истока и основания познания и оправдания всех ценностей. Принцип самосознания получил метафизическое обоснование в философии Р. Декарта.
Лекция № 7. Экзистенциальное измерение мысли Р. Декарта.
Начиная с Р. Декарта, формируется такая фундаментальная метафизическая позиция, в которой радикально изменяется отношение ко всему сущему и благодаря которой бытие понимается как сознание. Тот поворот Декарта к полаганию бытия-как-сознания, который осуществлялся через радикальное сомнение, оказывается таким методом, посредством которого ego cogito схватывает себя вместе с жизнью собственного сознания, в которой мир всего сущего обретает бытие прежде всего так, как он есть именно для меня. Я не могу жить, мыслить и действовать в таком мире, который вне опыта моего мыслящего сознания, который не имеет смысла во мне самом и той значимости, которая только от меня самого проистекает и через мою мысль получает надлежащее обоснование. Другими словами, в стремлении обрести истину всего сущего и происходящего и тем самым обрести мир в его бытийной значимости, я обретаю, прежде всего, самого себя как ego cogito, «как чистое ego с чистым потоком моих cogitationes»[138]. Тем самым бытию как природе и бытию как божественному Слову, истине как откровению, предшествует бытие ego cogito, бытие мыслящего Я, то есть бытие-как-сознание. Это означает, что любое сущее в его бытии, будь то природа или слово в смысле божественного Логоса, будь то, что бы то ни было, оказывается уже вторичным по своей бытийной значимости, поскольку отныне всему предшествует бытие чистого Я и его cogitationes, т. е. понимание бытия как сознания. И Декарт, по сути дела, обосновывает несомненный характер такого понимания бытия. Будучи в состоянии непрерывного сомнения, Я обретает достоверность сознающего себя бытия, причем после того, как им был лишен истинной значимости мир того знания и опыта, который не выдерживал испытания через любое возможное сомнение. Это было предприятием Декарта, жизненной его задачей. Вот почему важно обратиться к экзистенциальному измерению мысли Декарта, то есть к жизненным обстоятельствам, трудам и самой личности Декарта.
Рене Декарт родился 31 марта 1596 г. В обедневшей дворянской семье в Турени. Его род был древний и знатный, когда-то еще весьма богатый. Жанна Брошар, его мать, умерла через несколько дней после его рождения. Он был очень болезненным ребенком, слабого телосложения и постоянно простужался. К тому же непрерывный сухой кашель, по мнению врачей, не давал никакой надежды на выживание. Однако выжил благодаря кормилице. Всегда ее потом помнил, и всю жизнь интересовался медициной в ее, так сказать, физиологическом измерении, т. е. механикой живого тела как такового. Требовался тщательный уход в детстве за его здоровьем, поэтому отец постоянно занимал его физическими играми и упражнениями, отвлекая его от чтения книг и от всякого вообще умственного напряжения. Настолько он был тщедушным в детстве и даже в отрочестве, что старший брат, смотревший на него всегда с презрением, поскольку дворянство, будучи изначально военным сословием, ценившим всегда физическую силу и проистекающими из нее доблесть, смелость и честь; так вот, его старший брат, физически здоровый и сильный, всегда считал своего брата просто ни на что не годным. Даже когда Р. Декарт стал известным всему ученому и даже церковному миру то и тогда старший брат, забыв о семейной гордости и дворянской чести, считал его просто шарлатаном. Сам же Рене Декарт игнорировал в сознательном возрасте свой дворянский титул, а когда он создавал математическую науку о природных телах и процессах, он исключал из этой науки всяческие понятия внешних и скрытых тел, тех внутренних качеств, которые он правомерно называл «оккультными». Само дворянство по отношению к философии и науке даже в развивающемся контексте политико-экономической реальности, становилось и оказывалось все более и более оккультным качеством в условиях человеческого существования. И здесь важно отметить следующее. Человек всегда существует в определенном окружении, и он всегда осознает себя погруженным в тот мир, в который он себя проецирует, как правило, неосознанно, и с обретением своего интеллектуального самостояния так или иначе сравнивает. Окружающие человека вещи и события уже заранее оговорены, в них уже вписан определенный смысл, т. е. язык и тем самым сознание. Это сознание оказывается совершенно безличным и вне личностным. Мы потому не понимаем философскую мысль в ее экзистенциальном измерении, а тем самым мысль Платона и Аристотеля, средневековую мысль и всю последующую только потому, что мы относили ее к реализму и номинализму (средние века), материализму и идеализму (Новое время), к научной и не научной, к классовому сознанию, национальной культуре, к тому или иному Dasein. И все это можно найти в философской мысли, включая ее любые измерения. Но мы забываем личностное измерение мысли и биографический ее контекст. История философской мысли лишается лично-ответствующего характера, всякого биографического измерения. В силу этого сама философская мысль, которая стремится быть строго научной и мировоззренчески-ценностной и оценочной, оказывается сугубо историографической и тем самым лишенной своей собственной истории. Вот почему важно рассмотреть мысль как непременное условие человеческого существования. Для человека жить и мыслить, – это значит обнаруживать себя вынужденным так или иначе либо самому осмысливать и интерпретировать мир, либо бездумно вовлекать себя в сферу непрерывно циркулирующих идей и мнений или скрыто господствующих убеждений.
Вернемся к фактам жизни Декарта. Настолько рано проявилось в нем стремление к знанию, что отец в шутку называл своего сына философом. В королевском замке Ла Флеш в Анжу Генрих IV открыл школу для французских дворян. Нечто подобное этой школе в России был Царскосельский лицей, где учились Пушкин, Пущин, Дельвиг и другие молодые люди с мятежными впоследствии душами. Наши дворяне решили перевернуть Россию, причем насильственно, но они ее только заморозили режимом Николая I. Безмятежность была присуща и Декарту. Его отличало благородство души, ее щедрость, то, что называется великодушие, т. е. владение самим собой, внутренняя свобода и полное самообладание. Это есть способность души вместить в себя весь мир, каким он есть сам по себе, если в этом мире многое мне не нравится. Благородство души в том заключается, что в мире как таковом я могу быть недовольным прежде всего и только самим собой. Нас восхищает Дж. Бруно, сгоревший на костре ради своих убеждений, и Т. Кампанелла, который стойко держался в тюремной темнице двадцать семь лет, но от своих идей не только не отказался, но даже разработал проект преобразования общества, который он назвал «Город Солнца». Галилей не стал жертвовать жизнью ради теории Коперника, а Декарт не стал публиковать свой трактат «Мир», узнав о судьбе Галилея. Великодушие, присущее Декарту и в не меньшей степени Б. Спинозе и И. Канту, означает одно, причем самое важное: мир может быть невежественным, преступным, совершенно абсурдным и даже бессмысленным, но он именно таков отчасти и потому, что я к нему не просто причастен, но так или иначе в любой данный момент в нем участвую. Все то, что в мире случается, в силу моего присутствия происходит только с моим непременным участием. Как воплощенный дух, если он во мне есть, воплощенный почти в христианском смысле слова, я, как имеющий волю разум, по сути дела участвую в непрерывном творении мира[139]. Как воплощенный в тело волевой ум, я реально участвую во всем том, что в мире происходит и случается. Именно в силу этого обстоятельства для Декарта не имела никакого смысла, так сказать, борьба за свободу мысли в противовес авторитету церкви. Галилей и Декарт – это уже иной антропологический тип, чем, скажем, Дж. Бруно и Кампанелла; для них озлобление и ненависть, зависть и нетерпимость к любого рода инакомыслию просто не имели уже никакого смысла. Они жили уже в другом мире и в совершенно ином измерении человеческого существования и мышления. Мир, его нравы и обычаи – это одно; тогда как я, будучи мыслящим существом, – это совсем другая инстанция бытия. Быть философом, значит пребывать в стремлении мыслить все сущее и происходящее явно и отчетливо, а не занимать себя смутными проектами исправления мира и других людей. Наши мысли и душевные состояния складываются совсем иначе, нежели внешний мир и природный порядок вещей. Незачем заниматься преобразованием мира и людей, потому что все может стать разрушением и катастрофой, если каждый из нас при этом ничего не будет делать с самим собой. Ничего вокруг не изменится, если мы сами в своей жизни ничего не делаем с самим собой. Если мир должен иметь ясный и отчетливый смысл, то каждый в отдельности и на своем месте должен сделать что-то и с самим собой. И здесь важно отметить следующее.
Период Нового времени, говоря условно, начинается с XVII столетия и отмечен в первую очередь именами Ф. Бэкона и Галилея, Гоббса и Декарта. До этого был период Ренессанса и затем время совершенной неопределенности. Решающие годы при формировании новоевропейской мысли падают на период времени от 1600 до 1650 г.г. В этом полувековом периоде мы обнаруживаем решающие поколения. И в этих поколениях ключевой фигурой, которая определяет и представляет собой основной характер этого периода, был Декарт. Он решительно и с надлежащей полнотой играл фундаментальную роль новатора. Его нововведения были вполне продуманными, тщательно артикулированными, совершенными в своей формулировке и весьма зрелыми по форме. В 1626 г. Декарту было тридцать лет. Это ключевая дата в собственном поколении Декарта. Ключевой датой предыдущего поколения Гоббса и Гуго Гроция были 1610-1611 г.г.[140]. Поколение Ф. Бэкона, Галилея и И. Кеплера. Вспомним еще поколение Дж. Бруно, Тихо Браге и Сервантеса, имеющих свою ключевую дату в 1580-1581 г.г. Было еще поколение М. Монтеня, которое выразило себя в 1566 г., а затем был период безвремения, лишенное своих великих и эпохально значимых людей. Парацельс, Коперник, М. Лютер и другие выражали уже дух Реформаций, во многом родственный в своих интенциях эпохе Возрождения.
Картезианскому способу мышления предшествует поколение Т.Гоббса. Т.Гоббс уже вплотную приближается, – как любят говорить относительно Герцена и Чернышевского в связи с диалектическим и историческим материализмом, соответственно, – к видению всего сущего так, как их видел уже Декарт. Дистанция, разделяющая Гоббса и Декарта, можно сказать, минимальная. Однако такая дистанция есть и причем настолько существенная, что в некоторых моментах истины Гоббс сохраняет то, что в последствие имело важное значение в философии Спинозы и Лейбница. Картезианский человек уже ясно осознавал то обстоятельство, что он был уже тем новым антропологическим типом, который был призван строить все заново[141]. И до того, как он мог бы осуществить полностью свою собственную сущность, он должен был бы найти свое и как бы изначально присущее ему имя. До Галилея и Декарта человек еще не знал своего собственного имени. Он был художником и изобретателем, магом и волшебником, пророком, реформатором и актером. К ясному и отчетливому мышлению, как основному измерению человеческого бытия, никто, включая мудрого скептика М. Монтеня, никто вообще не апеллировал. С Галилея и Декарта начинается возрождение ясности и отчетливости в деле мышления как такового.
Мы уже неоднократно подчеркивали, что эпоха, известная нам ныне как Ренессанс, была периодом необычайной путаницы и совершенной неопределенности. В период кризиса человек оказывается в лабиринте, из которого он не может найти никакого выхода. Любая исторически переходная ситуация подготавливает новую интерпретацию мира, в которой оформляется новая жизненная ориентация человеческого существования. Эту трудную задачу выбора между официальной религиозностью, магией и рационально-эмпирическим мышлением завершали различные поколения в течение более двух столетий, когда человек жил с чувством полной утраты ясности, когда невозможно было обрести ничего положительного и строго обоснованного, т. е. совершенно несомненного и в этом смысле достоверного. Это означает, что человек в этот исторический период жил с чувством полной утраты истины как таковой. Когда после Коперника и Монтеня, после Дж. Бруно и Тихо Браге подготовительная работа была уже завершена, тогда появилось поколение Бэкона, Галилея и Кеплера, которое обрело мышление, способное преодолеть полностью и окончательно чувство утраты времени. Когда Декарт умер в 1650 г., новое математическое мышление уже получило свое прочное основание. Гегель об этом пишет так: «Мы, собственного говоря, только у Картезия снова видим перед собою самостоятельное философское учение, знающее, что оно имеет свой самостоятельный источник в разуме и что самосознание есть существенный момент истины. Философия, вступившая на свою собственную, своеобразную почву, всецело покидает в своем принципе философствующую теологию и оставляет ее в стороне, отводит ей место по ту сторону себя» И тут Гегель говорит с пафосом: «Здесь, можно сказать, мы очутились у себя дома и можем воскликнуть, подобно мореходу, долго носившемуся по бурному морю, «суша, суша!». В самом деле, с Картезием поистине начинается образованность нового времени, поистине начинается мышление…»[142].
Ренессанс был, по сути дела, попыткой церковно-юридического мышления, которое оформило себя в Средние века, возвратиться к присущей человеку спонтанности как в сфере чувственности и чувственного восприятия, включая воображение, так и в сфере свободного мышления. Как в первом, так и во втором случае, коль скоро речь идет о свободе, требуется обоснование. Тем самым заново формируется в качестве самого фундаментального принцип основания. И как раз в этом самую важную роль играют Галилей и Декарт. Но чтобы это понять, важно осознать драматическое измерение человеческого существования. Вне драмы человеческой жизни невозможно экзистенциальное измерение мысли Галилея и Декарта. Чтобы знать подлинный язык окружающих вещей, событий и обстоятельств, следует сначала иметь интерпретацию мира как такового, необходимую для обретения прочных убеждений, позволяющих ориентироваться в происходящих событиях и тем самым обретать смысл своей собственной жизни. Через несколько поколений после Коперника с его гелиоцентрической системой появляется героическая фигура Дж. Бруно; и теория Коперника, будучи сначала сугубо личным открытием, причем ради уточнения календарного исчисления официально-религиозных праздников, теория, призванная сначала решать сугубо техническую проблему, т. е. исходно математическую, становится после Дж. Бруно силой, изменяющей мир. В Средние века все то, что в период Нового времени считается научным знанием, это все имело вторичный характер. Чтобы индивидуальные открытия типа идеи Коперника или законов И. Кеплера могли бы не только воздействовать, но и радикально изменять мир, тогда необходимо было бы признать, что истина новой науки есть истина первого и в высшей степени творческого порядка. Только в таком случае теория Коперника могла иметь фундаментальные жизненные последствия. Несколько поколений от Коперника до Галилея и Декарта были периодом построения и обоснования новой науки на основе понимания истины как достоверности. Утверждалась вера в положительную роль науки, поскольку перспективы ее развития во многом совпадали с утопическими проектами построения справедливого человеческого общества и проектами улучшения человеческой жизни. Возникает вера в чистый разум, определяющий порядок всего сущего. Таков в кратком и, быть может, поверхностном выражении контекст формирования Картезианского мышления.
Декарт был в числе первых воспитанников иезуитского колледжа Ла Флеш, где он обучался более девяти лет. Ректор коллегии патер Шарле относился с особой заботой к Декарту, будучи его родственником. Здесь Декарт подружился с Марином Мерсенном, который затем всегда был его лучшим другом и посредником с ученым миром Западной Европы[143]. В школьный период произошло убийство покровителя коллегии Ла Флеш короля Генриха IV, который в случае смерти велел похоронить свое сердце в церкви Ла Флеш. И Декарт был среди тех избранных воспитанников, которые торжественно встретили 4 июня 1610 г. сердце погибшего короля.
Занятия начинались с изучения древних языков. Затем постигали логику и мораль, потом физику и метафизику. Когда дошла очередь до математики, тогда Декарт понял, что не многознание уму научает, но только ясное и отчетливое знание. Только строгий метод познания сообщает знанию действенный и тем самым действительный характер. Не столько сугубо математические проблемы интересовали Декарта, сколько метод математики и математическое как таковое. Чем более его ум ориентировался на ясность и отчетливость представлений, присущих математическому мышлению, чем более ясно он осознавал его эвристический характер, тем глубже и решительнее он осознавал бесплодность силлогистических рассуждений, отсутствие теоретического горизонта в религиозно-моральных максимах и поучениях, а так же отсутствие строгости и четкой систематичности в исследованиях физического и метафизического порядка, которые не имеют никакого надлежащего основания. Еще раз отметим, что не математика как особенная дисциплина определяла мысль Декарта, хотя она особенно отвечала его способностям и дарованиям, но математическое как таковое, которое возводится уже в метафизический ранг. Математика становится как бы пробным камнем для формирования и утверждения новой метафизической позиции в основе которой оказывается все более действенно конституирующее себя понимание бытия как сознания. Само математическое мышление оказывалось образцом и моделью свободной деятельности, коль само мышление имеет теперь смысл только в своем действенном характере. Именно это мышление в его метафизическом измерении призвано было преобразовать все науки при помощи действенного метода, способного обеспечить прочное основание науке как таковой. Такого рода метод не есть искусство правильного рассуждения типа силлогистики, поскольку задача новой науки заключается не в изложении уже известного, а к постижению неизвестного и еще не познанного. Не столько доказательство должно быть в основе познания, сколько решение задач как таковых; другими словами, вычисление и исчисление. Вот из чего проистекает создание Декартом аналитической геометрии.
В уединении и тиши Декарт занимается решением сугубо математических задач. В силу его здоровья ему разрешают вставать позднее, чем полагается по школьному расписанию. Утренние часы он проводит в постели, предаваясь без всякой помехи своим мыслям. Об этом периоде своей жизни Декарт писал так: «Я с детства был вскормлен науками, и так как меня уверили, что с их помощью можно приобрести ясное и надежное познание всего полезного для жизни, то у меня было чрезвычайно большое желание изучить эти науки. Но как только я окончил курс учения, завершаемый обычно принятием в ряды ученых, я совершенно переменил свое мнение, ибо так запутался в сомнениях и заблуждениях, что казалось, своими стараниями в учении достиг лишь одного: все более и более убеждался в своем незнании. А между тем я учился в одной из самых известных школ в Европе и полагал, что если есть на земле где-нибудь ученые люди, то именно там они и должны быть. Я изучал там все, что изучали другие, и, не довольствуясь сообщаемыми сведениями, пробегал все попадавшиеся мне под руку книги, где трактуется о наиболее редкостных и любопытнейших науках. Вместе с тем я знал, что думают обо мне другие, и не замечал, чтобы меня считали ниже моих соучеников, среди которых были и те, кто предназначался к занятию мест наших наставников. Наконец, наш век казался мне цветущим и богатым высокими умами не менее какого-либо из предшествующих веков. Все это дало мне смелость судить по себе о других и думать, что такой науки, какой меня вначале обнадеживали, в мире нет»[144].
Декарт писал это в «Рассуждении о методе…», которое было опубликовано в 1637 г. В Лейдене с приложением «Диоптрики», «Метеоров» и «Геометрии», которые Декарт рассматривал в качестве образцов применения разработанного им метода. Здесь же Декарт вспоминает и о других своих школьных занятиях, а именно: изучение древних языков, поэзии, риторики, морали и философии. И хотя, по словам Декарта, он в каждой находил для себя нечто полезное, но ни в одной из этих дисциплин он не усматривал науки в ее строгом смысле и ему самому присущем ее понимании. Даже математика казалась ему во многом сомнительной, поскольку она ограничена школьной философией. Богословие опирается на откровения истины свыше, поэтому, говорит Декарт, богословские проблемы «я не осмеливался подвергать их моему слабому рассуждению и полагал, что для их успешного исследования надо получить особую помощь свыше и быть более, чем человеком»[145]. Касательно философии Декарт говорит так: «видя, что в течение многих веков она разрабатывается превосходнейшими умами и, несмотря на это, в ней доныне нет положения, которое не служило бы предметом споров и, следовательно, не было бы сомнительным, я не нашел в себе такой самонадеянности, чтобы рассчитывать на больший успех, чем другие»[146]. И все же из этой спорной философии науки «заимствуют свои принципы», однако «на столь слабых основаниях нельзя построить ничего прочного»[147]. Относительно оккультного знания, которое имело широкое распространение, Декарт пишет: «Наконец, что касается ложных учений, то я достаточно знал им цену, чтобы не быть обманутым ни обещаниями какого-нибудь алхимика, ни предсказаниями астролога, ни проделками мага, ни всякими хитростями или хвастовством тех, что выдают себя за людей, знающих более того, что им действительно известно»[148]. «Вот почему, – рассказывает далее Декарт, – как только возраст позволил мне выйти из подчинения моим наставникам, я совсем оставил книжные занятия и решил искать только ту науку, которую мог обрести в самом себе или же в великой книге мира, и употребил остаток моей юности на то, чтобы путешествовать… Ибо мне казалось, что я могу встретить более истины в рассуждениях каждого, касающихся непосредственно интересующих его дел, исход которых немедленно накажет его, если он неправильно рассудил, чем в кабинетных умозрениях образованного человека, не завершающихся действием…»[149].
Ведь сказано было уже Ф. Бэконом, что подлинно научное знание должно быть силой, т. е. всегда так иначе действенным и тем самым действительным, а не просто воображаемым, сугубо книжным или просто умозрительным. Признание Декарта: «Я же всегда имел величайшее желание научиться различать истинное от ложного, чтобы лучше разбираться в своих действиях и уверенно двигаться в этой жизни»[150]. Речь идет о том, чтобы ясно осознавать свои поступки и уверенно осуществлять свое жизненное назначение. Следует освободить себя от множества заблуждений, затемняющий присущий человеческому разуму естественный свет, чтобы затем быть способным руководствоваться только своим разумом. Я мало-помалу, рассказывает Декарт, «освободился от многих ошибок, которые могут заслонить естественный свет и сделать нас менее способными внимать голосу разума. После того как я употребил несколько лет на такое изучение книги мира и попытался приобрести некоторый запас опыта, я принял в один день решение изучить самого себя и употребить все силы ума, чтобы выбрать пути, которым я должен следовать. Это, кажется, удалось мне в большей степени, чем если бы я никогда не удалялся из моего отечества и от моих книг»[151].
В августе 1612 г. Декарт покинул школу Ла Флеш. Ученая карьера его не манит. Он не уверен в своем философском призвании, полагая, что лучше всего посвятить себя механике, тогда как отец предназначает ему путь на военном поприще. Для подготовки к этой деятельности он упражняется в верховой езде и в фехтовании. Затем он отправляется в Париж, вовлекается в водоворот богатой развлечениями светской жизни. Но вскоре он уединяется в предместье Сен-Жермена, скрываясь не только от своих друзей, но даже и от своей семьи. Его тщетно отыскивают два года, а сам он занимается математикой. Случайно он сталкивается с одним из своих знакомых, и ему приходится возвратиться в общество. Он снова занимается рыцарскими упражнениями и пишет трактат о фехтовальном искусстве. Он играет в карты, но занимает его не выигрыш, но точный или хотя бы возможный расчет. Он увлекается музыкой, но не виртуозное исполнение занимает его внимание, а математическое соотношение звуковых колебаний. Его не интересовала политическая ситуация во Франции, и когда парижане сбежались смотреть на торжественное шествие депутатов в Нотр-Дам, Декарт скрывался в Сен-Жермене, углубляясь в математические занятия. Правила Мария Медичи с любимыми фаворитами. Против нее, подстрекаемый принципами, выступил ее сын Людовик XIII, отправивший в 1617 г. свою мать в изгнание. Сам он был тоже безвольным правителем. Декарт не желал вовлекаться в разного рода политические интриги, поэтому он уклонился от военной службы во Франции. Он отправился в Голландию и стал волонтером у протестанта Морица Нассауского, хотя сам был воспитанником иезуитской школы. Сугубо религиозные проблемы мало его волновали. Впрочем и военное честолюбие не было ему присуще. Декарт хотел изучить «книгу мира» и «изучить самого себя». Он стремился созерцать мир как театр и познать самого себя как драматическое событие. Военное ремесло интересовало его в плане механических изобретений и инженерного искусства, но сама служба была для него только средством более или менее гарантированного существования, которое позволяло ему сохранять полную свободу мышления. Поэтому он отказывался от чинов и жалования, предпочитая оставаться только добровольцем. Он стремился себя не связывать ничем для него внешним.
В Бреде, где он служил добровольцем, в течение четырех лет длился мир, поэтому Декарт имел достаточное время для свободного досуга. Однажды он увидел вывешенное на стене объявление о математических задачах, требующих решения, и попросил соседа перевести его на французский или латинский язык. Это был известный уже математик Исаак Бекман из Миддельбурга, который разъяснил молодому человеку задачу и предложил решить, разумеется в шутку. И на другой день Декарт принес ему решение, чем необычайно поразил почтенного уже ученого. В ученом общении с Бекманом Декарт под его воздействием пишет «Compendium musicae” (1618), «Кратчайший курс музыки», который он посвятил ему с просьбой держать трактат в тайне. Этот трактат был напечатан только после смерти Декарта. Вероятно, у Бекмана хранился и трактат Декарта по алгебре. В переписке с ним Декарт разъяснял свой подход к изучению музыки с математической точки зрения, обсуждал свой подход к разрешению алгебраических задач, не имеющий никакого отношения к «искусству» Раймунда Луллия, и в избытке сердечной благодарности он однажды ему писал: «…Вы единственный извлекли меня из состояния праздности и заставили вспомнить вновь то, что я учил и что к этому времени почти полностью исчезло из моей памяти; мой ум блуждал далеко от серьезных занятий, и Вы наставили его на путь истинный. И я не премину послать Вам те немногие и, быть может, не в полной мере достойные презрения плоды моего труда, которые Вы можете целиком объявить своими, как для того, чтобы они послужили для Вашей пользы, так и для того, чтобы Вы внесли в них свои исправления…»[152].
Изучение книги мира Декарт не отделял от стремления познать самого себя, чтобы, будучи наедине с самим собой и с миром как таковым, «собрать» самого себя в таком духовном воодушевлении, которое заключает в себе подлинно рыцарское достоинство, призванное иметь честь, т. е. несомненно, честное и всегда благородное служение. «Главным для Декарта является то, что раскрывается определенным образом устроенная субъективность, то, что может быть достигнуто человеком в своем собственном разуме»[153]. Это есть служение истине, которое требует так вдуматься в самого себя, чтобы обнажиться именно в стремлении к истине, чтобы в противовес опасности «всебятиться», опасности быть поглощенным только своей самостью, познавать мир так, чтобы в этом познании раскрывать одновременно историю своей души. Важно, чтобы была душа, наделенная разумом, способным все сущее собирать воедино, а не разъединять по тем или иным дистинкциям и дефинициям. Покой души и воля – вот что «можно считать личностным пафосом Декарта»[154]. Это есть такой пафос, который определяет присущее нашему существу личностное измерение, в котором мы собираем себя как бы воедино и тем самым задаем себе свою собственную судьбу. Личностный пафос Декарта, отмечает М. Мамардашвили, можно выразить пушкинской строкой ««На свете счастья нет, но есть покой и воля».